Живее живых. История Эшлера. Роман в двух частях

Они шли по полю сражения, брезгливо перешагивая через павших. Неподалеку стояла кафедра, на которой стоял человек в ярком мундире с лентой кавалера и эполетами, расшитыми золотой нитью, с позолоченной шпагой и подвязкой, одетый в прекрасную треуголку с креплением из китового уса, увенчанной золотой кокардой высшего офицерского чина. Человек держал в руке свиток и читал по нему хвалебные оды павшим героям.

– Если бы патриотизма не было, его стоило выдумать, – отметил спутник Эшлера. Эшлер в ответ улыбнулся и кивнул в знак согласия. Острота показалась ему замечательной – прекрасный образец парафраза Вольтера. Тело в мундире, тем временем, читало о героизме и подвигах молодых ребят, погибших на поле брани со злым и коварным врагом, который посягнул на святыни Отечества, и что их жертва никогда не останется без почтения и уважения. Тело клялось, что выжившие получат привилегии, а семьи павших – компенсационные выплаты в знак того, что их сына, отца или брата Родина не позабудет, и этот скромный дар – лишь малая часть того, что планируется предоставить в знак глубокого почтения и уважения за то, что эти люди не побоялись и встали на защиту родной земли.

Проводник Эшлера остановился рядом с одним из павших рыцарей, и поманил к себе Эшлера. Как только он подошел, незнакомец снял верхнюю часть салада и рассмеялся, цитируя «падаль» Бодлера. Мертвым рыцарем оказалась молодая девушка со светлыми волосами, очень красивыми небесно-голубыми глазами. На вид ей было около 18—19 лет. Рядом с ней лежал в грязи ее стяг – золотые лилии на белом фоне. Остальную часть стяга разорвали в клочья голодные псы, вероятно, ради игры.

– О да, прекрасная – ты будешь остов смрадный,

Чтоб под ковром цветов, средь сумрака могил,

Среди костей найти свой жребий безотрадный,

Едва рассеется последний дым кадил.

Но ты скажи червям, когда без сожаленья,

Они тебя пожрут лобзанием своим,

Что лик моей любви, распавшейся из тленья,

Воздвигну я навек нетленным и святым! – произнес нараспев незнакомец, и наклонившись, поцеловал в лоб покойницу.

– И свет волос ее горит, как бы огонь лучей,

Сияет жизнь ее волос, но не ее очей. – равнодушно произнес Эшлер.

– Прекрасные строки, милорд, но нам пора. Не волнуйтесь, арбалетный болт убьет ее завтра еще раз. Если любопытно, бездушный болт пронзит ей грудь навылет. Она будет умирать, парализованная страхом и шоком, захлебываясь внутренним кровотечением. Часы агонии, бессмысленной борьбы будут длиться около минуты, прежде чем она успокоится. И так вечно, но все во имя высоких идеалов, да и в конце концов – одно поколение забывает деяния другого. Придут новые люди, начнут новые войны и будут поражены еще миллионы сердец, которых до стрел и копий могла поразить любовь. А вон тот джентльмен прочтет им прекрасные оды, отпечатанные на печатном станке в типографии, сочиненные каким-нибудь клерком, который их не видел никогда. Забавно, знаете ли, милорд. Все же, не будем задерживаться, прошу вас, идемте, – артистично паясничал незнакомец, зазывая Эшлера за собой.

Как только путники пересекли поле, то обернувшись, Эшлер заметил, что все покрывается цветами и зарастает травой, обласканной лунным светом.

– Кровь – это жизнь, милорд. В этих краях вы еще не раз услышите об этом. Кровью пропитана земля, где теперь растут цветы, травы и деревья, и где лишь небольшие земляные холмики могут подсказать о произошедшем. Однако, никому это не интересно – эти мертвые должны быть далеко от живых, иначе последние заскучают, затоскуют и начнут впадать в черную меланхолию. Этого допускать нельзя ни в коем случае, иначе теряется всякий интерес к жизни и покупательская способность. Ведь правильно сказано: «пусть мертвые хоронят своих мертвецов» – учтиво пояснил незнакомец. Эшлер оценил шутку и ответил:

– «В самом деле, не пропадать же куриным котлетам де-воляй?» – как говорится в моем любимом романе.

