Как живется вам без СССР?

В комнате Хади предложил Анне тост за ее родную страну, потом за свободную и в будущем процветающую Африку, за здоровье всех, кто есть в данную минуту на Земле. Они желали, чтоб нигде в этот момент не воевали, не обижали женщин и детей, чтоб никто не был голодным. И чтоб праздники, вот такие шумные и прекрасные, были у всех.

После каникул перед лекцией к Анне подошел однокурсник и тихо спросил:

– Я слышал, что негры воняют. Как ты это терпишь? Ты признаешь только черные фаллосы, а на мой как отреагируешь?

В детстве девушка увлекалась произведениями Ивана Ефремова. Плавание царского казначея из страны Та-Кем по приказу фараона в поисках богатств вокруг африканского континента, описанное в повести «Путешествие Баурджеда», удивительное описание подводных садов Лазурного моря, странных ароматов, доносившихся от земли, крепкая дружба людей разных национальностей во имя того, чтобы избавиться от рабства и чужбины, да каждому непременно вернуться на родину… В повести «На краю Ойкумены», есть замечательные слова писателя, вложенные в уста одного из героев: «Я буду верить, что когда-нибудь люди научатся не бояться просторов мира»… Эта мысль произвела на Анну такое неизгладимое впечатление, что она, казалось бы, уже посетила водопад Виктория, побывала в лесах, в которых «гигантские канаты ползучих растений, достигавшие иногда толщины человеческого тела, обвивали спиралями гладкие стволы деревьев, сплетались вверху в исполинскую сеть»…

Встречу с Хади она поначалу воспринимала, как продолжение еще одной, пока что не написанной повести Ефремова, поэтому в его судьбе ей было интересно все. Но в реальной жизни, открылось неожиданно Анне, нельзя верить даже прекрасному писателю. И выходит, что нет никакой связи между реальностью и тем, что пишут даже честнейшие писатели. Любую красоту мира и непритязательность человеческих отношений мерзкая бытовуха непременно так густо обмажет грязью, что в глазах многих людей за любой нестандартный, с их точки зрения, поступок, ты уже – лишь грязное туловище, на позор и досаду всплывшее вдруг из болота. И не жить уже тебе на свете, и загоняют тебя по вонючей жиже и заулюлюкают до полусмерти, как позорную кикимору.

Совсем недавно этот однокурсник читал на литературном вечере свои стихи, в которых была строчка о том, что «все в мире, как в квартире».

«Пронеси, господи, жить в такой грязной и склочной квартире», – думала нынче девушка, с неприязнью поглядывая на странного и недалекого поэта, для которого человек, в противоположность необъятному миру Ивана Ефремова, уместился лишь в безобразной клоаке малого пространства, и такого зловонного, что ютиться в нем нормальному человеку просто невозможно.

Анатолий, кажется, никого вокруг себя не любил, ни одной своей любовью не гордился, а когда однажды на факультет пришла молодая женщина с большим животом и скромно ждала его у входа… У поэта тут же умерла память. Он прошел мимо своей возлюбленной, будто мимо невидимого фантома. И даже с факультета ушел, лишь бы его никто больше не искал. С великим религиозным чувством он относился, видимо, только к собственному фаллосу.

Однажды Анна, будучи в гостях у Хади, спросила:

– Почему женщины на твоих фотографиях, мать, сестры, даже маленькие девочки, все в платках? У вас очень жарко. И почему бы им не показать красоту своих волос?

– У нас такие обычаи. В мусульманских хрониках говорится: однажды за ужином друг Пророка Омар возмутился, мол, мы едим рядом с женщинами, наши руки соприкасаются, а ведь между нами должна быть какая-то завеса. Так появилась идея о том, чтобы женщину как-то бы отодвинуть от Пророка, и для этого придумали платок – хиджаб.

– Но это унизительно, – услышав объяснение, возмутилась Анна. – Почему женщину надо куда-то отодвигать? Может, в конуру засунуть, как обезьяну неполноценную? Почему ее надо сторониться и стыдиться? Можно ли задать вашей религии кое-какие вопросы: каково с такими постулатами жить обществу целые столетия? И почему женщины не восстали против таких унизительных установок?

– Просто мусульмане не любят, чтоб их женщинами любовались другие.

– Ах да, ревность… – поморщилась Анна. – Желание так унизить женщину, чтоб на нее никто и не взглянул. Страной у вас управляет диктатура ревности, не так ли? Глянь, какие у меня косы! Зачем мне их прятать? Я никогда не надену платок! Среди лета… Да еще в жару!

– Согласен! – кивнул Хади и произнес вдруг самое неожиданное: – У тебя недавно был день рождения. И ты позвала гостей. Сидели мы в комнате вдвоем. Почему?

Закусив губы, Анна молча глядела в стену.

