Вкус жизни

Потом наблюдала, как рассвет украшал золотисто-оранжевой каймой облака. Ходила по мягкой, давно просевшей, замшелой дамбе, по прогнившим доскам латака (запруды), по изломанной береговой линии обмелевшей речушки. Долго смотрела, как медленно раскачиваются по течению тяжелые косы водорослей. Они напомнили о первом свидании… Подумала: «Да, далеко не Генуя». Постояла около нехоженой ложбинки, где камыш прячет опасную для жизни копань (трясину). Вздрогнула: гиблое место!.. А днем прислонялась к теплым стенам, касалась обросших влажным скользким мхом фундаментов домов. Во всей полноте и пестроте вспомнила мир родной деревни. И оборотную сторону деревенской, будто бы романтичной, жизни снова увидела: бездорожье, необеспеченность быта. Потому что отвыкла от неудобств…

Почему с возрастом все чаще оглядываешься назад? Почему так влечет к этой не очень-то радостной, скорее даже печальной (но не горькой) деревеньке, где прошло детство? Чем обусловлена тяга к месту своих корней? Какова логика этого явления? Существует ли она… Детство, каким бы оно ни было трудным, – все равно радостное время… Тянет туда, где ты делал для себя первые счастливые открытия.

Драгоценный камень, если хорошо присмотреться, маслянистый. Изъятый из недр матери земли, он продолжает жить, даже если украшает чью-то руку или грудь, а выращенный, искусственный – сухой, неживой. Вот так деревенские люди от городских отличаются. Городской человек подчас продукт беспамятства, хотя теперь и в деревнях теперь таких хватает.

«Посреди деревни хвойные лесочки выросли. Мы их тоже всей школой сажали. Как приятно шумят!.. И на этой улице хаты без определенного порядка? Такие широкие прогалки! Исчезли многие дома. Ушли люди… Всегда издевались над деревней. Всегда бедность была. И бабушка рассказывала, и мама. И свое детство помню: на улице грязь по колено, в хате мухи и прекрасный вальс «На сопках Маньчжурии» из окающего репродуктора. И сейчас вот в той хате взмывающая на сквозняке занавеска от мух на двери… Так тронула сердце…

Подумалось. Сравнить хотя бы жизнь сельского и городского учителя: в деревне на нем работа, хозяйство, без которого не прожить, строительство дома, сараев, погребов – и все своими руками, а у городского – только работа. И ведь каких ребят в деревне выучивали – гордиться могли. Верили, стремились. Не за страх, за совесть трудились. Все заботило их. С петухами с радостью просыпались, за полночь с надеждой на лучшее ложились… Раньше деревня была материнским лоно для России, теперь уж нет… Грязь, бездорожье, неустроенность быта в больших селах в основном ушли в прошлое с появлением электричества, а теперь кое-где и газа. А все равно не задерживается здесь толковая молодежь. Перспектив не видит…

И ток все на том же месте. И силосная башня, где погибли, заигравшись, двое мальчишек из ее класса. Вот зернохранилище. Вот пожарная каланча, где сдают экзамен на способность проспать двое суток кряду самые ленивые. А вот и первая утрата: высохла речушка, протекавшая за огородами. Заглянула в колодец. Аукнула. Звук поглотила глубокая чернота воды. Маленькой звездочкой высвечивалось и дрожало дно еще живого колодца.

Гусиное озерцо не пересохло. Видно, как и прежде, его каждый год чистят и углубляют заинтересованные в нем селяне, те, которые держат стада водоплавающей птицы. Край воды слегка подрагивает и покачивается на солнце, высвечивая мелкие камешки и рябь песка на дне. Вот сельсовет. Рядом столб, на котором когда-то висел громкоговоритель в форме раструба.

