Беги и смотри

Мать спрашивает, начались ли уже у сестры каникулы. Та кивает головой.

– Завтра похороны, – говорит мать.

Разговор довольно бессмысленный и необязательный. Им просто страшно от тишины, которая сама собой создаётся в комнате от присутствия мёртвого тела. А я-то где? Я где-то в углу, возле кронштейна, на который крепится карниз с занавесками. Что' я там делаю? Впрочем, я не испытываю особого любопытства. И жалости. Вдруг захотелось слететь вниз и погладить маму с сестрой по головкам. Слетела и как-то это у меня получилось, но они не почувствовали.

– Ангел пролетел, – сказала сестра.

Мать испуганно обвела комнату глазами. Я заметила, как она постарела и осунулась. Из-за меня?

– Ты веришь в Бога, мама? – спросила сестра.

Мама почему-то ничего не отвечала.

Я ещё раз заглянула в своё лицо. Ничего интересного. Серое, чёткие контуры, какие-то неживые волосы. Именно – неживые. Вокруг лица шёлковые оборки внутренней подкладки гроба. Чем-то всё это напоминает куклу. Вот так девочки запелёнывают своих любимиц, когда играют в дочки-матери. Сестре наверное легче воображать, что я кукла, т.е. не я, а вот это, то, что лежит в гробу.

Мне становится как-то тесно. Что' я в конце концов тут делаю? Припоминаю, что духам положено находиться возле своего тела только в самые первые минуты, а тут – уже завтра похороны, засиделась. Ещё что-то тревожит меня. Что-то я не успела. Может, потому и вернулась. Ну нет, не могу вспомнить. А может это? Слетаю и целую сестру и маму в губы. Они никак не реагируют; но сестрёнка потом всё-таки икнула. Может быть, если бы я была ещё жива, мне бы стало смешно.

Какого я размера? Наверное не больше теннисного мяча или апельсина. Тонкая граница, отделяющая меня от воздуха слегка потрескивает и светится. Я как бы издаю слабый звон. Пытаюсь определить свой цвет. Какая-то багрово-серебристая, точнее не сказать. Вдруг понимаю, что мне давно уже пора в туннель. Это банально, разумеется, банально – как и всякая смерть. Но это не совсем похоже на пещеру или на метро. Можно вылететь и на улицу, стекло – не преграда. Там закат, меня туда всё больше тянет. Всё равно, через что лететь к далёкому свету. Труба проложена через что угодно, и стены её не обусловлены каким-либо веществом или излучением, просто они есть как нечто само собой разумеющееся.

Я уже лечу, но могу ещё видеть то, что позади. Лица моих родных не слишком скоро исчезают из виду. Чуть-чуть печально. Да, наверное. Но и как-то приятно, даже весело расставаться со всем этим, со своим телом, с домом. Навсегда. Теперь почему-то это слово становится мне более понятным. Что' со мной произошло? Мне сейчас не хочется об этом думать. Это со всяким случается. Если у меня и была какая-то воля, она мне сейчас совершенно не нужна. Я отодвигаюсь всё дальше и дальше, словно в перспективу позади меня уходят всё новые и новые оконные рамы. Но в этой множественной рамке всё ещё различимы мать и сестра, как на семейном фото. Я покидаю вас. Простите. Но ни в голосе моём, ни в сердце нет сожаления. У меня уже нет ни голоса, ни сердца. Разве долго испытывает сожаление листок, который уносит ветер? Я уверена, что лечу в правильном направлении. Свет горит впереди. Там будет хорошо.

Крюк

"В ясный полдень на исходе лета

Шёл старик…"

М.В. Исаковский

Мы спустились с моста и оказались в городе. Был тёплый летний день. Нас было четверо, кроме меня – мой друг и моя знакомая с сыном. В городе был какой-то праздник. Я никак не мог сообразить какой.