– На тебя ведь тоже пытались накинуть платок. Хотя другого рода и в другой форме, – дал неожиданное объяснение недавним событиям юноша и добавил сердито: – И у вас свои предрассудки. Да еще какие! Даже студенты не успевают за эпохой. Социализм прогрессивен, да, но ваши люди его, как Космос, еще не освоили. Так что воспитывать долгие годы надо почти все народы.

Согласившись с правотой выставленных, будто щит, доводов, девушка поднялась со стула. Хади поцеловал ее на прощанье и сказал:

– До встречи! Обдумай, о чем будем спорить завтра…

В этом непостижимом мире все менялось каждый день. О переворотах в той или иной стране Анна узнавала теперь даже не из передач последних известий, а на кухне, на которой то одна девушка из какой-либо арабской страны плакала, когда мыла посуду, то другая.

Вот поникли студентки из Ирака. В их стране расстреляли президента. После этого в Багдаде шла одна политическая битва за другой. Их устраивала рвущаяся тогда к власти буржуазная партия Баас во главе с амбициозным молодым лидером Саддамом Хусейном. В стране теперь непрерывно летели чьи-то головы, то есть погибали хорошо известные этим девочкам люди, которых они нынче оплакивали взахлеб, даже на кухне с кастрюлями в руках. (Знал бы Саддам, что через полвека линчуют и его.)

Иракская поэтесса Вафия-абу Килам, жившая тогда с Анной в соседней комнате, была в растерянности: ей нельзя было теперь возвращаться домой, где нынче сажали и расстреливали коммунистов. Вафия состояла в компартии.

Появился на этаже пятилетний арабский мальчик. Его мама каждый день, каждую минуту ходила в черной одежде в знак траура по своему мужу, которого в Ираке закопали живьем.

Арабчонок, живущий теперь на Ленинских горах, быстро освоил русский язык, потому при встрече вежливо спрашивал:

– Тетенька, на каком языке с вами разговаривать: на русском, арабском или английском?

И делал при этом книксен.

Советские студенты, как правило, без языковой чужестранной среды знавшие лишь свой родной язык, бывали в шоке при встрече с этим маленьким веселым полиглотом. Только мама его никогда не улыбалась.

Погиб в Багдаде и вернувшийся на родину аспирант из института Восточных языков Раззак. Студенты столичного университета как-то забастовали, требуя снижения платы за обучение, а преподаватель их в этом поддержал. Через несколько дней к Раззаку подошли на улице и расстреляли в упор. Шестеро детей его навсегда остались сиротами.

Мир бурлил, и все как-то недобро, грязно. Хорошо знать, что над твоей головой сияет созвездие Большой Медведицы, неизменно плещется Тихий океан, где-то блестит бирюзой озеро Иссык-Куль, и сколько бы поколений на землю ни пришло, небесный Ковш будет каждую минуту свисать над планетой. Хорошо знать, что в твоем городе никто не стреляет, даже по ночам. Не падают под откосы поезда, нет яростных селей, буранов, неожиданных и страшных политических бурь. Значит, у каждого человека есть привязка к вечности Вселенной, к точности жизни и четкости почти всех понятий. Значит, в людском созвездии никого не забудут, всегда оценят чью-то жизнь и труд.

Но, глядя на плачущих арабских девочек, согбенно и безрадостно моющих посуду на кухне, Анна думала о том, как трудно вне системы хоть в чем-то реально помочь человеку. Каково это – в одиночку карабкаться по скользкой и грязной полусфере жизни, ловко сбивая при этом пяткой других? Вот, к примеру, мусульманская полусфера планеты выдавливает из жизни на самую дальнюю обочину своих матерей, дочерей и жен, создавая блага только мужчинам, конечно, за счет рабства женщин. Честно ли это, если за подобное нынче еще стоят миллионы?

Так в чем и как найти четкость понятий в реальной жизни, а не в выдумке, даже если она и всеобъемлющая, как религия, обещающая правдивость и честность человеческих отношений, политологических и общественных, лишь… на небесах? На каком-то… другом свете. Хотя сами проповедники не очень-то спешат к межпланетным тропам в темные холодные сгустки Галактики. Даже во имя обещанного другим миллионолетия! И что может защитить твою жизнь от бесчестия и подлости чьих-то предрассудков? Как оборониться без каких-либо полков и дивизий?

«Почему своих погибающих соратников в других странах не защищает моя страна? – неожиданно вдруг всплыла мысль у Анны, и, как звезда вечером, начала разгораться ярче и ярче. – Почему никто не боится, что за убитого во время переворота сторонника социализма, сторонника земных благ для каждого народившегося в этом мире человека, хоть кто-то будет наказан?».

Прыгающие за окном воробьишки взлетели, сели на подоконник, явно подслушивая чужие мысли. Но и они не могли в миг или даже в столетие решить сложнейшие проблемы цивилизации.

