Оскомина

Дозреют

Александр Андреевич не раз говорил при мне – говорил, ничего не скрывая, избегая всякой двусмысленности, а, наоборот, доводя свою мысль до последней ясности, что до марта 1918 года он был враждебно настроен к Февральской революции, а Октябрьскую и вовсе называл переворотом. Не принимал ее лозунгов и считал, что установленные ею порядки долго не продержатся, чему он лично как генерал императорской армии был бы только рад.

Заставило же его остановить свой выбор на стороне советской власти и служить ей по мере сил и возможностей весеннее наступление немцев и те катастрофические последствия, кои оно могло иметь для России. Это не то чтобы взывало к его патриотизму и гражданскому самосознанию (Александр Андреевич не любил таких слов), но как военный он счел своим долгом сделать все, чтобы возможные последствия предотвратить.

Однажды сказав да советской власти, уже не мог в дальнейшем менять свой выбор, фрондировать и говорить нет, поскольку присяга есть присяга, а служба – служба.

Он же если к чему-то призван, то призван служить.

Служить, а не шарахаться и не метаться из стороны в сторону, что в условиях войны выглядит и как трусость, и как авантюризм. К тому же большевики тогда еще не показали себя полностью в защите КАРА-КАНН, как своим каркающим голосом, отхаркиваясь после приступов кашля, называл Свечин КАРАтельные акции. Разве что буржуазные газеты закрыли и арестовали несколько министров бывшего Временного правительства, но для России это даже либерально и вполне может восприниматься как наведение порядка, как попытка грозного окрика при мягкой улыбке, как звериный оскал набитого опилками чучела.

Во всяком случае, так позволял себе выразиться Свечин – позволял, хотя и с насмешливой гримасой по поводу замысловатых словосочетаний, которых не отыщешь в немецких словарях.

Он словно бы стеснялся этих словосочетаний и в то же время не брезгал ими и от них не отрекался, словно Александром Андреевичем не исключалась возможность того, что подобная засоренность русского языка когда-нибудь отзовется засоренностью самой жизни. И звериные оскалы не будут нуждаться, чтобы их как-то словесно обозначили, поскольку жизнь превратится в сплошной звериный оскал.

Отсюда проистекает глубинная суть той позиции, которую занял Свечин по отношению к большевикам и социализму: не восхвалять, не обольщаться, не заходиться от восторга, а терпеть. В этом стоическом терпении корень его разногласий с Тухачевским, который на все лады восхвалял, обольщался и заходился. Александр Андреевич не мог этого простить, но простить не Тухачевскому как советскому деятелю, а Тухачевскому как бывшему офицеру царской армии, пусть всего лишь поручику, но офицеру, для коего терпеть и мужественно сносить – единственный выход.

Отсюда же то упорство, с которым Свечин держался за свою теорию войны. Если бы впоследствии ему велели заниматься мирным строительством, индустриализацией, коллективизацией, он бы наотрез отказался под одним-единственным предлогом: «Извините, не специалист. Поэтому не считаю для себя возможным».

Хотя дело, конечно, не в этом, и мой дед это отлично знал. Свечин был убежден, что социализм – это война. Война с внешними врагами, теми же немцами, коих Свечин очень любил, но для России они были именно врагами. И, что еще важнее, война с собственным народом, коего нельзя облагодетельствовать никаким иным способом, кроме как обречь его на жертвы, причинить ему неимоверные страдания.

– Скажи еще, что в этом мистериальная сущность русской жизни, и ты у нас – законченный интеллигент, – наскакивал на него дед, уличая в том, что для военного он слишком падок на русские интеллигентские разговоры. – Раньше за тобой не замечалось.

– Раньше все мы были другими. А какие мы теперь, мы еще сами не знаем, – отвечал на это Свечин.

Словом, Александр Андреевич выбрал для себя войну – и в узком, и в широком смысле. И, находясь на этой позиции, он обретал пусть и неустойчивое, отчасти даже иллюзорное, но все-таки равновесие.

Равновесие между добром и злом, которому приходится служить, раз уж с отречением царя и приходом большевиков оно стало неизбежным. Но служить не мирными усилиями, а поддержанием и распространением состояния войны, ее правильным истолкованием и выверенной стратегией, поскольку минус на минус дает плюс и благодаря войне Свечин оставался в плюсе.

– Терпеть советы как неизбежное зло? – спрашивал его дед, не переносивший глаголов без дополнений.

– Почему же только зло? Надеюсь, господа большевики и до чего-нибудь доброго в конце концов дозреют. И тогда мы с тобой покончим с войной, отложим карандаши, циркули, штабные карты, возьмем в руки оливковые ветви и станем миротворцами. Не зря же Дитрих фон Бюлов, умница, светлая голова, допускал, что вскоре войны станут бесполезным занятием ввиду возможности заранее надежно рассчитать результаты столкновения двух государств.

– Вскоре ли?

– Сроков не знает никто. Да и зачем тебе сроки? Делай что должен, и будь что будет.

– Если самим создавать себе врагов и так играть со злом, то можно его и на свою голову призвать.