Около школы встретила старую соседку. К ее дочке гости из города приехали. Гармонист играл, а она с таким счастливым лицом пела «Шумел камыш», что я невольно загляделась. Там же увидела деда одноклассника Толика. Живой еще, слава Богу. Сколько же ему стукнуло? Давно за девяносто? Он покашлял, предупреждая о своем приближении. Запавший рот, выражение старческой немощи на прокопченном лице, сухощавые руки опирались на самодельный посох. Дед пригласил посидеть с ним на лавочке, погутарить. Заговорил, сразу оживился, помолодел лет на десять.

– Сидай туточки, милая. О себе расскажи, и мне дозволь похвалиться внучком. В городе Москве он у меня, прохвессором по астрономии работает. Шутка сказать: не всякому дано при жизни быть достойным сподобиться познать, как вся наша Вселенная господом Богом устроена.

Старик усмехнулся в усы, неверной рукой пригладил реденькую «шевелюру» и продолжил:

– Раньше, в моем детстве, говаривали: «Тяжел грех родительского неповиновения». А я в молодости настоял, уехал учиться. Отец сердился, мол, куда ты от земли, думаешь, счастье там раздают горстями? Трудно, голодно было, как в песне: «Улыбкой прикрою прорехи невзгод, согреюсь я песней веселой…» Выучился, но не остался в городе. Крепко держали семейные узы. А внучек мой, как преодолел в шестнадцать лет барьер родительского несогласия, так и пошел дальше, не то чтобы игнорируя их мнение, но отдавая предпочтение своему решению. Со мной советовался, ценил мой жизненный и учительский опыт… Я тебя хорошо помню. Ты с улицы Луговой (после войны имени Чуйкова), – сказал он, подчеркивая этим свою исконную принадлежность селу. – Шустрая была!..

Надо было выслушать старика, уважить. И он на прощание в благодарность одарил ее доброй бодренькой стариковской улыбкой. Руку церемонно протянул. Ей приятно было это признание в искреннем к ней уважении. «В деревне старые люди всегда были простосердечные, открытые. Они мудры и правдивы. У них все написано на лицах… Старики с продубленными ветром и солнцем лицами – их здесь большинство – не думают, как жить, они просто живут. Сами того не замечая, продолжают существовать в «домотканом» деревенском порядке и в основном на «подножном корму»: что вырастим – то и наше.

И что-то теплое и мягкое коснулось ее сердца при воспоминании о живых еще учителях, соседях… И в ее усталое сердце вновь пролилось спокойствие и теплая грусть. И радость. Подумалось: «Пока старики живы, мы, следующее поколение, считаем себя молодыми». И все же скрип калитки дома Толиного дедушки прозвучал в ее сердце как сигнал из далекого прошлого… Именно здесь они собрались всем классом после выпускного, чтобы идти на речку встречать рассвет…

Много о чем передумала Лена за эту неделю. Она будто заново училась смотреть на мир и как в первый раз радоваться. Странное дело, к ней понемногу возвращался вкус к жизни, желание жить. Конечно, она по-прежнему иногда погружалась в тяжелое ночное бдение, когда человек не то спит, не то бодрствует, предаваясь одновременно и трезвым мыслям, и сиюминутным страхам, и всепоглощающим грезам, с трудом выдерживала муку ночи. А днем ей в голову приходили необычайные мысли, которые никогда не посещали ее в суетной городской жизни. Она думала над глобальными проблемами бытия, о смысле жизни, о причинах умиротворения. Еще о добре и зле, о жизни и смерти. О том, что никто, абсолютно никто не может дать гарантий, что для тебя тоже наступит следующая минута, о том, что миг, в котором мы живем, так короток, что мы подчас не в состоянии успеть ухватить его и поэтому способны истинно воспринимать только прошлое.

Она подпала под очарование деревенской тишины. Все мелкое, раздражающее, заводящее мысли и чувства в тупик отступало. Она обнаружила, что внешняя суета ей не мешает, хотя все видела и слышала отчетливо. Недавние протесты улеглись. Внутри нее точно все присмирело. И свою трагедию она стала воспринимать чуть-чуть иначе, по-новому, немного легче. И происходило это уже без чьей-либо помощи, а всего лишь от внутренней гармонии с окружающей ее тишиной. Что-то растаяло внутри нее и отпустило. Давно в ней не было такого действительно высокого очищающего чувства всеприемлимости жизни… тихого, грустного счастья, если угодно… Думала она и о Люсеньке, о том, как много было выстрадано ею самой, чтобы так понимать чужое горе.

