Лесовичка

– Сама убирайся к уличным мальчишкам, там твоя компания! – огрызнулась Юлия.

– Девицы, не ссорьтесь!.. Тут надо думать, как Лареньке помочь, а они грызутся! – вмешалась Паня Старина.

– Да как помочь? Как помочь-то! Если написать Ларисиной бабушке письмо, мать Манефа перехватит… а самим в кружку опустить нет возможности. О, Господи! Затворницы мы тюремные! Заживо погребены от людей!

И «правда в ряске» злобно ударила кулаком по ночному столику.

– Ничего не поделаешь! Смириться надо, Ларенька!

И серебряная голова маркизы прилегла на плечо Ливанской.

– Бедная! Бедная Ларенька! – присовокупила она нежным печальным голоском. И вдруг заплакала. Заплакали и остальные.

В болезненно настроенном воображении вырисовывались перед каждой из них суровые стены обители, молчаливо-угрюмый сонм монахинь, карающая за малейший недочет неумолимая игуменья и весь ужас монастырского заточения, который, как им казалось, неизбежно ждал их общую любимицу Ларису.

Слезы усилились и перешли в рыдание. Стонами горя, первого молодого горя, наполнился мрачный пансионский дортуар.

И вдруг свежей струею влилось нечто в это общее беспросветное отчаяние юных подруг.

– Тише! Не плачьте! Горю можно помочь! – раздался сильный, молодой голос за их плечами.

В один миг поднялись опущенные головки, и залитые слезами лица обратились в ту сторону, откуда послышалась твердая и смелая речь.

– Ксаня! Лесовичка! Что придумала ты?

Ксаня молча выдвинулась вперед. Ее черные глаза горели мыслью.

Ей дали дорогу, расступившись, пропустили к Ларисе, усадили рядом на постель.

– Ну… ну… говори, что придумала, Ксаня!

Она обвела толпившихся вокруг нее девочек своим сверкающим взором и произнесла твердо и резко, с налета:

– Ей бежать надо, Ларисе… К бабушке… в Петербург… просто бежать, – сказала Ксаня.

– Да как бежать-то?.. Как бежать, скажи! – волнуясь и трепеща от неожиданно задуманного плана, зашептали девочки. – Ведь мы на замке день и ночь… За нами следят: Назимов в передней, внизу дворник у ворот, в черных сенях мальчишки на побегушках… Как бежать-то?

– Через сад надо… Мимо белой руины, через забор, а там ей помогут и к бабушке добраться… – глухо и трепетно срывалось с губ Ксани.

– Помогут? Кто поможет?

– Помогут… Я знаю, что помогут… У меня есть знакомый гимназист… Он к тому времени вернется в город и поможет… Только письмо надо, письмо… В руину… Да… Да… А письмо я напишу сейчас.

Сказав это, Ксаня вдруг обернулась, неожиданно схватила за руку Мирскую и сказала твердым голосом:

– Если ты выдашь, если проболтаешься своей Уленьке, берегись тогда!

Что-то страшное загорелось в глубине ее черных глаз. Страшное, неумолимое, злое.

Юлия вздрогнула, побледнела и забожилась на образ с теплющейся перед ним лампадой именем угодников святых, что будет молчать.

– Хорошо! – угрюмо бросила Ксаня, – а ты, Ларенька, не горюй. Переправят тебя к бабушке и к жениху, – добавила она на ухо Ларисе.

Та молча благодарно вскинула на нее глазами.

– А теперь, девоньки, пировать давайте! – прервала тяжелую сцену Машенька Косолапова, – смерть есть хочется, животики подвело.

– Ну, ладно… Давайте… Спасется Ларенька от иночества, славно будет; не спасется – нагорюемся, наплачемся после… А пока не будем портить праздника, – произнесла умышленно весело, наскоро вытирая слезы, еще блестевшие на глазах, Линсарова.

– Глядите, девочки, Змейка кружится!.. – послышался чей-то возглас.

Девочки живо обернулись. Все, даже печальная Лариса, на мгновенье позабыли свое горе. Любопытством и оживлением зажглись молодые глаза.

Посреди спальни, разметав косы вдоль спины, кружилась Змейка. Ее белая сорочка до пят, распущенные волосы, бледное, возбужденное лицо и странно вдохновенным экстазом горящие зеленые глаза – все поражало в Змейке.

Сначала Зоя Дар кружилась тихо, плавно. Но вот быстрее и резче с каждой секундой становились ее движения. Рассыпались пушистым сиянием пепельные кудри, зеленые огни, сверкая, переливались в огромных, неимоверно расширенных теперь глазах. Змейка Дар вертелась, как волчок, вся тонкая, гибкая, недаром носившая прозвище змейки. Мелькали кудри, мелькали белые ножки, тонкое, побледневшее личико и глаза, зеленые русалочьи глаза…

Она остановилась неожиданно, быстро, прежде чем кто-либо из присутствующих мог ожидать этого, и тяжело дыша, смотрела на всех, никого не видя, красивая, но бледная и словно недовольная чем-то.

– Сейчас начнет пророчествовать! – и Лариса первая бросилась к ней.

– Скажи, Змейка, буду я монахиней?

– Нет! – глухо и хрипло сорвалось с уст Змейки.

– А я? – спросила Игранова, выступая вперед.

– Нет! Тебя ждет счастье.

– А я? – и маленькая Соболева выглянула из-за спины Ларисы.

– Ты… ты уйдешь от нас Христовой невестой. Через год, нет, больше, через три года, – с усилием роняла Змейка.

– А она? А она? А Ксаня?

И десятки рук выдвинули вперед лесовичку.

– Она… она… – Змейка сделала невероятное усилие над собою, чтобы договорить задохшимся голосом: – она найдет еще в жизни самое дорогое! Са-мо-е до-ро-го-е!

И повалилась, почти лишившись чувств, на кровать.

– С ней всегда так: покружится-покружится, предскажет, а потом ей дурно… – таинственно сообщила Лариса Ксане. – Дайте ей выспаться хорошенько, – повелительным тоном приказала она остальным.

– Девочки! Да что же это? Идите есть, милые. Паштет из щуки прислал тятя, просто объедение.

И Машенька Косолапова, с вымазанной каким-то удивительным грибным соусом рожицей, словно из-под земли выросла перед всеми.

– И правда, пировать пойдемте! – подхватила Игранова, довольная уже одним тем, что ее королеву не ждет иноческий клобук, по словам прорицательницы Змейки.