– Можно, и очень даже. Кажется, у Чехова в рассказе врач отсасывал у больного дифтеритные пленки и сам заразился дифтеритом. Вот и мы с тобой отсасываем у больного общества со всей его революционной трескотней дифтеритные пленки, а такое безнаказанным не остается.

– Что ж, поведут к оврагу?

– А может, и в подвале шлепнут, как принято теперь говорить.

– Все-таки самим врагов-то создавать не надо бы. – Дед кольнул Свечина остерегающим взглядом.

– Ты это о чем?

– О твоей распрекрасной фразе: «Маневр Западного фронта в середине августа 1920 года – наступление к нижней Висле – явился идеальной подготовкой польского контрудара».

– Польский поход. Тухачевский.

– Он тебе этого не простит.

Свечин промолчал, поскольку все, что бы он ни сказал в ответ, не уменьшило бы правоты сказанного дедом.

Как девка с матросом

Дед не ошибся. Тухачевский запомнил и не простил Свечину его выпад.

Впрочем, это и целенаправленным выпадом нельзя назвать, поскольку Свечин не то чтобы метил в Тухачевского и намеревался его свалить как соперника, а боролся с заблуждением, ошибочным пониманием стратегии, полководческой беспомощностью и несостоятельностью самими по себе.

Но Тухачевский все это обратил против себя лично и воспринял как выпад, взывавший к отмщению и требовавший нанести ответный укол рапирой.

И Михаил Николаевич нанес этот ответный укол. Его рапира была поострее, с капелькой яда на острие и ранила до крови.

Тем более что, вооружившись ею, Тухачевский времени зря не терял. Михаил Николаевич действовал решительно, энергично, неумолимо и, главное, безжалостно, как при подавлении мятежа – на этот раз не тамбовского и не кронштадтского, но для него столь же опасного, хотя угрозу этой опасности он сумел распространить шире и придать ей глобальные масштабы.

По его словам, Свечин посягнул на самое святое – боеспособность РККА, и посягнул с тайной целью вернуть прежние порядки и реставрировать монархию – ни больше ни меньше.

Свою кипучую энергию Михаил Николаевич обратил на проведение экстренного совещания, о коем в мой день рождения напомнил ему дед, – совещания Военной секции Коммунистической академии. Барышни-секретарши в длинных юбках, высоких ботинках и белых блузках разослали приглашения. Затем обзвонили, любезно прося каждого подтвердить свою явку.

В назначенный час золоченые двери уютного зала гостеприимно распахнулись. В окнах сияло солнце, янтарной гралицей ложась на паркет. Кресла с выгнутыми спинками и лаковыми подлокотниками заняла почтенная публика – в чинах и при орденах.

Все держали в руках листочки с повесткой дня и, поднося их к глазам, старались угадать, кого на этот раз будут драить и песочить. Впрочем, тут и отгадывать было нечего. Название главного доклада Тухачевского – «О стратегических взглядах профессора Свечина» – наводило на мысль, что взгляды эти навряд ли будут одобрены и скорее подвергнутся уничтожающему разносу.

Тухачевский с кафедры прочел свой доклад. Группа поддержки зааплодировала. Он поклонился, собрал отпечатанные странички и сел за стол президиума. Затем выступили записавшиеся в прения. Главную мысль доклада – о реакционности теорий Свечина – единодушно поддержали.

И реакционность пошла гулять, как девка с матросом, – от одного выступления к другому.

Позднее по итогам совещания была выпущена брошюра «Против реакционных теорий на военно-научном фронте (критика стратегических и военно-научных взглядов профессора Свечина)». У деда эта брошюра была, и он особенно негодовал даже не по поводу того, что эти господа называют критикой откровенное шельмование своего противника.

Нет, его особенно возмущало, что изгаляются по адресу того, кто лишен возможности им ответить, поскольку на данный момент находится… то ли в Ницце, то ли в Баден-Бадене, а говоря точнее, в трудовом исправительном лагере, где ему устроена и Ницца, и Баден-Баден, вместе взятые.

В феврале 1931 года Свечин был арестован и приговорен, о чем Тухачевский прекрасно знал и воспользовался случаем, чтобы свести с ним счеты. Попробовал бы он это в открытом бою! Только попробовал бы, и Свечин, блестящий оратор, разнес бы его в клочья.

А тут пожалуйста… некому было даже робко возразить, не то что вступать в открытый бой. Барышни в юбках и блузках сторонникам Свечина по досадному недоразумению забыли прислать приглашения. И в хлопотах запамятовали позвонить. Запамятовали? Ах нет, извините, у них нет телефона, и причина только в этом.

«Забыли прислать, а это, господа, уже подлость!» – бушевал дед. Он сам бы примчался в Ленинград – защищать Свечина, негодовать, возмущаться, срывая голос, – примчался, если б знал, что там творится.

Глава четвертая. Группа военных

Перепиши на имя Сталина

Примчался бы, хотя и был занят тем, что пытался, используя все свои связи, дружбы и знакомства, вызволить Свечина. Ради этого ходил к Борису Михайловичу Шапошникову, будущему маршалу, блестящему теоретику, разделявшему многие взгляды Свечина, а его самого считавшему самым выдающимся военным мыслителем эпохи.

Шапошников деда хорошо знал и принял без всяких отлагательств.