Вернулась в город. Еще не выветрились в голове впечатления от деревни, но и тут тоже иногда стали возникать моменты радостных сомнений, мысли уже скользили, выстраиваясь почти с обычной непринужденностью. Они приобретали реальные очертания. Появилось чувство некоторой уверенности, что сможет многое преодолеть. Теперь ей опять многое из того, что последнее время стояло перед нею непреодолимою стеною, стало понятно и просто. Жизнь постепенно входила в привычную колею.

Людмила с радостью наблюдала за поведением подруги, уже не скрывавшей от нее никаких слабостей и особенностей своей натуры, которые могли быть восприняты чужими людьми отнюдь не с таким пониманием. Она терпеливо сносила и совершенно неожиданные вспышки иронии и, казалось бы, преднамеренные, а на самом деле неконтролируемые нервные взрывы подруги… Обычные истерики тоски. Ничего не поделаешь, так она излечивалась от недуга.

…Конечно, прошло еще много времени, прежде чем Лена окончательно осознала и освоилась с новой для нее мыслью о чужом ребенке. Но этот, казалось бы, еще бесконечно далекий день в ее жизни уже замерцал. И начался он в деревне, где она всерьез впервые задумалась о создании новой маленькой семьи. Ребенок уже был нужен ей, но она еще не была готова признаться себе в этом, она все еще боялась усугубить память о сыне внедрением в свою жизнь чего-то нового, инородного. Она еще металась…

Перспективы любой идеи, вообще-то говоря, всегда смутны и туманны. Жизнь интересна угадыванием очертаний будущего. Но Людмила посчитала нужным напомнить Лене, что память о сыне ничем не разбавишь и свыкнуться с потерей ребенка, отречься от него невозможно, что ей известна неизбывная материнская боль, что она сама пятнадцать лет назад потеряла первенького, когда ему было полгодика… К тому же она на полную катушку хлебнула всех прелестей замужней жизни: и беспредел, и мерзость человеческих, точнее нечеловеческих, отношений, подлость, предательство, насилие над личностью. Ей тогда казалось, что она постигла всю бездну земных страданий. Жизнь представлялась воплощением зла. Но есть верные подруги и красивое доброе слово «Надежда»… Я говорила себе: «У меня есть сила воли, упорство – мои личные качества, – то немногое, что никто у меня не отнимет. Теперь, чтобы выжить, я должна, прежде всего, ценить все то, что есть хорошего во мне. Я дорожу им, не предам, не сгублю, не переступлю через него. И выдержала».

Вот откуда в этой маленькой, сильной, мужественной женщине нежность, слова любви, утешения и уважение к огромности Лениного горя.

И сомнения вдруг взорвались единственным решением, и настала для Лены минута радостной муки волнующе-тревожного созерцания маленького беззащитного человечка. И сердце ее захлестнула неслыханная волна нежности к этому брошенному ребенку, как чувство во искупление всех возможно ранее совершенных ею ошибок, как символ возрождения собственной жизни, надежды и любви. Потекли слезы, задрожали плечи. И тогда до боли впились в подлокотники кресла ее побелевшие пальцы, и доктор, успокаивая, накрыла своей ладонью ее онемевшую руку.

…Она прижала к себе малыша, вдохнула его запах – запах жизни… Маленькое существо ткнулось личиком в ее щеку… и она задохнулась ливнем эмоций… и все поплыло перед глазами. «Во мне возродилась мать? Я прежняя? Я содрогаюсь от боли или уже от счастья?..»