Оба рассмеялись и продолжили путь во мраке.

Когда-то замки были оплотом рыцарства, грабежа, благородства и культа кровных уз. Теперь замок на вершине отвесного утеса потерял все: былую красоту, мощь, славу, блеск и даже имя. Никто из живых уже не помнит имени этого замка, претерпевшего несколько перестроек в угоду времени. Постепенно из могучей крепости он, под чутким руководством лучших умов Северной Европы и метко, безо всякой жалости, разящим молотом и резцом, обратился в оплот изгнания, одиночества, греха и готического мистицизма. Эшлер считал, что замок от этого только выиграл, особенно, учитывая его захватывающую историю. Замок превратился в загородную резиденцию анклава эстетов, мистиков, декадентов, гедонистов, философов, оккультистов. Именно к ним направлялся Эшлер со своим спутником.

Подойдя к мощным воротам, окованным железом, Эшлер ощутил на себе тяжелый и злобный взгляд двух Гаргулий, вылепленных в стене. Разинув свои огромные пасти, высунув языки, озирая местность хищным взором, каменные стражи охраняли покой своих господ-создателей, и готовы были сбросить свое каменное обличие по первому требованию. Жажда битвы, жажда крови и ненасытная ярость сочетались в этих чудовищах с удивительной преданностью.

Незнакомец подошел к воротам и громко произнес:

– Ибо скор у мертвых шаг. Открывайте, Каиниты!

Ворота открылись, и пройдя во внутренний двор, Эшлера окружили несколько человек в изящных сюртуках, ухоженных париках, вооруженные посеребренными скьявонами и кацбальгерами. Узнав Эшлера, ландскнехты приветствовали его почтительным поклоном, застыв на несколько секунд. К Эшлеру приблизился один из людей со словами:

– Мин херц, мы ждали вас! Счастлив приветствовать в нашем анклаве. Следуйте за мной, мой господин желает видеть вас. Он давно вас ожидает. Милорд, не сочтите за грубость, но позвольте мне представиться, – приветствовал Эшлера привратник, ожидая одобрения. Эшлер кивнул. – Мое имя Мародер, Адольф Мародер, всецело к вашим услугам, герр Эшлер. – Мародер почтительно поклонился Эшлеру и повел его в основную залу.

– Быть может, милорд желает экскурсию по замку, ибо не думаю, что господин будет возражать – игриво вмешался спутник Эшлера.

– Господин дал мне четкие указания насчет гостя. Господин предпочитает лично показать гостю свои владения – резко отозвался Мародер, сжимая рукоять своего кошкодера в руке, по привычке.

Спутник покинул Эшлера, оставив его на попечении Мародера. Мерно потрескивал лепной камин в просторной зале, где потолок украшен лепниной на тему убийства Авеля. Тонкие атласные, окровавленные полоски ткани радиально направленные от восьми углов к центу, где висела массивная чашевидная люстра в форме черепа, украшенная по четырем сторонам подсвечниками в форме серебряных летучих мышей. На стенах висели работы Дюрера «Меланхолия», «Рыцарь, Дьявол и Смерть», «Святой Иероним в келье» и пара работ художницы Виктории Франсез, вероятно кто-то долго ходатайствовал о размещении их в этой зале. Привилегированное место занимали два больших портрета – императора Максимилиана Первого и Брема Стокера.

