Брилонская вишня

Она крутит, всматривается, любуется.

– Замарала? – спрашивает.

Я киваю.

– А как возвращать думаешь?

Пожимаю плечами. Беру со стола фляжку с водой и жадно к ней присасываюсь.

Она пытается оттереть краску подолом юбки.

– Да не получится… – вяло говорю я. – Я пробовала… Царапать надо.

– Циферблат поцарапать хочешь? Ацетоном надо.

– У меня юбка и блузка в ацетоне. Не оттирается.

– Значит, сильнее надо! Пробуй!

Я шоркаю часы краешком кофты. По крайней мере, цифры уже видно. Но стекло все еще синее, все еще мутное.

К нам подсаживается еще одна женщина. Огромная, лет пятидесяти, с маленькими утонувшими в лице глазками и безобидной улыбкой.

– Это каво? – гундосит.

– Симка, иди, шей! Шей свои наряды! Ради бога, только к нам не лезь!

Симка не обижается.

– Ну-у, – протягивает, – ночью шить не положено…

– Спи тогда. Керосинку свою гаси и ложись.

Она не уходит. Стоит около нас, долго так на часы смотрит и выдает:

– А можно я поскребу? У меня ногти длинные, черные. Смотрите…

– Симка, иди спи!

Она еще долго стоит и на нас смотрит. Медленно разворачивается и как-то заторможенно ковыляет до койки.

– Почти получается, однако, – вздыхает женщина. – Помню, дочка моя руки в краске извозюкала, так я ей целый день отмывала… И как тебя угораздило-то?

Я пожимаю плечами:

– Да сама не знаю. Накапало, видать, а я и не заметила.

– А чего там не оттерла?

– Комендант уже вошел. Увидел бы грязь.

Она молчит. Помогает мне оттирать.

А часы-то красивые. Видно, что дорогие. И оформлены – под стать комендантским! А краску, кажется, смыть получается…

Вот только возимся мы до поздней ночи. Все уж спят, только наша керосинка тускло-тускло светится, как будто там пара светлячков спит…

Но оттираем. До конца. И даже не поцарапав! Вот только подбросить бы их куда-нибудь незаметно… Мол, сам обронил…

Засыпаю я мгновенно, положив очищенные часы под подушку. И даже голода почти не ощущаю. И сны никакие не снятся. Видать, настолько я устала за день, что всю ночь спала как убитая.

А утром просыпаюсь не от крика Марлин, а от зверской боли в мышцах рук. На сгибах они настолько отвердели и горят, что полностью разогнуть их вообще невозможно. А голод перестал быть тягучим и навязчивым – теперь он тяжелый, грузный, коварный и очень режущий. Я беспомощно сглатываю и прижимаю колени к пустому животу.

Но Марлин все же появляется. Как всегда зовет на построение. Я с большим усилием поднимаюсь с кровати и плетусь за всеми.

Сегодня холодно как-то. Небо все в тучах, ветер сильный дует… а у меня одежда до сих пор ацетоном воняет. В ушах звенит… птицы правда, чирикают. Чего им в такую холодину в гнездах не сидится?

А после переклички Марлин почему-то говорит нам ждать, пока еду принесут. Кажется, комендант сдержал свое слово…

Комендант! Часы! Я совсем про часы забыла! Я оставила их в бараке!

Бегу назад, изо всех сил дергаю дверь. Заперто. Но там же Симка и другая швея! Они же должны работать в бараке! Так Марлин говорила! Может, попросить ее открыть?

Сбиваясь, ищу Марлин. Да где она, где?! Почему ее нет всегда, когда так нужно?!

А, вот она… Спешит откуда-то…

– Марлин! – кричу. – Марлин, можно вас кое…

– Вера! – выбрасывает она так, что я замираю.

– Что-то… Что-то не так?

– Уж не знаю я, что вы там не поделили вчера, но комендант как с цепи сорвался. Орет, тебя к себе требует.

Я на подкашивающихся ногах пячусь назад.

Сердце бьется в глотке. Я впиваюсь ногтями в шею и сипло выдавливаю:

– Я… Не… Я не пойду.

– Нет, пойдешь! – кричит Марлин тычет в здание. – Хочешь, чтобы нам всем влетело?

– Я не пойду.

– И как можно было так его довести… Довела? Молодец. А теперь шагай.

– Я не пойду.