Живее живых. История Эшлера. Роман в двух частях

«Как дети весел был, мечтал и дрался

Каждый новый день – веселья карнавал,

Где я, взрослея, Амора наслаждения познал,

Но за любовью так и не угнался.

Суставы вывихнул мне мир жестокий

Тяжелою сталью сдавили мне грудь,

И Бог изгоев – среброокий,

По венам пустил мне бездушную ртуть».

Я за друзьями гнался, истратив свои соки,

Лишь ныне понял я, что все мы – одиноки.

Круг второй. Сломанные часы

– А вот и наш предатель, как дела у Пфеннига? – с ядовитой ухмылкой спросил Артур.

– Герр Шопенгауэр, я хоть и являюсь вашим почитателем, однако, полагаю вам незачем так язвить человеку, который не имеет отношения к вашим любовным неудачам с матерью, – ответил пожилой мужчина, с трудом произносящий слова из-за челюстного протеза, раскуривая при этом сигару.

– Вот, так мне и платят редкие и благодарные ученики – запоминают все, что я говорю. Открытия этого ученого никогда не будет полностью понято, а почему? Да потому, что принцип удовольствия влечет к себе наши желания, то есть Волю в объективации. Так, как ваши дела, предатель?

– Вы и сами все прекрасно знаете, Артур. Все повторяется вновь и вновь, как в стихах русского классика, – с легкой горечью ответил Эшлер.

– Неужели вам больше не доставляет радости наблюдать за страданиями этих ошибок природы, жертв полового инстинкта? – спросил Шопенгауэр.

– Одну и ту же вещь можно рассматривать с разных точек зрения. Все самое главное я могу найти в себе, так к чему мне волноваться из-за этих ничтожеств? – с презрением в глазах, оживленных воспоминаниями, ответил Эшлер.

– Да, интеллектуалы всегда были лучшими пациентами. Их даже не надо анализировать, так как при овладении навыками интроспекции, при склонности ума к самоанализу, они способны сами себя подвергнуть процедуре. При этом, главное – либидо, устремленное к передачи ноши потомству, выражает фундаментальный инстинкт к смерти. Увы, мои ученики оказались неспособны принять эту истину.

– Ваши ученики – болваны. Смерть – вот ради чего стоит жить, а без нее нет никакого смысла жить, поэтому эти олухи выдумали себе заботливого боженьку, чтобы жить и тут, и там. Главное – ослабить путы воли к жизни, ограничить себя желаниями, иначе наступит духовная смерть… но кого это волнует?!

– Сыграем в шахматы, герр Шопенгауэр?

– Охотно, герр Фройд.

– Я покину вас ненадолго. Приятной игры, – сказал Эшлер и откланялся обоим.

В черно-красном плаще с серебряным подбоем, ровной, степенной походкой в дождливый и туманный день, накрывший ненавистный и полный таинственности Альбион, Эшлер направлялся в знакомое поместье, где собрались его старые друзья. Он обещал их навестить после окончания Великой войны, но из-за множества новеньких, ему пришлось задержаться. Люди страсть как хотят умереть… они еще не поняли, что смерти нет… лучше им об этом и не знать.

Столетия не смогли разрушить это поместье, находившееся вдали от сутолоки и спешки городской жизни. Только виноград, растянувшийся вдоль стены правой части усадьбы, напоминал о тех славных временах, об историях, происходивших здесь. Конечно, истории не были бы полны и исчерпывающи, если бы не бородатый мох – дух мудрости всякого старого здания при нехватки рабочих рук. Без веселого нрава, без цветущей молодости и свежести поры Диониса, не руководимой седобородой мудростью, невозможно представить себе блаженную и размеренную жизнь. Пресытившись играми высшего общества, погонями за приключениями и фаворитами, утомленное тело во всем слушает душу, устремляясь к теплому очагу, рядом с которым язычки пламени согревают преданное сердце, верную душу той, с кем вознамеришься разделить одиночество, кто окажется милее всего парламента или сената; кто будет ждать тебя, засыпая возле окна, тревожась, если опаздываешь. Ведь тот, кто любит, обязан разделить участь того, кого он любит. Торнфилд стал маленьким оплотом угасающей любви на Земле, и поэтому всем его обитателям посчастливилось переместиться на другой берег Стикса.

С порога Эшлер почувствовал как тепло домашнего очага окутало его приятным и мягким дыханием уюта, словно все заботы остались за дверью, среди туманов и кошмаров Альбиона. Ласково и приветливо Эшлер был встречен пожилой женщиной, весьма интеллигентной, обладавшей безукоризненными манерами.

