Наташин дневник

Мы с Соней вместе встали из-за стола, выходим в кухню, а на пороге стоит наш Иван Сергеевич Кулькин в своей учительской форме.

– А я за вами, Иволгина. Самое лучшее, если вы сейчас же с Измайлович к нам придете. Тяжело вам будет сегодня одной, а у меня среди моей детворы, может, чуть и развеетесь. А? Что вы на это скажете, Иволгина?

– Соглашайся, – шепчет мне Соня, – и я с тобой.

Я поклонилась учителю.

– Благодарствуйте, – отвечаю, – Иван Сергеевич, приду обязательно, если можно. Только попозже, а сейчас мне Петр Сидорович, как все уйдут, обещал сказать что-то важное относительно покойного дедушки.

– Ладно, поговорите с Петром Сидоровичем, а потом к нам на весь вечер, а то, может, у нас и переночуете… И Измайлович с собой тащите. Знаю я вас, стесняющихся девиц: вдвоем-то вам будет удобнее.

И ушел, не дослушав нашей благодарности.

– Какой он! – удивленно глядя на меня, шепнула Соня. – Вот не думала-то! Ведь в классе-то он аспид аспидом[11 - А?спид – страшный ядовитый змей, который часто упоминается в Библии.], гроза грозой. Пойду непременно вместе с тобой, Наташенька. Теперь я от тебя ни на шаг. Жаль мне тебя, Наташа, ох как жаль! И наши все ужасно тебя жалеют, весь класс. Даже Маня Хлопцова. А ты ведь знаешь Маню – гордячка, слова сочувствия от нее не дождешься. Вчера подошла ко мне в перемену между географией и русским и говорит: «Передай Иволгиной, Измайлович, ты ее раньше меня увидишь, что я ей всей душой сочувствую». А Зариницкая и Кукшина Лида, как венок на крест вешали, обе плакали.

– Какой венок? – удивилась я.

– А из настурций и астр, от нашего класса твоему дедушке. Не видела? Мы его в складчину заказывали.

– Ничего не видела. Добрые какие. Поцелуй их за меня, Сонюшка…

– Непременно, Наташенька.

И заплакала моя добрая Соня.

21 сентября. Ночью

Первую запись я сделала, как вернулась от Кулькиных в опустевшую нашу комнатку; вторую – что сейчас пишу – получасом позднее. Не могла писать без перерыва: потянуло к пустой дедушкиной постели, на которой он спал за пологом… Бросилась лицом в подушку и старалась представить себе дедушку, не безмолвного, холодного, мертвого, а живого, веселого, бодрого. Ничего не вышло. А тяжесть все так же давит сердце. Темно, как темно от горя у меня на душе!

Теперь снова взялась за перо. Как разошлись поминавшие дедушку его приятели, Петр Сидорович отозвал меня от Сони и говорит:

– Вот что, Наташенька, должен я с вами переговорить по дедушкиному поручению. У меня есть письмо с его посмертной волей. Года два тому назад он мне передал его на всякий случай, велел вам отдать после его смерти. Держите его, Наташенька, – прочтите и, если что от меня понадобится, зовите без стеснения. Мы с дедушкой вашим всегда приятелями большими были, так кому же, как не мне, о внучке его, сироте, и позаботиться. А я пока что попросил Домну Степановну у вас ночевать. Ну, до свидания, Наташенька. Завтра после службы наведаюсь. А пока вот вам деньги, остаток от дедушкиных похорон. Месяца на два вам хватит прожить безбедно, как жили при дедушке. Домна Степановна будет о вас заботиться, с ней уже все переговорено. А там мы с товарищами придумаем, как вам дальше быть, что предпринять, куда вас пристроить на житье-бытье. Хлопотать надо будет, Наташенька. Дедушка-то, может, что и написал об этом в своем письме, завтра все расскажете, вместе все обдумаем и решим.

Сказал, сильно пожал мою руку и ушел, сунув мне какой-то серый конверт. Сейчас этот конверт лежит распечатанный передо мной, а само письмо дедушки я вшила в страницы своего дневника, потому что оно является для меня незаменимым сокровищем и последней волей дорогого моего старичка…

Сейчас ночь. Темно за окнами. За беспросветной мглой кроется Волга. Ни луны, ни звездочек не видно нынче в задернутом темными тучами небе. Гремит трещотка ночного сторожа, и слышатся время от времени его тяжелые шаги по деревянным мосткам вдоль нашей улицы.

Теперь я все знаю. Знаю последнюю волю дедушки. Вот оно, его бесценное письмо, передо мной. Я сохраню его, как и этот дневник, до седых волос, до самой своей смерти.

«Милая моя внучка, – написано в этом письме твердым, крупным, отчетливым дедушкиным почерком, – родная моя Наташа, пишу я тебе на случай, если Господь Бог пошлет мне неожиданную смерть и не успею я выразить тебе мою предсмертную волю словесно.

Вот о чем я хочу сказать тебе, Наташенька: как умру я, девочка, останешься ты одна-одинешенька на свете и некому уже будет работать на тебя и на твое воспитание. Мечтал я дожить до того счастливого дня, когда увижу тебя взрослой, ученой, образованной барышней. Но коли придется умереть раньше того срока, некому будет платить за тебя, Наташа, за твое учение.