Мы решили пойти не по центральной улице, а направо, под горку. Неподалёку от перекрёстка, слева от дороги, сидели бабы в чистых праздничных одеждах и торговали разной мелочью. На фоне вымирающих русских старух, как везде теперь, преобладали переселенки с Кавказа и из прочих, когда-то входивших в империю областей.

Запахло семечками. Их продавала широченная тётка с усами, не то азербайджанка, не то грузинка. Подруга моя захотела купить, но я отговорил её. Семечки были только уже очищенные, и оторопь брала при мысли, что торговка станет насыпать их в пакет своими сальными, не то смуглыми, не то очень грязными руками. Да и кто и каким способом их чистил?

Мы прошли мимо, и я испытал облегчение. Праздник, а с ним и возможные соблазны, остались позади. Улица, в начале неровно мощёная булыжниками и кирпичами, приобрела совсем уж сельский вид – никакого намёка на асфальт. Мы шли всё вниз да вниз. Друг мой устал и начал приотставать. Я же держал свою даму за талию, но так как моя сторона дороги была заметно ниже, а дама отличалась высоким ростом, – получалось, что за бедро. Справа от неё шёл мальчик, симпатичный и белобрысый, лет пяти. Он пока, выгодно отличаясь от взрослого друга, на капризничал.

Мы решили пойти искупаться в реке, и идти было уже недалеко. Под ногами едва угадывались песчанистые колеи, утопающие в густом птичьем горце. По обочинам высились разлапистые кусты жёлтой акации. Строений не было заметно, какие-то развалины. Почти уже внизу, слева, лежала стопка почерневших от времени и наверно почти сгнивших досок. Друг присел на них отдохнуть, он не хотел идти дальше. Не хотел купаться. Я начал уговаривать его – не лезть же обратно в гору… Мол, он может просто посидеть на берегу – не обязательно же лезть в воду – позагорает и, кто знает, может там придёт и аппетит. День ведь что надо.

Хотя в низине было прохладнее. Деревья и кусты давали широкую тень, откуда-то дул прерывистый тревожный ветерок, который холодил лодыжки. Но друг должен был вспотеть – на нём был тёмный костюм, а он всё никак не хотел снимать пиджак, ссылаясь на то, что боится потерять форму. Это было смешно, но у всякого свои причуды.

Я посмотрел на подругу. Она пока не мёрзла и полна была решимости до завершения наше мероприятие, её пацан тоже рвался в бой. Что меня связывало с этой женщиной? Очень милая, можно даже сказать, красивая блондинка, ребёнок не мой. Мне от чего-то не хотелось думать и вспоминать, только лёгкая грусть вместе с ветерком ложилась на пот и налипшую пыль дорог. Путь должен быть пройден до конца.

Наконец я поднял своего друга, чуть ли не насильно за руку стащил его с плесневелых досок, к которым он, казалось, прирос задом. Он отчего-то потерял задор. Куда идём? Зачем? Я успокоил его, что осталось немного. Всего-то метров шестьдесят, ну, может, триста. Он засмеялся такой неточности. Я возразил, что и то и другое – мало. Он согласился. Я привёл ему в пример неунывающего малого ребёнка. Он совсем перестал сопротивляться.

Дорога упиралась в некое дощатое строение, во что-то вроде барака, стоящее ей поперёк. Никаких отводных тропинок ни влево, ни вправо не было, и за бурьянистыми буераками по сторонам маячила полная неизвестность. Попахивало болотом. В небе гуляли стрижи.

Мы нашли дверь в некрашеной деревянной стене, она была не сразу заметна. Никаких табличек, замков, ни даже ручки; из-под верхнего левого угла проёма торчал оборванный чёрный провод. Наверное, когда-то здесь крепилась лампочка. Вход был в правой чести строения. Я попытался нащупать щель руками. Дверь открывалась наружу и подалась со скрипом. Мы вошли, и она захлопнулась за нами так, как если бы была на пружине. Или это сквозняк? В тесноватой прихожей сделалось так темно, что ничего нельзя было толком разглядеть. Запахло пылью и паутиной, свет всё же пробивался сюда с улицы через какие-то невидимые отверстия.