В осознании пережитого момента встречи с малышом радость прилила к ее сердцу, растопила в нем лед, охватила теплом и одарила счастьем. Вновь затеплилась надежда. И слова любимого Лермонтова вспомнились: «И верится, и плачется, и так легко-легко».

И Люся снова была рядом. Она понимала, как важно для Лены ее опосредованное участие в сегодняшнем ее чувстве. Потом они шли крестить Андрейку, и сознание Лены плыло в какой-то совсем иной реальности. И церковь, казалось, на миг заслонила собой все небо… Подумалось: «Благословенна в детях…»

Умный, выверенный до миллиметра ее мир на какое-то время рухнул, но она сумела покончить с собой временно слабой и снова стать прежней. Хотя невозможно после пережитого остаться прежней. Но все вдруг снова стало ей подвластно. Она переродилась, сделалась одновременно мягче и в чем-то тверже. День ото дня оживала и крепла ее вера в себя. Она готова была к новому тихому подвигу, как выражалась Людмила. Она будто заново начала жить и любить, и это чувство неким волшебным образом сделало ее самой собой – человеком, способным действовать. Ей предстояло прожить еще одну жизнь. И она нашла в себе силы еще раз пройти тот же путь. Свет любви освещал ее жизнь и жизнь ребенка… И вновь она просыпалась с ощущение праздника и слышала: «Мама, мамочка». Теперь уже от Андрюшеньки.

Она вырастила прекрасного сына. Чего это ей стоило? Не о том сейчас речь… А теперь вот и внучок Андрюшенька появился.

Как и прежде, она ведет себя спокойно, совершенно обычно, будто и не было в ее жизни страшного события – гибели первого сына, только скорбные глаза иногда выдают ее горе. А что в сердце? Разве кто сможет заглянуть в него? Когда глаза плачут – все видят, а когда стонет сердце – никто не знает. Оно и лучше… Она не похоронила сына. В ее памяти он всегда рядом – веселый, умный, красивый, как Андрей. Таким он останется для нее навсегда. И разговор у нее с ним идет постоянно, особенно в минуты усталости или грусти… Он же у нее самый главный, старший… И тогда она по-прежнему слышит его слова: «Мама, мамочка! Ты для меня самый дорогой на свете человек. Ты самая любимая!»

…Наверное, воспоминания длились всего лишь несколько минут. Андрей сидел рядам и все еще держал ее руку в своей. Но Лене казалось, что прошла целая вечность…

А гости шумели.

Ужин

В зал вошел Слава. Прислушался. Лиля делилась:

– … Племянник женился и с таким восторгом рассказывал, что теперь он «травоядный». А я ему: «В нашей жизни не так много радости. Зачем же намеренно в молодости лишать себя удовольствия съесть палочку прекрасного шашлыка или брызжущую ароматами отбивную? Тебе, когда будешь в моем возрасте, еще успеют надоесть овсяная каша и морковные котлеты. Мне вот теперь то одного нельзя, то другого… Лев Толстой только ближе к пятидесяти перешел «на подножный корм». А до этого жил на полную катушку…

– …Холестерин высокий? С чего бы это, ты же не полная?

– Полнота здесь ни при чем. Причина в нервных стрессах. Что за примерами далеко ходить? Когда я на праздник в хорошем настроении балую себя пирожными, сахар в крови у меня повышается на три десятых, не больше, но если употребление сладкого совпадает с ссорой в семье, то сахар сразу «взлетает» на три единицы и я берусь за лекарства.

Рита говорила:

– Я говорю врачу: вырезайте больше, чтобы ни одна больная клетка не осталась в теле. Не послушал. Болячку вырезал, а красные воспаленные ткани оставил. Я их потом месяца два разными мазями заживляла. Никак они не срастались.

– Как же, так он женщину и послушает! – дернулась Жанна.

– Позволю себе не согласиться с тобой. Специалист профана, конечно, не послушает! Наверняка его действия были мотивированными, – сказала Лера.

– Мы, физики, привыкли думать над каждой мелочью, а врачи учатся на зубрежке и мыслить отучаются.