Так вот в чем моя последняя воля: как помру я волей Божией и схоронишь ты своего дедушку, так и поезжай, не откладывая, в Петроград. Даю тебе адресок (внизу письма его прилагаю) того хозяина, старика-француза, у которого в мастерской работала твоя мать. Матерью твоей в мастерской господина Франсуа Лотье очень дорожили, и очень горевал хозяин, когда она скончалась. Познакомились мы с ним на похоронах Машеньки, и сказал мне этот француз, что если когда и тебе вздумается пойти по материнской дороге, так они с женой безо всякого промедления возьмут тебя к себе в мастерскую. Бога призвал мне на этом в свидетели француз.

Вот, Наташенька, и наступило такое время. Прочтешь ты это письмо, когда не будет уже с тобой твоего дедушки. Приготовишь, соберешь все пожитки, с Петром Сидоровичем посоветуешься насчет нашего небогатого имущества, попросишь его продать все и купить тебе билет на дорогу. И поезжай с Богом в Питер, прямо в мастерскую дамских нарядов Лотье. Там у них работай прилежно, Наташа, молись Богу, в церковь ходить не ленись, дедушку поминать не забывай. Да перед будущими товарками не кичись тем, что их всех ученее, что получала образование в гимназии. Помни, гордого Бог не любит, а смиренным Он, Милостивец, всегда покров и защита. Хозяев слушайся, старших почитай.

Ну, Господь с тобой, внученька, живи правильно, и не оставит тебя Милосердный Отец наш Небесный. Любит Он и бережет бедных сирот, а я перед Ним всегда твой молельщик и проситель – дед твой Павел Иволгин».

Наконец-то пришли они ко мне, мои благодетельные слезы, и не тогда пришли, когда я в первый раз читала это письмо, а теперь, ночью, когда прочитываю его снова и снова. Милый дедушка, я сделаю все, как ты мне велишь!..

* * *

Вечером, в день похорон дедушки, пошли мы с Соней Измайлович к Кулькиным. Встретил нас «Иван Грозный», сам отпер двери, помог снять кофточки, а потом просунул голову за дверь и крикнул в соседнюю комнату.

– Катя, Ваня, Лева, Саша, бегите встречать дорогих гостей!

И по чти тотчас же мы были окружены тремя краснощекими, пышущими здоровьем мальчуганами-подростками и серьезной, высокой некрасивой девочкой, ученицей старшего класса нашей гимназии. С Катей мы поцеловались по-приятельски. Мальчики зашаркали ногами. Вышла жена Ивана Сергеевича, маленькая, добродушного вида толстушка, такая же румяная, как и дети.

– Вот, Лизонька, Наташа Иволгина, у которой стряслось несчастье – дедушка умер.

Мы с Соней невольно переглянулись. Не верим даже, что у нашего «Грозного» в голосе нашлись такие мягкие, сердечные нотки. А он уже хлопотал у чайного стола: помогал жене и детям накладывать нам варенье и печенье на блюдечки, готовил бутерброды с колбасой и с сыром. И жена его так ласково обо всем меня расспрашивала, все больше про покойного дедушку и что я думаю дальше предпринять.

Я все чистосердечно им рассказала: и про письмо с дедушкиной последней волей, и про мой скорый отъезд в Питер.

Услышал про все это Иван Сергеевич, вскочил со стула и забегал по столовой.

– Ужасно все это, Иволгина. Как же можно гимназию бросать? Да ведь это… это…

Он не договорил и в волнении взъерошил себе по привычке волосы.

– Что ж делать! – отвечаю ему. – Такова была, Иван Сергеевич, дедушкина последняя воля.

Он горячо и взволнованно заговорил о пользе образования, и странности дедушкиной последней воли, и о необходимости поступить вопреки ей.

Я все внимательно выслушала, а потом стала оправдывать дедушку.

– Дедушка не хотел никому причинять из-за меня забот. Он сам терпел много лишений в жизни и научился ценить каждый грош, зная, как дорого он достается рабочему человеку.

– Жаль мне вас бесконечно, – продолжал Кулькин, – свернете вы из полосы света прямо в темноту.

Я понимала, что он прав, но все же его слова не повлияли на мое решение.

После чая, когда мы, дети, вышли в гостиную и сели играть в лото, старший сын Кулькиных, Ваня, лукаво улыбнулся и сказал:

– А мы знаем, что ваши гимназистки нашего папу «Иваном Грозным» прозвали и боятся его уроков пуще огня.

Соня Измайлович покраснела как рак и стала отнекиваться. А я и говорю:

– Что ж, это правда… Только ведь никто не знает, сколько чуткости у вашего папы таится в душе.

– Только не по отношению к лентяйкам, – оправившись, вмешалась Соня, – тут он и вправду не знает жалости.

– И поделом. Математика – такая важная наука, – тоном взрослого заявил восьмилетний Лева Кулькин, самый младший из ребятишек, – что ее необходимо знать с самых юных лет.

Все так и прыснули со смеха. Даже я, несмотря на свое горе, не могла удержаться от улыбки. Уж очень был забавен этот маленький человечек, корчивший из себя взрослого. Мы еще долго говорили о гимназии. Потом высокая худенькая Катя села за пианино и начала играть что-то грустное и такое красивое, чего невозможно объяснить словами. Страшно люблю я всякую музыку, а печальную и подавно. А тут еще я вспомнила, как эту самую мелодию слышала как-то с дедушкой в кинематографе… И так живо представила себе его, живого, здорового, любящего, ласкового… А потом вспомнила, что ни когда, ни когда его уже не увижу, что ушел навеки от меня дедушка, и такое отчаяние охватило меня, такая скорбь наполнила душу, что я громко закричала на весь дом и упала головой на стол.

Кулькины испугались, стали утешать, просили остаться у них ночевать. Но я поблагодарила, как только немного успокоилась, и попросила Соню проводить меня домой.