Журнал «Юность» №10/2024

– И что ревем? Испортила лист? Так это ж прекрасно, Машуль! Иногда накосячить нужно, чтоб вышла конфетка. А давай мы его еще больше испортим. Плавную линию проведем – от сих до сих – и закруглим. Добавим брызг. Пальчиками: пстрык, пстрык! Вот. Дальше сама, я в тебя верю!

– Тени погуще, погуще клади, Егор. Не жалей, делай объем. Добавь здесь и здесь. Чем ярче свет, тем гуще тень – такое правило.

Алина окинула взглядом небольшую студию: дети были при деле, работали сосредоточенно, на редкость молча. Тренькнул телефон, и выскочила напоминалка: «улыбка будды». Алина подошла к окну. Сквозь стекло, покрытое слюдяными чешуйками от дождя и снега, протискивалось утро – приглушенное, февральское. Ахроматическое: что-то среднее между светом и тенью.

Отражение в окне смотрело на нее льдинками рыбьих глаз. И внутри такая же серость и сырость, без падений в бездну и вдохновений. К своим тридцати четырем Алина не обзавелась ни мужем, ни ребенком, ни персональной выставкой, на худой конец. Ни богу свечка, ни черту кочерга – никому и ничто. Рыбье, рабье.

Алина закрыла глаза, расслабила мышцы лица, будто солдат – колени по команде «вольно», и представила, как губы растягиваются в едва заметной улыбке. В улыбке Будды. Про это упражнение – противоядие от уныния – она узнала на каком-то психологическом сайте, сулившем выравнивание эмоционального фона до полного штиля. Пара секунд – и тело откликнется, «дуновение ветерка радости» коснется губ. Принимать три раза в день вместо антидепрессантов: утром, днем и вечером.

Тишину вспорол звонкий голос:

– Алинюрьевна, вот, смотрите!

Ветерок развеялся, так и не добравшись до места назначения. Алина обернулась:

– Ух ты, какая веселая мордаха получилась! Всем енотам енот.

Кареглазая девочка лет пяти снимала рисунок с мольберта:

– Я назову его Женькой, мы будем вместе посуду мыть.

Рядом Машуля в джинсовом сарафане размазывала по щекам белые пятна гуаши.

– Что там у тебя? Покажи. Хомяк не получился, зато одуванчик отпадный. Точь-в-точь Егор, только белый и пушистый. Классно же вышло! – Алина протянула ей влажную салфетку.

Машуля посмотрела исподлобья на Алину, на облако каштановых Егоровых волос и улыбнулась сквозь слезы. Курчавое облако качнулось в знак согласия и рассмеялось.

– У твоей собаки выросла грива, Егор? Внезапно.

– Не-е, я передумал. Лошадь лучше. Ее можно морковкой кормить. Нам бабушка с дачи привезла. Целый мешок – мешище!

– А почему малиновая?

– Потому что красиво.

И не поспоришь ведь.

В дверь просунулись две головы – нетерпеливые родители спешили разобрать своих чад. Алина им кивнула и принялась собирать краски, бумагу, мольберты.

Сама она уже давно не рисовала, только учебное. С той самой поры, когда вместе со вчерашними однокурсниками организовали коллективную выставку в арт-галерее – одну на троих. Алина собрала тогда всех своих картинных лошадей: дневных и ночных, каурых и чалых, на выпасе и в галопе. Пока обдумывали идею, было много смеха, кагора, юношеских амбиций. Но на презентацию заявился известный критик и проехался катком по каждому участнику. Выстрелил по голубям из всех пушек сразу. Больше всего досталось Алине – и за неактуалочку, и за цветовую какофонию, и за незнание лошадиной биомеханики. Лупанул со злостью, ни одного пера на крыльях не оставил.

– Не биомеханика важна – правда жеста. Ты мне всегда это говорил. – Посреди отцовской мастерской, пропахшей акриловыми красками, дешевым кофе и едким сигаретным дымом, Алина размахивала мысленными кулаками, все возвращаясь и возвращаясь к разгромной рецензии.

