Катарина

Все, о чем я молилась тогда, чтобы Мюллер не вздумал соглашаться на совместную прогулку. Иначе я сошла бы с ума, сгорела от стыда и умерла бы от страха, находясь с ним в такой непосредственной близости. Страшно было представить, что со мной было бы, если бы он вдруг наказал меня за непослушание, ведь покидать рабочее место без полиции остарбайтерам было категорически запрещено. И уж тем более разгуливать на улицах без опознавательной и унизительной нашивки.

– Гутен таг, гер Мюллер, – изрекла я тоненьким зажатым голосом, когда его откровенное разглядывание начало, мягко говоря, смущать не на шутку.

– Добрый день… – спустя целую вечность произнес офицер. Он сделал небольшую паузу и неловко прокашлялся в кулак, – …фройляйн Штольц.

– Мюллер настоящий засранец, раз скрывал от нас столь чудесный цветок, – галантно произнес незнакомый мужчина в черном кителе с ярко-красной повязкой на левой руке. От его вкрадчивого голоса по спине пробежал неприятный холодок. Он вежливо поклонился и приподнял черную офицерскую фуражку, на которой был изображен пугающий человеческий череп. — Штандартенфюрер Кристоф Нойманн к вашим услугам.

Мужчина был худощавого телосложения, роста среднего, выше меня на пол головы. Лицо его было не отталкивающей наружности, но и не особо приятное: острые черты, прямой и ровный нос, глубоко посаженные глаза, впалые щеки и тонкие бледные губы. Одет он был в черный китель из легкой летней ткани, на погонах красовались две серебряные звезды, а на обоих петлицах вместо привычных рун были вышиты одинарные серебристые дубовые листья. Под кителем находилась белоснежная рубашка с черным галстуком. На поясе черный кожаный ремень с серебристой пряжкой, на которой был изображен имперский орел со свастикой – герб нацисткой Германии. Он же был вышит и на правом предплечье кителя.

Я не смогла сдержать улыбку и молилась, чтобы она не вышла слишком вымученной. Кристоф не сводил с меня любопытных и хитрых светло-зеленых глаз в сочетании с игривой улыбкой. И я уже хотела было ответить ему, как вдруг ощутила неожиданное прикосновение влажной руки Артура.

– Китти еще не очень хорошо говорит по-немецки, – предательски произнес мальчик по-детски обиженным тоном, и тут же дернул меня назад. – И вообще, моя кузина ни с кем не знакомится! Она дружит только со мной!

Офицер Нойманн коротко ухмыльнулся, с интересом глянул в сторону Мюллера и вопросительно вздернул бровь.

– Не говорит по-немецки? Она не немка? – с недоверием произнес мужчина лет тридцати пяти, а затем с подозрением сощурил зеленые глаза. Он с недоверием спрятал руки в карманы черных брюк галифе и взглянул в мою сторону уже совершенно другим взглядом. – А так и не скажешь…

Против воли я испуганно распахнула глаза и на мгновение перестала дышать, но надо отдать Артуру должное: он вовремя потянул меня назад, и офицеры увидели лишь мою спину, а не испуганное выражение лица.

– Ты же слышал, она его кузина. У меня нет причин не доверять фрау Шульц, – позади раздался убедительный голос Мюллера. Спасительный голос. – Ты хотел заехать в штаб в Мюнхене? Я могу подбросить.

После той встречи на душе остался неприятный осадок. В груди закралось ощущение, будто меня ударили под дых. Артур, как ни в чем не бывало, продолжил удерживать мою руку влажной ладонью и перешагивал через трещины на асфальте, но я все еще не могла отойти. Тот несостоявшийся разговор лишь доказал мне, что я была еще чертовски слаба и уязвима, чтобы сбегать из фермы «Розенхоф» на помощь Аньке.

– Китти! – позвал меня мальчик, дернув за руку. – Я уже говорил тебе, что красный цвет пахнет клубникой? Зеленый… он всегда был таким кислым, аж зубы сводит. А еще каждую букву из алфавита я вижу в разных цветах. Например, на той вывеске «Булочная» я вижу «б» как оранжевый, «у», «а» и «я» имеют красный цвет, а «л» и «н» ярко-желтого цвета. А ты буквы каких цветов видишь? А какой запах для тебя имеет буква «к»? Твое имя начинается на эту букву!

Я натянуто улыбнулась, разглядывая его восхищенные светло-голубые глаза. Не говорить же ему было, что вывеска «Булочная» для меня была одного цвета – черного – только потому, что раскрашена была черной краской. Не говорить же ему, что буквы алфавита я не разделяла на цвета, запахи и категории. Не говорить же ему, что я ни черта не понимала из того, что он мне рассказывал?

С каждым днем странности мальчика постепенно сводили с ума.

– Я тоже вижу буквы в этих цветах. Вот это совпадение, правда?

Я изо всех сил попыталась изобразить удивление.

– Вот это да! Я всегда знал, что мы похожи! – радостно воскликнул Артур, подпрыгнув на месте три раза. – Хочешь знать с каким цветом ты мне представляешься? С цветом неба. С таким теплым и бескрайним цветом, таким спокойным и убаюкивающим. Я люблю небо. Люблю смотреть, как оно меняется изо дня в день, люблю наблюдать за облаками, а также за тем, как солнышко постепенно прорывается сквозь серые тучи и согревает меня теплыми лучами. И тебя я тоже люблю, Китти-Митти.

