Живее живых. История Эшлера. Роман в двух частях

– Ты придумал новый способ времяпрепровождения, граф? Расскажи мне, я хочу оценить твое новаторство.

– Друг мой, изгнанник, предатель и изгой, сошедший с полотен Дюрера под литания Бодлера, зачем же слушать, если можно чувствовать и видеть? Зачем же слышать басни о наслаждении, если можно наслаждаться? Ты сам все увидишь сию же минуту – игриво, нараспев, говорил Мильтон, и в этот момент юноше перерезали вены на обеих руках.

Жизнь медленными струйками покидала его. Порезы были сделаны весьма искусно таким образом, чтобы юноша чувствовал как жизнь покидает его капля за каплей, как постепенно его тело, устав бороться, поддается уже желанной неге и ослабевает, будто засыпает навеки.

– Итак, что же самое страшное? – спросил Мильтон —Секреты, черт меня возьми! Ничто так не пробирает до мурашек, до паники и безумия, как секреты, особенно раскрытые. Вот почему, господа любезные, люди хоронят своих близких где подальше? Ходят к ним по праздникам? Никому не приходит в голову назначить свидание на могиле любимого дядюшки, хотя, это было бы забавно. Люди прекрасно знают, друзья мои, что мертвые хранят секреты и знают все: кто обманывал, кто изменял, кто убивал, кто грабил и сколько, кто извел родственников ради наследства, и главное – кто лгал, сколько и кому! Все эти секреты должны замуровываться в склепах, заколачиваться вместе с покойником, исчезнуть с лица истории в заброшенных домах, руинах, покоиться в старых храмах! Вот где им место! А теперь, когда юноша сполна заплатил все долги перед миром (не волнуйтесь, он воскреснет в той же должности), мы можем устроить трогательное воссоединение родных и близких.

После этих слов, Мильтон умылся кровью юноши и что-то прошептал. Кровь тонкими ручейками растекалась по земле, которая жадно поглощала ее. Затем из могил поднялись мертвые горожане, и постепенно приобретали вид обычных людей, как будто они и не умирали. Проклиная свое воскрешение, радуясь новой жизни, толпа двинулась в город, где сразу пополнила ряды жителей: фанатиков, моралистов, развратников, лгунов, игроков, изменников, поэтов, художников, мыслителей, рабочих. Веками накопленные обиды, предрассудки, глупости, обманы, интриги накопились в этом городе до таких пределов, что жить стало невыносимо. Именно поэтому, горожане и не живут. Они только существуют в других – ради их же блага!

Эшлер прогуливался по парку, разбитому по эклектичному эскизу, смешивая геометрическую точность Версальского парка и творчества Джексона Поллока. Все пересечения пеших аллей, образующих символ октаграммы, отмечены статуями работы самого Ханса Гигера. В этом же стиле созданы и биомеханические столбы фонарей, скамейки и заграждения. В центре парка находилась уменьшенная копия старой чешской Костницы – памятник гнева Смерти. Это только одна часть парка, другая его часть оформлена в классическом стиле эдвардианской эпохи. Между этими зонами протекала река, закованная мостами, соединяющими эстетику строгого стиля рационализма и безумия постмодерна. Мильтон обожал эту игру двух ипостасей личности, а мосты называл не иначе, как «Эго».

Мягкий свет фонарей и серебристая вуаль, окутавшая парковые статуи, наполняла все тишиной, забвением и спокойствием. Время остановилось. Мир замолчал. Распри закончились. Здесь остались только немногие жители, которые лучше всего понимали друг друга именно в молчании. Ведь есть вещи, о которых нельзя сказать словами. Эшлер знал это лучше, чем кто-либо.

– О муки! О любовь! О искушенья!\ Я головы пред вами не склонил,\ Но есть соблазн – соблазн уединенья,\ Его никто еще не победил. – Нежным тихим голосом нарушила тишину юная девушка, читая четверостишие по памяти. Рядом с ней уютно расположился и дремал, сладко мурлыча, черный кот.