Мы нашли ещё одну дверь, ведущую налево. За ней был коридор метров в десять, ничем не примечательный, такой же, как и всё тут внутри, обитый нетёсаными досками и пахнущий сыроватой древесиной. Широкие неровные половицы рычали даже под детскими ногами. Наконец, справа мы обнаружили выход. Таким образом, наша дорога внутри этого длинного дома была чем-то подобна латинской букве Z, только в зеркальном отражении и если до вертикали диагональ.

В глаза нам ударил яркий свет, но не такой, как свет солнца, бивший там в спину, с той стороны. Новый свет был белым и рассеянным, скорее сероватым, в нём угадывался свет большого города. Время года как бы сразу сменилось. Здесь стояла ранняя матовая осень, вместо середины яркого июля, откуда мы вышли. Листья ещё не начали желтеть, но холодок тоскливыми лапками пробегал по коже. А подруга моя и её сынок были одеты совсем по-летнему. На ней – открытое платье с бретельками, можно сказать – купальник с юбкой. Парнишка в шортиках. Она – вся такая загорелая, солнечная. Да и я – в майке. Вот друг мой мог ликовать, что так и не потерял "форму".

Мы закрыли глаза, открыли их вновь и двинулись вперёд. Мы должны были настоять в сердце своём, что всё ещё лето – просто иначе не могло быть. Тут и друг мой был солидарен с нами – купаться так купаться.

Но окружающий пейзаж, если это можно было назвать пейзажем, удивлял нас ещё больше. Кругом – серые и белые стены многоэтажных блочных домов. Асфальт, многоголосый гул машин, озабоченные пешеходы в плащах и куртках. Почему-то купаться совсем расхотелось.

На река должна была быть тут, где-то чуть левее. Сразу идти налево не было возможности, дорогу преграждали здания и заборы. Мы пошли прямо между гаражей, под арку, на улицу. И я уже знал, как называется эта улица. И, кажется, все уже догадались, но никто никому не хотел ничего говорить – мы шли и шли. Подруга вышагивала широкими шагами в своих босоножках на платформе, парнишка едва успевал за ней, и я пытался поймать её за талию. Жалко было терять из-под ладони такой тёплый и упругий предмет. Друг шёл где-то сбоку рядом, пыхтел мне в плечо, но больше не отставал.

Мы повернули по улице налево. Теперь идти нужно было действительно быстро, хотя бы для того, чтобы не замёрзнуть. Уже все мы убедились, что нет там никакой реки, а вот парк там есть, очень известный; но слева всё-таки должна была быть река. Бог знает, на что мы надеялись, всё прибавляя и прибавляя шаг. Бедный мальчишка уже даже не семенил, а волочился за неистовой мамой. Но он молчал, стиснув зубы и губы. Никто из нас не хотел вернуться. Даже мой друг.

Может быть, это всем нам представлялось примерно так: вот мы пойдём налево по кругу, в обход парка, и где-то там будет река. И, если даже мы её не увидим, то есть её не будет, то мы всё равно имеем шанс остановиться вовремя, в тот самый момент, когда река должна быть, и, замерев, закроем глаза и будем ждать, когда река появится. И тогда потеплеет, и зажурчит у ног вода, и зашумят деревья. Опять по-летнему.

Всё-таки иногда события нас настолько обескураживают, что мы не находим в себе решимости как бы то ни было обдумывать их. Приходит понимание, а вернее – чувство, что любое размышление, любой анализ бесполезны. От этого волосы на голове и на всём теле встают дыбом, но нужно с этом жить. Нужно двигаться, обязательно двигаться. Иначе – не только замёрзнешь, но и потеряешь дорогу.

Я шёл по улице. ничто не предвещало никаких изменений. Стояла снежная зима. Середина декабря. И город был завален пухлым снегом. Снег продолжал идти, тяжёлыми сырыми хлопьями. При этом ветер то вовсе стихал, то становился ненадолго порывистым и норовил дунуть прямо в лицо. Я стирал тающий снег с бровей от этого перчатки сделались мокрыми. Вечерело, и уже стало почти темно, когда я подходил к перекрёстку.