– Я и сейчас на этом настаиваю. – Отец глубоко затянулся белым «Кентом». – В твоих картинах эта правда есть. Я ее чувствую. Вижу. – Он выпустил дым в распахнутое арочное окно, за которым зеленели макушки кленов. – Помнишь Жерико, «Скачки в Эпсоне»? К его лошадям тоже вопросики имеются.

– Пап, за что?! Что я ему сделала? – Алина разрыдалась. Она так долго несла эти слезы, что уже не могла сдержать себя.

– Ничего. Просто ты другая, вот за это. – Отец затушил бычок и поставил пепельницу на подоконник. – Привыкай: не всегда по шерстке. Камнепад – это тоже часть пути.

Отец был известным художником, имел персональную мастерскую в одной из бывших водонапорных башен. Но родители никогда не были женаты, разбежались через год после рождения Алины, и счастья носить отцовскую фамилию ей не выпало.

– Я же кисть после этого не смогу держать! – раскисала еще больше Алина.

– Ничего, мастихин возьмешь, – то ли серьезно, то ли в шутку заметил отец.

Он оттолкнулся от подоконника, подошел к мольберту. Вгляделся в невидимые стороннему взгляду очертания и начал наносить линии, мазок за мазком. Под кистью постепенно проявлялся городской пейзаж: двухэтажный дом, арка, мансарда, дверной проем. Казалось, отец забыл о недавнем разговоре – растворился в картине, стал одновременно и домом с мансардой, и геранью в кукольном окошке, и ветром, который запутался в невесомых занавесках.

Опершись о ребра батареи, Алина наблюдала за выверенными движениями. В детстве ей отец казался волшебником, этаким Оле-Лукойе, который из спринцовки брызгает молочной струйкой на картину, и фигурки внутри начинают дышать, двигаться, проживать свою кукольную судьбу. Теперь же – где-то в подреберье – вскипала, пузырилась обида. Как он может рисовать, ерничать, когда у нее такая беда?! Слезы с новой силой подкатили к горлу, и Алина судорожно всхлипнула.

Отец вынырнул из картины, словно ловец жемчуга из морской бездны, подмигнул:

– Эй, хватит уже нюни разводить! И ты доверишь свой талант какому-то столичному хлыщу?! Как там у Пушкина? Так пусть толпа колеблет твой треножник. Ты сам свой высший суд. Ты царь, живи один… Что-то такое.

– А я не хочу одна. – Алина подняла на него перекошенное обидой лицо. – Я хочу… Я хочу, чтобы ты заступился.

Отец отбросил кисть и посмотрел ей прямо в глаза:

– Хочешь, чтобы тебя взяли на ручки и пронесли в рай? Так вот этого не будет, дорогая. Ты сама должна пробиться.

Алина как будто впервые увидела и эти карие, с омбре в черноту, глаза, и оголенную лысину, и седеющую бороду, собранную зажимом в жидкую косицу, и пестрядь фенечек вокруг жилистых запястий – постаревший Джек Воробей. Человек без рода и племени.

– Мне бы твою броню. – Голос ее дрожал. – Теперь я понимаю, почему мама не смогла с тобой. Ты эгоист, пальцем не пошевелишь, чтобы помочь. Ну и черт с тобой!

Алина выскочила из мастерской, хлопнула тяжелой дверью, едва не улетев в проем винтовой лестницы. С тех пор она с отцом, можно считать, не общалась. Так, пару раз случайно пересеклись в городе, отец приглашал в мастерскую, звал посидеть в кафе, но Алина всякий раз уходила от разговора. Тогда это ей казалось логичным. Сегодня – жестоким. До боли, до мышечного спазма в горле. Броня берегла отца от критики, от близких, от жизни, но от болезни и смерти не уберегла. Отец умер больше трех месяцев назад от коронавируса, и этот факт обойти уже невозможно.

Потом она не раз прокручивала тот разговор в мастерской, сожалея о несостоявшихся встречах и несказанных словах, обвиняя себя в черствости, негибкости, высокомерии и бог весть каких грехах, которые рушат и без того хрупкие мосты между людьми. А вчера позвонили из Союза художников, попросили забрать из мастерской отцовские вещи: помещение хотят отдать кому-то другому – не пустовать же государственным метрам.