– С людьми… Их не спасешь, себя погубишь. – Тихим и немного печальным голосом, возвращаясь в этот мир из своих раздумий, сказал Эшлер – Добрый вечер, давно мы не виделись – обратился Эшлер к девушке.

– С тех самых пор, когда тебя заклеймили предателем… интересное было время. Мне только интересно: как ты мог так поступить?

– Я бы сделал это еще раз. Ты сама все знаешь, зачем спрашиваешь?

– Хочу понять, насколько тебе болезненно вспоминать о поступке, который ты совершил. Знаешь, я ведь также поступила. В конце концов, не я тебя заклеймила предателем, соратник, – улыбнувшись, ответила девушка. – Зачем ты здесь? Хочешь посмотреть, как отрывается Мильтон?

– Да. Он преуспел. Отлично понял, как заставить людей страдать.

– Не ты один читаешь Сартра. Ад – это другие. Кстати, хочешь, я разбужу для тебя кота?

– Нет, спасибо.

– Знаешь, я долго думала, и никак не могу понять людей. Я стала меланхоликом от этих размышлений, а теперь еще и насмотревшись на то, во что люди сами превращают свою жизнь, я стала еще и циником. Почему люди любят издеваться друг над другом? Неужели древние заветы помогают выжить? Зачем вообще выживать, если каждый день тебе не мил, если солнце тебя не радует, если ты не понюхал цветка, не погулял по парку или набережной? Какой прок от каждого дня, наполненного сплетнями, завистью, боязнью, непониманием, злобой и гордыней?

Вот посмотреть на горожан: отцы поучают сыновей как жить правильно, как жить справедливо. Увы, эти люди не имеют ни малейшего права учить, так как просто устарели. Дети не хотят жить по их правилам, ведь они были хороши тогда, а не сейчас. Конечно, это все глупости, но сами правила нелепы – они убивают человечность. В итоге, мир гармонии и радости превращается просто в притон для неизлечимых умалишенных. Как тут не начать чувствовать абсурд, от которого просто тошнит!

– Люди видят многое: статус, богатство, одежду, вкус, взгляды и образ жизни, но они не могут увидеть душу. Поэтому, из-за этой слепоты, был совершен неточный подсчет душ.

– Как мило! Демон – знаток Апокрифа. Кстати, кота зовут Апокриф. – Выдуманная проблема отцов и детей! Нет ее! Просто слепота, глухота, немота! Только звукоподражание! – с нескрываемой злобой и гневом говорила девушка.

– Мысль изреченная есть ложь, – задумчиво ответил Эшлер.

– Ложь ведома при Истине! А они ее убили, как убивают все, чего не могут понять, что не приносит прибыли! Фанатично окутали себя сказками о благополучии, о безопасности, о счастливой жизни! Посмотри на них – черви, жалкие черви! Им бы только копошиться в своих низменных страстишках! Им бы только быть преходящими! И с этим они бросили вызов вечности! – с нарастающей яростью говорила девушка.

– Успокойся, они заслужили здесь то, чем занимались при жизни. Разве не является ли тайное желание истинным? Разве не нужно ловить день? Разве не нужно быть самим собой? Они этого не поняли. Что ж, воздается всем по вере и по делам. И судьи – это другие.

– Ха-ха-ха … – рассмеялась девушка. – Мильтон гений! Все-таки, людям надо понять: жизнь коротка, и тратить ее на ссоры и конфликты при полном отсутствии уверенности в завтрашнем дне – безумие! Не нужно устраивать войн, катастроф, не нужно заболевать раком или иметь мировоззрение отличное от привычного в обществе, чтобы понять – человек в других людях и есть душа человека!

На улицах города кипела ночная жизнь. Ссоры превратились в драки. Драки обратились в войны. Все, что считалось важным, все идеи любви и братства были попраны ради непреодолимого желания доказать свою правоту. Самые серьезные люди считали своим долгом покорить, заставить жить по правилам тех, кто всего лишь хотел жить свой короткий век. Главное, что жизнь продолжалась и такой жизни не было конца с начала времен. Хуже всего то, что в темноте не видно лиц, среди криков брани не слышно мольбы, среди амбиций и гула моторов не слышно прерывистого от испуга дыхания, не слышно стука сердца. В ночном городе не видно людей, живых людей.