Всё-таки во мне была какая-то ничем не обусловленная подавленность. Вернее, для этой подавленности могла быть тысяча причин; она копилась во мне всю предыдущую жизнь, и вот удушливым комком стала вырываться наружу.

Мне нужно было идти прямо. Наверное, я хотел вернуться домой, время и место для прогулки было не самое подходящее. Но почему-то я шёл очень медленно, едва передвигая ноги, понурив голову. Народа на улице было немного и машин, из-за снегопада, тоже.

Не дойдя до перекрёстка, я начал чувствовать, что меня неудержимо влечёт влево. Я вовсе не понимал причины своих действий. Опять-таки из-за тысячи разнообразных обстоятельств я мог сейчас захотеть повернуть налево. Окрестности эти были мне сызмальства знакомы и связаны с разными событиями детства и юности. Прежде чем я успел что-либо сообразить, ноги, выписывая прихотливую кривую, повели меня через наземный переход на ту сторону улицы. От моей медлительности не осталось и следа, я стал всё заметнее неумолимо ускорять шаг.

Словно какая-то чужая воля овладела моим отяжелённым одеждами телом. Будто я попал в магнитное поле, которое способно перемещать и неметаллические предметы. Казалось, перестань я перебирать ногами, оно понесёт меня насильно, волоча по оледенелому асфальту, как ветер несёт газетный лист, нисколько не беспокоясь о его целостности, подталкивая, перекатывая, обдирая о неровности, подкидывая в воздух и с размаху роняя.

Мне стало страшно и я разозлился. Нет, я вовсе не желал так уж безропотно направляться туда, куда тащила меня эта неведомая сила. Я пробовал сопротивляться, но тщетно. Все мои усилия повернуть вспять натыкались как бы на невидимую стену, я только ещё более наращивал скорость в заданном кем-то для чего-то направлении. Я уже бежал чуть ли не бегом по левому тротуару перпендикулярной улицы, той самой, на которую меня развернуло с моего прямого пути. Справа мелькнуло метро, я несколько раз прокатился по слегка присыпанным свежим снежком ледяным дорожкам. И в самом деле – мне даже не приходилось отталкиваться, чтобы проехать по ним. Я слегка прикрыл глаза и представил себя водным лыжником, которого увлекает вдаль бесшумная моторная лодка.

Одна лишь догадка сверкнула у меня в мозгу: на этой улице когда-то жила девушка, в которую я был влюблён. Но всё давно прошло. Неужели…

Да, это был её дом – относительно новое кирпичное строение, из тех, что в последние советские времена считались престижными. Однако раньше мне казалось, что этот большой дом сложен из кирпича жёлтого цвета, теперь же он был красным. Может быть, виноват закат? Но я уже нигде на небе не мог отыскать солнца, да и могло ли оно быть видным при такой облачности? Я повернул ещё раз налево и ещё раз налево, и оказался в её дворе.

Я не знал квартиру, в которой она жила, не помнил подъезда. Всё сейчас было на совсем так, как тогда, вернее, совсем иначе. Безумная тоска, охватившая меня на перекрёстке, теперь стремительно достигала своего апогея. Я упирался из последних сил, но ничто не могло остановить моего движения.

В центре двора была помойка, отгороженная п-образной кирпичной стеной, из того же кирпича, что и сам дом. Меня несло на неё, как корабль на рифы. Я бы даже хотел смириться, но слишком уж явственным было предощущение крови на разбитом об камень лбу. Горло моё сдавила смертельная истома. Я успел услышать, как шелестят бумажки в открытом баке, и увидел какую-то чёрную фигуру, валяющуюся у самой стены, вероятно, какого-то не нашедшего более удобного места бомжа. Невидимая рука схватила меня за шиворот и толкнула прямо на него, то есть на то, что там лежало, то, что, очень может быть, уже успело стать окоченевшим покойником.

