Люда Влассовская

Длинным темным коридором мы прошли в самый отдаленный угол дома. Барбале толкнула маленькую дверцу, и мы очутились в уютной горнице, убранной с восточной роскошью и богатством. Вся комната была застлана коврами, в простенке между двумя окнами тускло блестело громадное зеркало, всюду по стенам были развешаны восточные ткани, а вдоль стен стояли широкие тахты.

– Вот горница госпожи, – произнесла Барбале. – Если госпожа голодна, я принесу ей лавашей, лоби и кусок персикового пирога.

– О нет, благодарю вас, Барбале, – поторопилась я отказаться, – я не голодна нисколько! Но как же… – смущенно обратилась я к ней, – где же мне спать здесь, в этой роскошной комнате? Ведь это скорее гостиная для приема, нежели спальня скромной гувернантки!

Но Барбале только тихо засмеялась в ответ, очевидно очень удивленная моей наивностью. Подойдя к навесу из красивых шелковых тканей, собранных в виде драпировки, она откинула край ее, и я увидела громадную, высокую постель с грудой перин и подушек.

– Вот где будет спать госпожа, – не без гордости произнесла она и нежно провела рукой по мягкому, нежному ворсу роскошного одеяла. – Это все устраивала сама княжна, – добавила она таинственно, – и цветов принесла она же, гляди!

Я увидела громадный букет белых азалий, перемешанных с пурпуровыми розами, стоявший на туалете. На всем убранстве комнаты видна была заботливая рука, не забывшая ни одной мелочи, ни одной подробности для приема гостьи.

– Вы говорите, Барбале, – спросила я старушку, – что княжна Тамара сама позаботилась об устройстве моего помещения?

– Все она! – кивнула головой старуха. – Весь дом вверх дном перевернула… Затейница и шалунья наша княжна, а сердце у нее золотое… А все не такое, как у моей покойной Нины-джан, – произнесла она сокрушенно. – Все не такое, – повторила она и, видя, что я в нерешительности стою среди комнаты, вдруг засуетилась и заволновалась: – О глупая, овечья голова у Барбале! Госпожа устала с дороги, а Барбале разболталась, как сорока. Дай я раздену тебя, миленькая госпожа, и уложу в постельку!

– Нет-нет, благодарю вас, Барбале, – отстранила я ее ласково, – я всегда раздеваюсь сама.

– Сама раздеваешься? – удивленно произнесла старуха. – Как так? Разве госпожа не знает, что у нас все знатные господа от мала до велика не расстегнут сами крючка на платье, а все предоставляют делать служанкам? На то и служанки в доме, чтобы помогать и служить госпожам! Княжна Тамара никогда не раздевается сама, она и спать не ляжет, если я не накрою ее одеялом и не расскажу ей сказки…

– То княжна, знатная барышня, Барбале, – пояснила я ей с улыбкой, – я же не барышня, а наемница, гувернантка и сама должна служить другим.

– Так-так, – произнесла сочувственно старуха, согласившаяся как будто с моим доводом. – Ну, дай Господь счастья на новом месте доброй госпоже! Мир тебе, красавица! – ласково добавила она и, улыбнувшись мне еще раз ободряющей и приветливой улыбкой, вышла из комнаты.

Я осталась одна. Мне хотелось тщательно осмотреть каждую вещицу в моей комнате, поражавшей меня своей сказочной роскошью, но пережитые волнения, усталость и легкое недомогание от дороги разбили меня совсем. Едва держась на ногах, я быстро разделась, бросилась в мягкие перины этой поистине княжеской постели и в тот же миг уснула как убитая.

ГЛАВА III

Княжна Тамара

Меня разбудил звонкий смех над моей головой. Я не вполне, впрочем, была уверена, смех ли то был или просто звучал серебряный колокольчик где-то очень близко от меня. В то же время я почувствовала прикосновение чего-то мягкого и нежного к моему лбу и шее и открыла глаза.

Целый сноп золотых лучей врывался в открытые окна, играя яркими блестками на шитых шелками тахтах и коврах комнаты и разбиваясь на тысячу искр о хрустальную поверхность зеркального стекла. При дневном свете комната моя казалась еще роскошнее и наряднее, нежели ночью. Но не роскошь убранства поразила меня в первую минуту, а нечто совсем другое.

В ногах моей постели, звонко смеясь серебряным смехом и щекоча меня пышно распустившейся пурпуровой розой на длинном стебле, еще влажной от утренней росы, сидела девочка или, вернее, уже девушка лет четырнадцати-пятнадцати на вид. Черные кудри, спущенные вдоль спины, плеч и груди, скрывали часть лица девочки – подвижного и выразительного лица южанки. Черные, быстрые, как угольки сверкающие глазки, из которых глядела на меня целая поэма Востока, сверкали и сияли из-под нависших на лоб кудрей, как две великолепные звезды горийского неба. Все в этом юном лице, прелестном своей подвижностью и выразительностью, говорило о радости и довольстве жизнью. Только упрямо вырисованный, несколько крупный рот с припухшими губами портил общее впечатление. Одним своим очертанием он говорил уже о том, что его хорошенькая владелица должна быть своенравна и капризна.

Я поняла, что черноглазая девочка, так бесцеремонно вскарабкавшаяся ко мне на постель, была не кто иная, как моя будущая воспитанница – княжна Тамара Кашидзе.

Увидя, что я проснулась, она отбросила от себя розу, которой меня щекотала до сих пор, и с веселым смехом упала мне на грудь.