События в этом городе и молчание, царившее в парке, напомнили Эшлеру о причинах своего преступления. Картины того дня пробудились яркими и пестрыми перед его глазами.

Мы говорим о доблестях и славе,

О доброте, что надобно хранить,

И видим мир мы в золотой оправе,

И прошлое мечтаем схоронить.

Ведь там среди угрюмых похорон

Томится мертвых заупокойный стон.

Печалятся они и жалобно ревут,

О днях, что больше не вернут.

Средь зависти, корысти и обиды

Поем любимым панихиды.

Они теперь нам жить не помешают —

Там лучше им – они там не страдают.

А мы тем временем расставим жадно сети,

Чтоб в них доверчивые попались дети.

Круг третий. Кровь – это жизнь

Очнувшись от воспоминаний, Эшлер заметил, что город погружался в сон. Хлесткие лучистые плети солнца надзирающие за всем, что происходит в мире, проникали в каждый уголок, озаряя светом праведности все тайное, сокровенное и упокоенное, заставляли жителей забыть друг о друге и начать работать. Работы было очень много, но насколько много, равно как и зачем она делается, неясно было никому, и это отлично иллюстрировали газеты и серьезные аналитические передачи в СМИ. Кошмары мира, победившего смерть теперь уже никого не волновали. Судьбы и конфликты между поколениями забылись, ибо пробудился Бог в машине, требовавший жертвы и славы. Полусонные, запутавшиеся в проблемах житейской суеты, горожане шли на работу. Они совсем не замечали, что главные городские часы были сломаны и показывали половину шестого. Среди измен, авантюр, любовной геометрии, исканий истины, изучения науки, чтения проповедей, повышения уровня мастерства, выступлений с трибуны в публичном доме или выступление среди гетер на общем собрании представителей партий, борьба с коррупцией, воровство, обман и благородство, город не замечал ничего, что выходило бы за пределы маленького эго, углубленного отражением внешней бездны.

Яркий солнечный свет обнажал тени, выводя их на свет в том порядке, в каком должно. Утреннее тепло угнетало жителей города, пытавшихся от него скрыться в кафе или спастись прохладительными напитками, не брезгуя и кондиционерами.

На Эшлера напал приступ абсурдной тошноты. Воздух показался ему отвратительным, будто он вдыхал в себя гниющую на солнце плоть. Жара стала его угнетать, иссушать его. Эшлер почувствовал невыносимую жажду и сильное головокружение. Весь мир с его темпом жизни, с его судьбами, ролями и стремлениями его жителей, с их желаниями, страстями и мнениями мощной энергетической волной ворвались в разум Эшлера с неистовой силой, творя в его разуме хаос. Осыпав горожан проклятиями и радостным смехом, Эшлер покинул их, пройдя через городские ворота с надписью, которую мог прочесть исключительно демон: «Carpe diem!»[4 - Лови день! (лат.)]. Выйдя за ворота, Эшлер обернулся, и подумал, что города – это самые прекрасные проекты Чистилищ – смесь притона, тюрьмы, сумасшедшего дома и кладбища. Что еще нужно после хорошего рабочего дня врачу, учителю, священнику, солдату и министру?!

Город остался далеко позади, окутанный смрадными туманами индустриализации, закрывшись от природы, этой своенравной матери всего живого, но безразличной ко всему, и слишком любящей, слишком капризной, слишком ненавидящей. Всю боль, всю неясность и слепоты к природе человек перенес на своих близких, закрывшись в городах.