Моя траектория закончилась. Я ткнулся лицом в гниловатые тряпки и так и не успел понять, есть ли под ними что-то живое. Пахло отходами с морозом пополам. Я ухитрился перевернуться на спину и меня вжало в закутанное тряпками тело так, что захрустели кости. В мой открытый в беззвучном крике рот, как серебряные монеты, стали одна за другой падать снежинки. Но от этого сухость во рту не проходила. Глаза стали закрываться, словно на веки давила вся тяжесть верхних этажей нависших надо мной зданий. Фонари убегали куда-то в темноту, красное и чёрное закружилось спиралевидным вихрем над моим лицом. Неясный багровый свет был осязаем, он плющил и обдирал мои щёки, я чувствовал жар, как будто рядом была открыта плавильная печь.

Я был обречён, я больше не дышал. Я должен был валяться здесь с этим бомжом и ждать смерти, не имея возможности даже позвать на помощь. Во всём этом было справедливость; я подозревал это, но в чём именно она состояла, не знал.

Законы пространства изменились в последние секунды. Углы приблизились, заглянув мне в зрачки словно из чудовищного гиперболического зеркала. Наконец щели моих глаз затянулись – шелест бумаги и снега, да бомж пошевелился рядом со мной. Дальше уже не происходило ничего.

Я жил в маленьком подмосковном городке, единственной достопримечательностью которого был монастырь, куда часто приезжали экскурсии.

С каких-то пор меня мучила бедность, и я не всегда мог наесться досыта. В тот день у меня в руках оказалось достаточно денег, чтобы купить колбасы. Колбасу я не ел уж несколько лет и уже казалось, вовсе забыл её вкус, но, при общей безнадёжности моего существования, мысль о колбасе тем утром появилась и забрезжила в моём сознании, как неясная добрая надежда. Почему бы и нет? Могу же я позволить себе, в конце концов, небольшой кусок? Я одевался как на праздник, хотя то, что я мог надеть на себя, конечно же выглядело очень убого. Тем не менее, у меня были нерваные и не особенно запятнанные брюки, которые я тщательно отутюжил, чистая рубашка. У летних ботинок, правда, подошвы были с трещинами, но кто видит подошвы? Да и погода была сухая.

Последнее время я не очень хорошо себя чувствовал, сказывался возраст и плохие условия жизни. Я стал слабеть и усыхать, штаны уже были мне явно велики – пришлось проделать в ремне дополнительную дырку. Но сердце моё учащённо билось в предвкушении радости. Хватит мне сдерживать себя. Сегодня я её куплю, эту колбасу. Сколько раз я проходил мимо продуктовых ларьков, даже и не помышляя о подобной роскоши. Мне вполне хватало какой-нибудь крупы, самых простых макарон, хлеба. Я и мясо иногда ел – покупал какие-нибудь дешёвые косточки и варил себе бульоны. Но колбаса…

Вот уж говорят: седина – в голову, бес – в ребро. По лицу моему расплывалась глуповатая улыбка. Идти было недалеко – вниз по улице, вокруг монастыря и налево, на гору – там, за монастырём, было что-то вроде небольшого рынка, торговые ряды со всякой снедью и требующимися в хозяйстве мелочами. День был выходной, и из столицы понаехало студентов и школьников, при въезде в монастырские ворота было припарковано сразу несколько больших автобусов. Народ прибывал и со стороны железнодорожной станции, спеша под горку, обгоняя меня и чуть не сбивая с ног. Светило солнце, от этого света и от многолюдия на душе становилось ещё радостнее. Давно я не дышал вот так, полной грудью, – жил как будто в серой тьме, неизвестно зачем и почему, в поте лица добывая свои жалкие гроши, собирая бутылки, а то и приворовывая по мелочам. Чаще мне хотелось плакать, чем смеяться. Но сегодня как будто всё сразу изменилось – неужели всему виной только колбаса?