– Добро пожаловать в Торнфилд, герр Эшлер. Мы чрезмерно рады вашему визиту. Вы так давно не были у нас, и сейчас явились как раз к ужину в кругу семьи и друзей.

– Благодарю вас, дорогая миссис Фейрфакс. Целую вечность вы с вами не виделись. Что ж, давайте не будем томить почтенную публику. – Эшлер нежно обнял миссис Фейрфакс, как своего близкого родственника. Миссис Фейрфакс явно не ожидала такого порыва чувств, но была ему очень рада.

– Не волнуйтесь за это. Проходите в гостиную, – сказала миссис Фейрфакс, – Гости уже ожидают, но предупрежу вас о том, что мистер и миссис Рочестер задерживаются по причине проводов маленькой мисс.

В небольшой уютной гостиной за праздничным столом в приятной беседе проводили время два молодых джентльмена, которые не сразу обратили внимание на вошедшего гостя. Они шутили и смеялись, хотя при жизни не могли быть знакомы, даже не помышляли о такой возможности. Один из них служил журналистом, работал в Ост-Индской компании, когда Британская империя прогнала прочь Наполеона, желавшего сделать то, что сама Британия творила вот уже пару столетий – выжимала соки из своих колоний. Другой мужчина разговаривал при жизни на французском языке, служил летчиком, и был сбит одним из своих почитателей. Теперь же они, словно забыли невзгоды мира, начав жизнь заново, шутили и смеялись. Все равно они остались такими, какими были всегда: влюбленными в жизнь, в жизнь чистую, не омраченную глупостями, имеющими столь роковые последствия.

– Ну надо же, вы только поглядите, мсье Эшлер здесь! Не прошло и двух мировых! – радостно воскликнул Антуан.

– Добрый вечер, сэр, мы как раз беседовали о рождественских историях, пересказывая друг другу небольшие рассказы. Рад вас видеть, вот только никак не привыкну ко времени здесь, ибо его нет. Занятное дело, не правда ли? – с улыбкой приветствовал Эшлера Уильям.

– Добрый вечер, друзья мои. К несчастью, мы не виделись целую вечность, и я рад, что сейчас, пусть и ненадолго, я смогу насладиться вашим обществом. И вы говорите о Рождестве, позвольте мне присоединиться? – приветствовал Эшлер своих давних друзей.

– Разумеется, друг мой, мы обсуждаем добрые дела, и мистер Теккерей считает, что человек способен на доброе дело, но оно его тяготит, а точнее – за него не надо себя винить, не надо испытывать неудобства, и прибавим к этому желание казаться лучше других, желание причинить боль своей жизни другому человеку, то мы получим большинство, если не все тщеславные стремления. Как тут не выбежать на Трафальгарскую площадь и не закричать, что есть сил: «O tempora! O mores! Vanitas vanitatum! Credo quia absurdum!»[3 - О времена! О нравы! Все есть суета сует! Верую, ибо абсурдно (лат.)] Затем, разразиться гомерическим смехом, встать с колен, поправить сюртук и пойти взять займ на кисет табака и бутылку кларета. Я же, в свою очередь, полагаю, что зорко одно лишь сердце, которому редко удается заглушить холодный расчет расписания, предписания, правила или закона. Мне кажется, что человек устремлен к комфорту, а добро и зло он воспринимает уже не как противоположности, но сквозь призму комфорта, как золотой середины он считает и добро и зло одинаково вредными, бесполезными, и даже относительными, ведь неважно на какой именно стороне луны находится добро или зло, если важно, что сама луна – это зло. Злом также, человек полагает все, что невозможно посчитать, поэтому он и решается оставить слова «любовь», «честь», «верность», но пусть они будут лишены своего смыла и спрятаны за стекло витрины – кто хочет – пусть покупает, ведь теперь все можно посчитать, обо всем можно отчитаться, ведь все самое страшное мы тоже рассчитали, и выдаем порциями.