До мастерских Алина добежала быстро, минут за десять. На бело-сером фоне февральского неба отчетливо выделялись две широкие восьмигранные башни – Северная и Южная, называемые в народе Касей и Басей. Как будто цветные карандаши – розовый и персиковый – воткнули в землю острыми носами среди унылых пятиэтажек. Было в этих башнях что-то восточное: то ли форма, напоминающая индийскую ступу, то ли арочные окна с пилястрами, то ли кружевные пояса карнизов по краю.

Мастерская отца находилась в Северной башне. По скрипучим ступеням Алина поднялась наверх. Третий этаж, а по ощущениям – почти небо. «Зато звезды светят ярче и дураки не слышны», – кажется, так говорил отец. За деревянной дверью – круглая комната, выбеленные стены с высокими потолками и картины – повсюду картины. Если ловить дзен, то только здесь.

Над столом, заваленным кистями, мастихинами, тюбиками и баночками красок – первозданный хаос! – она заметила карандашный рисунок, сделанный неумелой детской рукой. Малиновая лошадь скачет по небу, ее пышная грива топорщится одежной щеткой. По нижнему и верхнему краю листа, будто в зеркальном отражении, тянутся поезда многоэтажек. В нижнем углу отцовской рукой сделана пометка: «Алина, 5,5 лет». Ее рисунок! Странно, она никогда не видела его здесь. Может, отец повесил уже после ссоры? Теперь не узнать.

Но Алине вдруг вспомнилось, как отец водил ее по воскресеньям в мастерскую – другую (этой, башенной, еще не было). Как лепил из пластилина тигров, слонов, орангутанов, а она просила простую лошадку – с копытцами и гривой. Вспомнилась и первая поездка на ипподром, где отец показал ей живую лошадь – вороного мерина по кличке Граф. Тот смешно фыркал и качал головой, будто заранее со всем соглашался. А она смеялась от счастья, протягивала ему морковку, и Граф брал осторожно, самыми кончиками шелковых губ.

Алина почувствовала зудение в пальцах – давно забытое ощущение. На полке она нашла акварельные краски, кисти, закрепила на мольберте лист. Она рисовала город: костел с трубящими ангелами на шпилях, каменную церковь на высоком берегу, убеленные снегом деревья и домики с черепичными крышами, уютными балконами, мансардами. Среди них – и ее дом. Вон тот, с арочным входом во двор. В одном окне кареглазая девочка с енотом моют посуду: енот полощет, девочка вытирает. По соседству – другая девочка в джинсовом сарафане дует на одуванчик, а это не одуванчик вовсе, а белый пушистый кот. Возле третьего окна машет морковкой кудрявый мальчик, глядя в ночное небо. Ее окно выше, возле него тоже кто-то стоит – разглядеть невозможно.

Алина ныряет в арку, толкает подъездную дверь, бежит по лестнице. Еще одна дверь, яркий свет, белая комната. На столе дымится кофе, лежит начатая пачка «Кента». У окна – отец, ждет ее. И она говорит с ним, говорит обо всем на свете, оба улыбаются – тепло, искренне.

А над башнями вихрятся слюдяные чешуйки, большие и маленькие, – снег вперемешку со звездами. Огромный – в полнеба – акварельный конь несется над городом. Ветер треплет малиновую гриву, вплетая в нее жемчужный полумесяц. Где-то в другом мире тренькает забытый в сумке телефон, напоминая о чем-то важном, но Алина этого не слышит.

Кристина Гептинг

Родилась в 1989 году в Великом Новгороде. Лауреатка премии «Лицей», тексты номинировались на «Национальный бестселлер», «НОС», Премию имени Исаака Бабеля. Публиковалась в издательствах «Эксмо», «МИФ», «Самокат». Работает в школе писательского мастерства Band.

Радиомама

– Так. Ну, во-первых, тебе уже за тридцать, и пора перестать стесняться. Даже не стесняться – не то слово, хватит уже переживать на тему «А что обо мне подумают?». Ничего не подумают. Всем все равно, – настраивается в ней радио внутреннего голоса.