Убранство комнаты отличалось скромностью, но с выдержанным аристократическим достоинством и вкусом, которому всякий мог позавидовать. Изящная резная мебель, массивная, но утонченная, созданная в надежде пережить тысячелетия, являясь эталоном отменного чувства стиля. У камина располагались два массивных стула времен Карла Пятого с высокими спинками, а между ними стоял невысокий круглый столик, ножки которого украшены позолоченным орнаментов львиной гривы. На столике стояли два серебряных бокала в форме костлявых рук, держащих хрустальный череп.

Поклонившись, Мародер пригласил Эшлера к камину, а сам сел рядом с молодым юношей, одетым по моде времен королевы Виктории, раскуривавшим трубку с опием. Мародер последовал примеру юноши, предварительно выпив абсент.

Эшлер подошел к пожилому человеку и сел рядом ним. Они сидели молча, смотря как огонь пожирает поленья. Жестом пожилой джентльмен предложил Эшлеру вина:

– Милорд, к этому напитку приложила руку сама графиня Батори. Не откажите мне в чести, испить с вами нектар жизни, амброзию Господа нашего.

– Никогда не откажу вам, друг мой, а тем более сейчас. Ваши аргументы всегда безупречны, – ответил Эшлер.

Жестом глава замка приказал Мародеру откупорить бутыль, и наполнить бокалы спустя несколько минут.

– Я предпочитаю дать ему подышать, впитать в себя запахи жизни, некогда отнятой у ее владельца. Поистине, алхимическая смесь сейчас наполнит наши бокалы. Кровь – это жизнь.

– Приятно находиться в обществе сынов Рейха, но я здесь не ради дружеских бесед.

– Несомненно и то, что при скором шаге мертвых, спешить надлежит медленно. Я знаю, зачем ты здесь. Однако, я приверженец старых взглядов и сторонник аристократических манер, прошу тебя отдохнуть, стряхнуть с себя тяготы путешествия и позволить вечности существовать своим чередом. Ты не посещал нас несколько десятилетий. Здесь произошли небольшие изменения, и я бы хотел показать тебе свои владения. К тому же, хочу похвастать, ко мне на службу поступил автор великой «Анатомии меланхолии», и я желаю вас познакомить.

– Почту за честь, мой друг. Твои друзья – мои друзья. Скажи, кто сидит рядом с Мародером?

– Этот молодой человек весьма интересен. Это печально известный Огаст Дарвелл. Сейчас, будучи каинитом, он пристрастился к стилю жизни меланхоликов времен Бодлера и Готье, и я забыл их название… сейчас, припомню… ах, да, конечно, декаденты. Удивительно, но у меня с ними оказалось много общего в отношении к жизни… прости… не жизни. Любовь к искусству, эстетизация смерти. Я только не принимаю опиум и абсент. Они мне кажутся вульгарными. Все же, интересное явление, когда тебе легко и приятно находиться среди людей, никогда не бывших на войне, но чувствующих жизнь почти схожим образом.

– Неужели, чтобы что-то понять, надо пережить катастрофу, смерть, болезни или иное несчастье? Увы, иногда надо, ибо люди чаще грезят, чем размышляют и это явление имеет весьма печальные последствия.

– Прости, Эшлер, но меня часто занимает вопрос: почему ты не принял Каина и Лилит? Мы же оба – предатели, изгои, изменники, но ты пошел за Люцифером. Со мной получилось весьма забавно. Я был католиком, но служил у императора Карла. То был, кажется, 1527 год. Нам перестали платить, и в итоге – мы – католики – вырезали тысячи католиков, пленили Папу в крепости, перерезав всех его гвардейцев… мда, нехорошо получилось, но мы соблюдали контракт с Императором, и совесть меня не мучает. Я с радостью пройдусь по Риму с кацбальгером в руке, как некогда солдаты Цезаря шли убивать богатеев-помпеянцев. История не лишена ни иронии, ни чувства юмора. – После этих слов герцог откинулся в кресле и, подняв бокал, пригубил сладкий нектар жизни, ощущая на губах ее металлический привкус.