Неожиданно покинул Москву Рахман. Его вызвали на родину, чтобы создать в стране первую коммунистическую газету на арабском языке. Компартия поручила ему создать издание, на страницах которого будут писать о бедах дехкан, ремесленников, подсказывать, как справиться с трахомой, как помочь сироте. Восхищаться яхтами и дворцами нуворишей в этом издании не будут.

А Хади вскоре начал писать диплом об отрицательных вероятностях в квантовой механике. Анна исправляла в нем орфографические ошибки. Иногда они отрывались от работы, о чем-то спорили. Потом долгое время в их комнате говорило только… радио.

После защиты диплома роковая черта, которая должна будет отделить их друг от друга, приближалась неумолимо.

О чем думала в ту пору Анна? Она представляла, как самолет, на котором полетит Хади домой, взмоет к рыхлым неровностям облаков, мелькнет над лугом, над поймой, по теплым травам которой бегала она сама во время первой студенческой практики. Потом махнет крылом Анатолийскому плато и длинному, узкому, как корыто, морю, названному отчего-то Красным, хотя в древности его называли Лазурным. Холодное алюминиевое брюхо машины промчит над первым порогом Нила, над вторым, оставит позади себя поле, на которое африканский крестьянин до сих пор качает воду шадуафом, приспособлением, напоминающим русского «журавля» с противовесом. На берегах Нила до сих пор не принят коллективизм, потому и торчит человек на поле одиноким журавлем целыми днями.

Под летной трассой промелькнет древняя столица Нубии – Фарас. Когда-то в ее развалинах, рассказывал Хади, была найдена прекрасная терракотовая ваза с любопытным рисунком – кольцом из десяти только левых глаз. Нынче древний город покоится на дне Нила под сорокаметровой толщей воды. Но ваза с редким рисунком стоит в музее древностей. По мнению суданцев, столько же глаз, левых и правых одновременно, нужно иметь теперь каждому нубийцу, чтобы выжить в родной стране: военная хунта ввела новую поправку в Конституцию – за участие в забастовках – смертная казнь.

– Оставайся у нас! – предложила Анна.

– Зачем? – спросил он, оторвавшись от работы. – Чтобы мне вместо чая подавали мочу? Ходить по улицам и оглядываться, не ударят ли в спину, не убьют ли в электричке? Задачи вашего правительства меня устраивают, но разве все это принимают? Ваши люди не понимают, что к социализму надо подтягивать весь мир, а для этого самим надо быть гуманнее. Я же слышу разговоры о том, что мы тут лишние, мы – нахлебники, мол, это поле египетское – зерно потом отошлют в Египет, а это эфиопское. Я не иждивенец. Я хочу быть на своем месте. У меня – собственная страна. И еще не хочу, чтоб презирали девушку, которая идет по улице рядом со мной. Мне это невыносимо. Я хочу домой, чтобы свободно жить и заниматься своей работой.

От расизма здорово перепадало и Анне. Как-то в лифте в главном корпусе МГУ ее ударили изо всех сил кулаком в спину. Девушка даже не оглянулась, чтобы Хади не заметил этого оскорбления, дабы не спровоцировать драку, от которой с двадцатого этажа могли бы рухнуть все.

– Хочешь, я еще кое-что тебе расскажу?

Молодой человек отложил страницы недописанного диплома и поведал:

– У нас вокруг Хартума давно нет крокодилов, вывели всех, но откуда ни возьмись, вдруг вылез на берег какой-то один и пополз по набережной… прямо ко дворцу юстиции. Ну и смеялся тогда народ, что даже зверье не выдержало порядков и поползло к правительству с протестом. Как видишь, мне надо скорее туда…

От воспоминаний в теплых волнах нежилось сердце Хади. В холодных, и даже ледяных, тонула в это время Анна. Ей не хотелось расставаться, хотелось удержать его около себя ценою даже безумного поступка: сорвать бы с неба самолет, преградить путь поезду, огромной скалой возникнуть на пути корабля. Лишь бы всегда видеть его руки, тянущиеся к ее косам.

А что же Хади? На мгновение его взгляд, обращенный к Анне, стал каким-то щемящим, но через минуту… будто ничего не происходило.

Представив, что она для него отнюдь не Галактика, не целый мир и даже не осколок от этого мира, Анна поежилась, но взяла себя в руки и через минуту уже казалась спокойной. Хади рядом тоже был весел, добр, сдержан. А руки его, что так любили мять холодный снег в глубине оврага над Москвой-рекой, вовсе не вздрагивали. От разговора с Анной он не собирался мягчеть, ломаться, будто белые чугуны, ровно по краешкам.

– Ну, скажи хоть что-то, – молила про себя Анна, думая о том, что она собственными глазами видит, ведь не чужая она ему, не с соседней же лавочки на лекциях…

– Боюсь я за тебя, не выживешь ты у нас, – сказал как-то задумчиво парень. – Знаешь, какая жизнь у нас?

– Какая?