В лесу правит жутковато-мертвенное безмолвие. Тихо везде, где нет людей, ведь животным незачем говорить, они понимают друг друга гораздо лучше, чем эта свора венценосных притворщиков и шарлатанов, напрочь лишенные всяких подлинных эмоций. Им неведома красота безмолвия, совмещенная с грязью и отвращением при виде собственной матери в момент перерождения – возвращения Персефоны. Серо-свинцовый туман расстилался среди заснувших старых деревьев, покорно скрипевших от утренней прогулки Борея. В воздухе стоял затхлый запах болота, орошенного росой мха и травы, смешанный с запахом падали, привлекающий черных аскетов-путешественников между мирами. Свет не проникал сюда полностью, освещая лишь туманную рябь. Здесь смешивались предметы и тени, казалось, что между ними нет никакого различия.

Размеренные, тихие шаги Эшлера не нарушали покой и тишину этого места. Впрочем, Эшлер и не стремился нарушить этот природный памятник декаданса, памятник воли к жизни. Настоящий эфирный спектакль танца смерти разыгрывался в этом лесу под бдительным присмотром мрачных вестников скорби и забвения. Туман сгущался, и создавал блуждающие, танцующие в хороводах силуэты людей из разных эпох и разных профессий. Все они просто блуждали в такт скрипу деревьев, порыву ветра, разносившего сухую листву, потакали крикам воронов. Все они стремились в никуда, где был лишь густой туман и сильное желание сделать хоть что-нибудь ради памяти, которую природа неизбежно стирает. Танцующие не видели ничего, кроме друг друга и только это их занимало. В конечном счете, при каждом мощном порыве ветра, туман рассеивался, листья кружились в воздухе, опускались на землю с тихим шуршанием. От теней не оставалось ни следа, но вскоре все начиналось заново, и танец продолжался. Эшлер пританцовывал в стороне, изображая дирижера с дьявольской циничной, искренней улыбкой радости и счастья. Да, в такие минуты Эшлер был счастлив, и кровь его вскипала, превращаясь в чистую черную материю, пульсировавшей с неистовостью в его висках, заставляя сердце бешено колотиться. Экстаз, вдохновение и счастье испытывал Эшлер, разражаясь все более жутким злорадным смехом. В такие моменты он поистине гордился своим преступлением, и ни за что бы не изменил своего решения. Вскоре, Эшлер исчез среди туманов Майи.

Туман полностью исчез, и перед Эшлером открылась знакомая ему местность. Луна освещала густой и мрачный хвойный лес, встречающийся часто в Трансильвании. Узкие дороги, вой волков, шорохи змей в траве, заунывный треск старых деревьев от порывов леденящего душу ветра, наполняли страхом и суеверным трепетом сердце каждого, кто отважится пройти через эти места, где никто и никогда не убирает трупы отважных искателей приключений. Их скелеты теперь обречены нести здесь караульную службу и убивать своих товарищей-авантюристов. Аура ужаса, вечного мрака и легенды о тварях, обитающих здесь, создали прекрасный и почти непроницаемый барьер для любителей цивилизации.

Пройдя мимо караульных покойников, Эшлер остановился. В длинном двубортном пальто, в высоком цилиндре, в черных перчатках, держа серебряную трость с набалдашником в виде черепа, инкрустированного глазами из рубина, неподвижно стоял некто, пристально смотревший на него горящими красными глазами, из которых по щекам стекала кровь, дерзко контрастирующая с бледностью и худобой лица. Эшлер сделал несколько шагов в сторону незнакомца, не обращавшего на Эшлера никакого внимания. Эшлер, приблизившись, услышал неясный шепот незнакомца, состоящего из слов: «Мои томления помилуй, Сатана». После этих слов, незнакомец поднял глаза, и улыбнувшись, жестом пригласил Эшлера проследовать за ним.

Выйдя из леса, Эшлер остановился в любопытном изумлении. Перед ним открылась панорама еще свежей битвы. Повсюду лежали изрубленные тела воинов, и падальщики с удовольствием терзали плоть мертвых и умирающих, бессильных сопротивляться неизбежности.

– Такова Воля Божья, милорд, – произнес незнакомец. И они двинулись дальше.