– С вашего позволения я выскажу свои соображения. Я полагаю, что человек – это существо испорченное цивилизацией, создавшее себе двуличие, обращенные к единственно верной сути человека – к бессмертию. Однако, примечательно то, что человек стремится к бессмертию благодаря лучшему стимулу народов – страх и страсть. Люди обожают тех, кого боятся, кто возбуждает в их душе определенные струны, играя на них без всякого позволения, без всякого разрешения, с силой отбирая это право. Картина становится тем изящнее от моментов, когда люди начинают ненавидеть своих лидеров, вождей и авторитетов. Первыми из которых, выступают родители. Именно их игра на струнах неокрепшей души задает последующий тон, и тон этот всегда двойственный, всегда оставляющий шрамы, и никогда он не разрешится в нечто благое. Почему он этого не сделает? Все очень просто: добро, зло, благо, вред – это лишь две части великого мироздания, огромного мира сплетений нитей Фортуны, Мойр и Ариадны. Ни один из бессмертных не в силах распутать этот клубок, который сжимает и душит всех, кто в него попадает. Стремлению к наслаждению, к удовольствию, исполнено противоречий, так как всех наслаждений мира не хватит на всех, и признаемся, что часть из них существует лишь при страдании других. И, дабы не утомлять вас, я подведу свою мысль к завершению, увенчав ее терновым венцом с увядшими редкими голландскими розами, называемые мною «кровь ночи». Человек не может быть счастлив, если он никогда не убивал в себе часовщика, если никогда не вступал на тропу Эдипа. В общем, человек не должен быть. Человечество – пустое слово, и сердце приводит нас лишь к тому, о чем можно сказать.

– Полагаете, что человек лишен стремлений? Ему неведомо счастье и радость? – мягким голосом с сильной интонацией, уверяющей в справедливости сказанного, спросила хозяйка вечера, войдя в залу. Гости горячо приветствовали кроткую и добрую миссис Рочестер. Редкая возможность встречи усиливает радостное чувство от самой встречи. Здесь нет усталости, нет забот, нет суеты, которые могли бы нарушить спокойствие этого дома и его обитателей. И столь жаркий спор о предмете крайне серьезном, наполнил атмосферу свежим, бодрящим притоком жизни, подлинной жизни, ощущаемой лишь особым сердцем.

– Помилуйте, леди Рочестер, человек лишенный стремлений – это живой человек, а мы касаемся несколько иной точки зрения. Человек не может лишиться стремлений, а точнее – они не выпускают его из своих лап. Замечу, мою любимую иронию: каждый создал своих чудовищ, сковал свои цепи сам, благодаря, кстати, счастью, ведь иначе, никто бы к нему не стремился, – ответил с подобающей почтительностью Эшлер.

– Тогда все мы согласимся с тем, что наивысшее счастье нам доставляет мысль и чувство, что нас где-то ждут и любят, где среди огромного равнодушного мира, есть особенный уголок, связывающийся с вами какой-либо историей, понятной лишь вам двоим.

Ответ был незамедлительно вознагражден аплодисментами и одобрительными улыбками. На этой приятной ноте была достигнута, если не истина, то гармония, связующая воедино даже самые непохожие взгляды. Таково могущество Рождества!

Серые дома, украшенные цветными вывесками, требовавшие немедленно приобрести зубную щетку, автомобиль и курсы нравственности с практическими инновационными методиками. Кстати, автор этих методик, Генрих Инститорис пользовался немалым уважением среди почтенных матрон, которые только и мечтали отдать свое чадо куда-нибудь подальше, ведь курсы нравственности очень утомляют, особенно после флирта в театре, неудачного свидания в кафе, и полным фиаско в браке. Как оказывается, мир меняется, а человек упрям: то спорит о тени осла, то при каждой глупости своей ссылается на Канта, то вытворит что-нибудь эдакое, например, создаст партию или сообщество, которое будет поносить все другие сообщества за деньги. В целом, город жил своей обычной жизнью: мужья изменяли женам, пока те посещали курсы благочестия или «как стать лучшей мамой», на которых они флиртовали с чужими мужьями. Иные просто напивались алкоголем или задыхались от опиума под громкие крики осуждения со стороны любителей спорта, а ведь раньше они дружили, и после занятий физкультурой шли в трактир обсудить проблемы политики и правоту Маркса или Кейнса. Были и любители искусства, которым было тесно в этом мире, и потому они спешили в иной, но, к несчастью, в ином мире выставками не интересуются, равно как и модерном. Город кипел жизнью, пестрил идеями, расцветал в свободе мысли и слова, но главное – все были счастливы, всем находилось место под неоновым солнцем и синтетическими кабелями.