– Так то же плохие врачи.

– …И эти годы хотелось бы прожить, не навешивая на близких своих болячек.

– Реклама требует использовать при малейшей боли сильнейшие лекарства, а того не понимают, что начинать надо со слабых и с малых доз. После сильных уже ничего не поможет, и тогда только одна дорога – на кладбище.

– Ах, какие мы теперь всезнайки!

– …Сейчас многие питаются и лечатся по телевизору…

И Слава подумал с еле приметной в уголках губ мягкой улыбкой: «Девочки скатились к беседам далеко не молодых людей. Замечаю явный энергичный сдвиг, даже «перекос» разговоров в медицинскую сторону. Болезни – основной «крен» многих немолодых женщин. Как же иначе? Наши женщины-пенсионерки, как только выпадет свободная минутка, не могут, чтобы не покритиковать или не посоветовать, не облагодетельствовать и тем скрасить свое скромное существование. Им есть чем поделиться. Они обрушивают лавину познаний и красноречия на первых же попавшихся знакомых и не очень знакомых, вовлекая их исподволь или намеренно, настаивая на полноценной беседе. И тут уж их не остановить. Пожалуй, эти разговоры лучше, чем во всеуслышание бодаться с властью, нести яркий и вдохновенный бред о будущем нашей страны, спорить о демократии, о недостатках нового общества и вопить о правах человека. Они, милые мои, по доброте своей неисправимые интернационалистки, хотя, конечно, уже разобрались в современной ситуации. Умные ведь… Все больше по инерции мыслят советскими категориями… Всласть наговорились. На год им впечатлений хватит.

Услышала бы сейчас мои мысли Кирочка! Ох и досталось бы мне от нее на орехи и на семечки! И мужской максимализм мне навесила бы, и домострой, и отсталость взглядов, и неуважение к личности… ой, ёй-ёй!..» Слава улыбается сам себе, своим мыслям и с обожанием поглядывает на жену, «командующую парадом». Она, как всегда, мягка, внимательна, неназойлива».

– Девчонки, я наблюдаю победу пессимистической корреляции сознания? Не пора ли нам пора… обратиться «к радостям желудка».

– Наконец-то здравая мысль возобладала! – радостно поддержала его Жанна.

– Сиди не сиди, а начинать торжество надо. Всё на кухне так прекрасно, что я не в силах остановиться на чем-нибудь одном. Ну просто глаза разбегаются. Хоть антологию из рецептов девочек нашего курса создавай. Вижу, каждая из вас принесла с собой свое самое любимое блюдо. И все же я, как вечно голодный мужчина, сразу сфокусировался на отбивных. Галка, сознавайся – твоя работа? Они же всегда были твоим фирменным блюдом. Что бы там ни говорили некоторые – те, которые завидовали! – твое кулинарное искусство по части мясных продуктов выше всех похвал. Я не ущемляю талантов присутствующих, просто до сладкого, например, мне дела нет и мимо морепродуктов я пройду спокойно. Слюнки не потекут. Но попробовать и воздать должное каждому блюду я не премину. С вчерашнего дня ничего не ел, аппетит нагонял. (Не забылась и эта старая студенческая шутка.) Что? Подействовала реклама? Как саранча, на отбивные налетите?

И я внес свой скромный посильный вклад в число самостоятельно приготовленных деликатесов. Смотрите, какого вина приберег, специально зарезервировал для этого случая. Еще доперестроечное. Сам делал из ягод своего сада. Душу вкладывал. Могу поспорить с самым записным гурманом – прекрасное вино!– озаряя всех присутствующих открытой, чуть смущенной улыбкой, сказал Слава. – Тряхнем стариной! «Огуляем для сугреву крови» и повышения процентного содержания оптимизма в мыслях? Не станем мелочиться! «Уже снежинки на висках не тают… но еще отважен крыльев взмах!» Взбрызнем, освежим нашу дружбу, накрепко сцементированную застольями юности. И понеслась душа в рай!..