– Душенька! Милушка! Хорошенькая! – приговаривала она, покрывая градом поцелуев мое лицо, шею и глаза. – Вот счастье-то, что вы приехали к нам! Как весело нам будет теперь с вами! Дедушка Кашидзе говорил, что приедет гувернантка старая и злющая, а приехала вон какая душечка! Молоденькая, пригоженькая, прелесть!

И она снова бросилась целовать меня, точно давно знала и любила меня.

– Ах, как весело нам будет с вами! Вы ведь не на много старше меня и будете играть со мною? Сколько лет вам, душенька моя?

– Не следует спрашивать лета у старших, Тамара! – заметила я, не переставая, однако, улыбаться ее милой болтовне.

– То у старших, – произнесла лукаво шалунья, – а вы разве старшая? Дедушка Кашидзе старший, ему много-много лет, и Барбале также, и дядя Георгий Джаваха, а вы душечка, малюточка, крошечка, милочка моя!.. А как вам нравится ваша комната? – неожиданно принимая озабоченный вид, спросила девочка, мигом делаясь серьезной.

– Очень нравится, Тамара. Это вы украшали ее для меня? Спасибо вам!

– Ах, нет, не говорите мне «вы», душечка! Скажите «ты», Тамара, ну скажите же, а то я заплачу…

Действительно, она, казалось, уже собиралась плакать: рот ее капризно задергался, а в глубине ее прекрасных глаз заблестели слезы.

Переходы от радости к печали у нее были изумительны по быстроте.

– Успокойтесь, Тамара, – поспешила я сказать, – я буду вам говорить «ты», как только узнаю вас покороче. Я говорю «ты» только моим друзьям, а чтобы быть моим другом, надо постараться мне понравиться.

– А что надо сделать, чтобы вам понравиться, душечка? – спросила с поспешностью девочка, устремляя на меня свой пытливый взгляд. – Ведь вот я не знала вас, а постаралась вам понравиться, – через секунду затараторила она снова, не ожидая моего ответа, – я убрала вашу комнату, стащила сюда ковры и ткани со всего дома, отдала вам мой собственный серебряный рукомойник, подаренный мне дедушкой, и набрала целый букет азалий!.. Разве это не хорошо?

– Я очень тронута вашими заботами, милая Тамара, – произнесла я насколько можно ласковее, – но все эти знаки внимания вашего ко мне ничто в сравнении с тем, что вы можете еще сделать.

– А что я могу сделать для вас, душечка?

– Вы можете еще больше порадовать меня, если будете хорошо вести себя, слушаться меня и прилежно учиться.

– Учи-ть-ся! – протянула она с недовольной гримаской, отчего ее хорошенькое личико разом потеряло всю свою привлекательность. – Ах, как это скучно – учиться!.. И к чему это? Ведь чтобы быть знатным и богатым, не надо быть ученым! – неожиданно заключила она.

– А для чего же вы живете на свете? – спросила я ее с улыбкой.

– Как для чего? Или вы шутите, душечка? – вскричала она, снова оживляясь и хорошея в одну минуту. – Я живу на свете, чтобы радовать других и себя… Особенно дедушку Кашидзе, который меня обожает… Я хорошенькая и очень богатая… А когда вырасту, стану еще богаче, потому что дедушка Кашидзе отдаст мне все, что имеет… Я живу для того, чтобы наряжаться и петь, смеяться и радоваться, бегать по саду целыми днями и есть засахаренные ананасы! Ко мне приходят подруги по праздникам, я показываю им мои наряды и драгоценности, которых у меня так много, много! А они чернеют при этом от злости, потому что у них нет ничего такого, чем бы они могли похвастаться. И мне любо, любо видеть, как они злятся!

– Ну хорошо! А потом что? – прервала я ее на минуту.

– А потом, – приостановившись на мгновение, произнесла снова Тамара, – а потом я буду большая и выйду замуж за богатого князя. Непременно за князя Мингрельского или Алазанского, все равно, и буду растить моих детей так же, как росла сама.

– То есть вы будете рядить их напоказ, заставлять чернеть других от зависти и пичкать засахаренными ананасами? – насмешливо произнесла я.

– Да, да! – расхохоталась она звонко. – Какая же вы хорошая отгадчица, душечка моя!

– А знаете ли вы, зачем Бог создал человека, Тамара? – серьезно глядя в глубину ее черных глаз, спросила я.

– Конечно, чтобы жить и радоваться! – вскричала она, не задумываясь ни на минуту.

– Чтобы приносить пользу другим, – поправила я ее, – а лентяй, глупец и неуч не может приносить другим пользы. Для того-то и надо прилежно учиться, милая вы моя дикарочка!

– Как, как вы сказали? Как вы назвали меня, душечка? – так и встрепенулась она при моих последних словах, в то время как первая часть моей фразы пропала даром, так как она даже и не расслышала ее.

– Дикарочка! – повторила я, улыбаясь.

Она пронзительно взвизгнула совсем по-детски и обвилась руками вокруг моей шеи.

– Душечка! Ангелочек мой! Кошечка моя! – шептала она, ласкаясь ко мне.

– Сестрой вашей буду, рабой, собачонкой! Всем, чем хотите! Я так люблю вас! Так рада вашему приезду! – И она душила меня все новыми и новыми поцелуями.

Я с трудом освободилась из ее объятий и напомнила ей, что мне надо одеваться. Тогда она быстро соскользнула с постели, послала мне несколько воздушных поцелуев и выпорхнула из комнаты с легкостью птички.