На перекрестке рядом с зданием городской администрации, кафедральным собором и кварталом красных фонарей Эшлер ждал городского управителя, своего старого знакомого. Все дороги приводили к центральной площади. Здесь собирались горожане после работы, после лекций или уроков, встречаясь с друзьями, ради досуга. С одной стороны, священники раздавали листовки, как раньше раздавали индульгенции, о спасении души, и фанатики через громкоговоритель проповедовали скорый конец света, осуждая всех, кто не в их пастве. Устав от проповедей, закончив рабочий день, служители снимут свои рясы, и каждый направится в бирхаус с друзьями или в сторону квартала красных фонарей. Горожане привыкли к этому и не осуждают человека за то, что он просто хочет повеселиться и отдохнуть от рутины.

С другой стороны юноши и девушки устраивали бесплатное огненное шоу или играли песни любимых исполнителей. Никто никому не мешал, и каждый отдыхал как ему нравилось. Сложнее было тем, кто не умел радоваться жизни, тем, кто любил власть и слишком сильно вжился в роль члена общества. Они-то и пополняли ряды фанатиков всех областей, чем вносили беспорядок. Жизнь непростая штука, и надо быть канатоходцем, чтобы пройти ее достойно и без сожалений.

Теплые огни фонарей освещали город, который теперь обходится без солнца. Спала жара и воздух наполнился летней прохладой, освежающей утомленных от жары людей. Желанная тень, желанный уют, желанный вечер! Среди толпы Эшлер увидел молодого человека в черной одежде. На лице он носил респиратор, а глаза – черная бездна с темной кровавой лентой в центре. Юноша приближался к Эшлеру, и каждый его шаг запечатлен мощной подошвой, которую носили все, кто хотел быть самим собой. Эшлер учтиво поклонился Юноше. Юноша, приблизившись, ответил ему крепким рукопожатием:

– Ловишь день, братец? – спросил Эшлер

– Разумеется, надо помнить о смерти, иначе в чем смысл жить! Здравствуй, пришел проведать как идут дела?

– Да.

– Пойдем, у меня намечается встреча, на которой и тебе будет интересно поприсутствовать. Лучшее время и место ты выбрал, чтобы увидеть что к чему. Уверяю тебя, все у нас прекрасно.

Заседание администрации города происходило, по старой традиции, на кладбище. Все собрались к полуночи у склепа, где покоились представители династии основателей города. Их было немного, но все они занимались оккультными науками и магией. Склеп же представлял собой композицию из небольшого розария голландских черных и алых роз, растущих вдоль тропинок, усыпанных сухими ветками и опавшими листьями, создающими оккультный символ власти принцев Ада. Сам склеп представлял собой массивное сооружение со скатной черепичной крышей, на которой покоилась крылатая тварь – горгулья, охраняющая вход от посторонних. Над входом построено череповидное окно, глаза которого оформлены красной стеклянной мозаикой, а по бокам мирно дремали барельефные летучие мыши. Рядом с дверными створками стояли колонны, увенчанные черепами с воронами, равнодушно смотревшими вперед черными глазами.

Управитель города приказал привести жертву. Молодой юноша, истощенный пытками и голодом, уже не оказывал никакого сопротивления, покорно ступая по воле судьбы сильных мира сего.

– Граф Мильтон, мы договаривались о прекращении пыток – спокойно произнес Эшлер, однако, зрелище пыток всегда оставляло в его душе необычное чувство, что доказывалось помрачением его взора. При виде пыток, смертей, убийств там, где не нужны глаза, чтобы видеть, они чернели изнутри, будто отмирая, в нежелании смотреть на свет.

– Это не пытки, милорд, это – еще не пытки. Эти шрамы и увечья – его страсти. Все, чего он желал, оборачивалось для него кошмаром, и все потому, что творилось его близкими: родственниками, супругами, друзьями во имя добра, ради его же блага. Ведь каждый лучше всего знает как выжить, не имея смысла жить, и каждый чтит священным долгом передать свое знание другому, что, почему-то, приводит к непредсказуемым последствиям. Мои любимые события, например, самоубийства – радикально – раз и готово. Вся сокровищница советов и правил вместе со всеми методами пыток, начиная от психологических, заканчивая, физическими издевательствами – все пропадает понапрасну. Не оценило потомство мудрости предков. Вот и этот юноша, тоже не оценил, и его… изувечили, изуродовали, но он живет. Его-то жизнь нам и нужна. Кровь – это жизнь. – С блестящей актерской игрой, выдававшей все его маниакальные черты неординарного гуманиста и циника, а также изумительно выразительной плавной речью слуги и друга, ответил Мильтон, обожавший свою работу.