– Дела крови к моему изгнанию отношения не имеют. Лишь отчасти, я связан кровными узами с вами, исходя из того условия, что Каин служит моему господину. Я заключил сделку с Люцифером после того, как меня пытались обратить в вашу веру.

– Хм, контракт? Интересное дело. Каковы условия?

– Об этом позволь мне умолчать. Скажу одно: предательство. Не зря меня называют предателем. Мой клинок обагрен разной кровью, слишком разной, чтобы знать понятие верности в ее рыцарском понимании.

– К черту этих святош, друг мой. Им верность чужда в большей мере, и мы тому доказательство. Ведь убивает не оружие, а наниматель. И мы – только оружие. Вспомни наше время, когда все рыцари, эти проститутки в латах, стали плести интриги и заговоры, используя наши клинки, наше невежество, нашу нищету и желание приключений. Кровь и деньги, Эшлер, кровь и деньги правят смертным миром. Пойдем, я покажу тебе наш зверинец, но сперва, как и обещал, представлю тебя с преподобным Робертом Бертоном, точнее тем, что от него осталось.

В часовне царил мрак и лунный свет, растерзанный цветной стеклянной мозаикой, лоскутами ниспадал на корабль, едва затрагивая алтарную часть. Лишь из одной двери пробивался тусклый лучик желтоватого света, танцуя и заигрывая с сонливыми тенями.

В скриптории на нескольких серебряных канделябрах, в форме ртов гаргулий, таяли от животворного и светоносного пламени, толстые восковые свечи. Комната напоминала келью святого Иеронима работы Дюрера: никаких окон, множество каменных стеллажей для книг, свитков и пергаментов, в углу скопилось множество запасных письменных принадлежностей, на других столах лежали карты, портреты, алхимические препараты, инструменты, реторты, пробирки. В комнате, кроме самого Бертона находилось еще четыре вампира-подмастерья, помогавшие великому уму, освобождая его от рутины. Здесь часто были и молодые искатели знаний и мудрости. Иногда читались лекции и проповеди, написанные здесь среди тишины и умеренного света свечей. Погруженный в свою работу за столом, под пристальным надзором черепа без нижней челюсти и каменной табличкой с надписью «Silentium est aurum»[5 - Молчание – золото (лат.)], сидел худощавый труп с обнаженными, проглядывающими из-под камзола, костями. Глаза его пылали жаждой знания, жаждой открытия, но горечь от бессмертия и от изучаемого им предмета, превратила его в одинокое чудовище. Предмет исследования превратил, обратил, заразил своего исследователя. Определенную толику к общему смятению и эскапизму добавили метаморфозы, претерпеваемые исследователем в ходе путешествия по Аду. Он не обращал на пришедших ни малейшего внимания:

– Друг мой, позволь представить тебе преподобного Роберта Бертона, автора прекрасного сочинения – дела всей его жизни – «Анатомия меланхолии». Увы, но я не увидел выхода в свет этой работы, так как погиб за несколько десятилетий до ее выхода. Здесь же, я имею удовольствие ознакомиться с самим сочинением и наслаждаться общением с ее автором. Эшлер, этот человек – венец гуманизма нашей эпохи, потрясающе эрудированный человек, ну, теперь уже не человек.

– Рад знакомству с вами, милорд. Надеюсь, вам по нраву здешнее общество. – вежливо приветствовал ученого Эшлер.

– Уверен, отвлечение меня от проникновение в сущность вещей стоит того, что сейчас происходит. Господа, я признателен вам за внимание и приятное знакомство. Я наслышан о вас, сэр Эшлер, даже сюда что-то да проникает, но частенько нечто бесполезное. Итак, господа, я могу вам чем-то помочь? Ведь, если я помогу вам, то вы уйдете по своим делам. Не взыщите на мой стиль речи, я не люблю пустых разговоров, особенно, последние лет сто.

– С чем это связано? – поинтересовался Эшлер