Проклятие

Есть карты, бывает и вино.

Сегодня утром молодой Лучков, конторщик с железной дороги, всегда серьезный и нравственный юноша, возмущен. Он давно уж не выносит Гудилина, который дразнит его скабрезными анекдотами, но сегодня даже не говорит, в чем дело.

– Что вист все? – спрашиваю я.

– Да какой там!

– В железную дорогу! С утра! – заявляет громко Степан, рабочий, тоже серьезный и красивый, белозубый парень, – а еще интеллигенты называются, интеллигенты! Иванов уж, сукин сын, небось штаны проиграл. Тьфу ты, ей-богу!

В коридоре образуется нечто вроде совещания.

Дернов, молоденький и розовенький помощник присяжного поверенного, сидящий за газетой, тоже волнуется. Ему стыдно за политических.

– Это уж в самом деле скандал! Надо будет их как-нибудь отговорить. Поднять что ли вопрос на общем собрании. Еще преферанс, я понимаю… А то в азартную… с утра…

– Не надо только так волноваться, товарищ! – кладет он руку на плечо рабочему.

– Да я-то что! Мне плевать на них. Тьфу ты! Ей-богу, и связываться не стану!

– А вы пойдите к ним! как раз получите! – процеживает Лучков и молчит. – Я такое услышал, что… лучше уж молчать. И сказать стыдно. Иванов ведь грубый и совсем ненормальный человек. С ним и считаться нельзя. У него запой, так что же с него спрашивать? Ругается как последний извозчик.

Лучков чем-то серьезно оскорблен и не слушает нас.

– Пойдемте! Попробуемте! – предлагает мне решительно Дернов, и мы идем.

– Надо хоть Данченку, мальчугана, отговорить! Я думаю, что мне удастся! – мечтает он.

– А то испортят мальчугана… А он такой славный.

Мы идем. Но в коридоре нас чуть не сбивает с ног целая толпа.

Оппозиция и центр вваливаются со двора. Летят снежки. Мы едва успеваем отскочить от них. Все раскрасневшиеся, мокрые от пота и снега хохочут. У Стряпушкина разорвано в драке пальто, у Боба – штаны. Его тащат за ноги и отчаянно тузят.

– Вали, вали! Бей его ребята! – кидается в свалку рабочий, но его отталкивают.

– Держись! Так, так! Наша, не сдавай!

– Что такое, господа, в чем дело? – выходит из камеры дедушка.

Дернов стряхивает с себя снег и ищет на полу пенсне.

– Господа, а общее постановление коммуны? Общее постановление – в коридоре не шуметь!

– Да, да, нельзя! – поддакивает дедушка и смеется.

– Вот и учись тут! – отходит сердито Лучков.

Все кубарем летят дальше и наваливаются друг на друга, на полу мокрые следы от снега.

Надзиратель, длиннобородый старик, тихо смеется. Все с гиком убегают на двор. Хлопают двери.

В камере у картежников, маленькой и мрачной, с одним высоким окошком с решеткой, темно и душно. В синем дыме вокруг небольшого столика опухлые, жадные лица. Здесь Митя – эсер, Иванов и Лозовский – железнодорожники. Гудилин – фельдшер. Красивый мальчик Данченко сидит, прижавшись к Лозовскому, и лихорадочно следит за игрой.

– Семерка пик!

– Девятка!

– Туз червей!

– Шестерка!

Слышны голоса. Брякают медные деньги.

– Ну, Данченко! – кладет ему руку на плечо Дернов.

– Валет червей мой! – протягивает тот руку.

– Данченко! Ну, мальчуган, а мы пришли за вами, мы вас ищем! – продолжает ласково Дернов и гладит его по волосам.

Тот, не стыдясь ласки, глядит ему прямо в лицо, у него серые глаза и длинные ресницы, а голос еще только ломается.

– Я сейчас, Иннокентий Иванович. Я только так! – говорит он, чуть вспыхивая, и смотрит в полученные карты.

– Ну, смотрите! Мы будем вас ждать!

Дернов еще некоторое время стоит и не знает, что сказать.

У Иванова лицо бледное, изрытое оспой, а губы толстые. Щека повязана.

– 20 копеек! – сипит он тихо, но опять проигрывает.

Выигрывает Данченко.

– Ну, господа, следите же! – призывает строго Гудилин и тасует карты. Он серьезный, сосредоточенный, как в священнодействии, с красивым лицом и с раздвоенной бородкой, как у Христа, нас не замечает.

Мы уходим…

В камере у дедушки своя «кофейная» коммуна. На столиках на двух спиртовых лампочках кипят кофейники. Дедушка вытащил сыр.

– Ну, господа, кофей готов! – заявляет он торжественно, – только чур не марать у меня. А стаканы уж пусть каждый сам моет.

Все тащат стаканы и накидываются на кофейник. Дерюгин несет индюшку и сухари.

– А! – приветствуют его.

Все голодные жадно накидываются на индюшку. Дерюгин режет. Каждому достается небольшой ломтик. Все не едят, а жрут, жадно, смачно.

Боб обгладывает брошенную Дерновым кость… облизывают пальцы и губы.