Он обнял меня посреди улицы, а я обвела его руками в ответ, мягко погладив пшеничные волосы.

– А знаешь, понедельник и пятница имеют запахи пирожков с корицей, цифра три всегда желтого цвета, а цифра восемь коричневого, я его не люблю, – мальчик слегка отстранился от меня, на мгновение сомкнув губы. – А еще я люблю, когда маменька играет Моцарта на фортепиано. Почему-то его музыка всегда представлялась мне черным кругом, а романы Артура Дойля всегда были зеленым квадратом.

– Я тоже представляю вторник и четверг как синий, – я пыталась правдоподобно подыграть. – Лето зеленого цвета, как и апрель, а январь синего.

– Я так рад, что мы с тобой одинаковые! – Артур еще крепче обнял меня, словно боясь потерять. Боясь потерять во второй раз. – Родители, Амалия и Альберт никогда не понимали меня.

По дороге домой я не обращала внимания на странности мальчика, хотя они уже начинали откровенно раздражать. Я нянчилась с десятками детей разных возрастов, была невольным свидетелем взросления соседский ребятишек, но ни один из них не был похож на Артура Шульца. Внешне он был весьма посредственным мальчиком с миловидной наружностью, который порою капризничал перед матерью и учителем. Но те ритуалы, который он совершал ежедневно, сводили меня с ума. И не дай бог, если один из них не будет выполнен, то день не начнется, и мальчик будет срываться на всех членов семьи.

Первые недели Артур был особо не разговорчив. Вероятно, в силу того, что молчал больше трех лет и попросту разучился вести непринужденные беседы с родными. Но постепенно он начал привыкать к моему обществу. Тем более, если верить фрау Шульц, малыш был просто в восторге от моего появления.

Но я знать не знала, что у детей может быть подобное поведение…

Впервые я столкнулась с его необычными ритуалами в первый же день. Едва встав с кровати, он был обязан целых три раза пересчитать всех железных солдатиков, всех до одного, а было их ровно пятьдесят штук. Пересчитывая третий раз, он расставлял их в порядке возрастания, долго и скрупулезно выставляя в шеренгу словно по линеечке. И если вдруг он не досчитался одного миниатюрного солдатика в немецкой форме, мы переворачивали весь дом, пока он не окажется в руках кого-то из нас. Я засыпала уже на второй пересчет этих чертовых металлических солдат, но была вынуждена делать вид, что мне это было важно также, как и ему. А потом снова и снова я играла с ним в солдатики, и всегда на стороне русских, которые постоянно проигрывали в его импровизированной немецко-русской войне.

Следующий раз я подметила, как он уделял огромное внимание числу три или числам, кратным трем. Мальчик три раза мыл руки, ополаскивал рот, кивал, повторял понравившееся слово, три раза звал меня, даже если отзывалась я с первого, ел только три кусочка хлеба, а не два, и ровно три яблока срывал с яблони в саду. Каждый раз проходя мимо, он три раза щелкал настенные выключатели, из-за чего свет периодически горел днем в коридоре, гостиной, столовой и в его спальне.

Но на этом его странности не заканчивались.

Ложась спать, он был обязан пожелать спокойной ночи всем членам семьи вслух, глядя в потолок в кромешной тьме. Никто из родственников его естественно не слышал. Спускаясь по лестнице, он всегда и при любых обстоятельствах намеренно пропускал последнюю ступеньку, зачем-то перешагивая через нее. Книги на книжных полках у него всегда были расставлены строго по определенному порядку: нижний ряд был расставлен по алфавиту, средний по толщине и размеру, а верхний по цветовой гамме. Но цветовая гамма у него была шибко особенная, не как у обычного человека. Книги желтого и зеленого цветов могли стоять у него на одном ряду, а красный он и вовсе предпочитал игнорировать, называя его то желтым, то зеленым. Первое время мне казалось, что он все придумывает и живет в каком-то выдуманном мире, или он до сих пор был не в состоянии выучить названия цветов. Но фрау объяснила, что зрение у мальчика немного отличалось от нашего восприятием цветов. Тогда я впервые поняла, что она имела в виду, когда говорила, что он «особенный мальчик».

Следующий раз я удивилась на очередной прогулке в октябре. Когда термометр показывал около двенадцати градусов по Цельсию, у Артура вдруг пошли слезы. Нет, он не плакал и не ревел навзрыд. Он продолжал улыбаться и с интересом рассматривать узкие городские улочки Эрдинга, а слезы продолжали бесконтрольно бежать по щекам. Я запаниковала тогда, пытаясь успокоить мальчика и выяснить причину, чем же он был так расстроен. Но Артур спокойно сообщил мне, что у него с самого детства аллергия на холод. Я недоуменно покосилась на него, но значения не придала. Тогда на протяжении всей дороги он периодически вытирал надоедливые слезы, когда они уже окончательно перекрывали взор прозрачной пеленой.

Помню спросила тогда саму себя: разве существует аллергия на холод? Но с каждой прогулкой, и по тому, в какой степени учащались осенние дожди и понижалась температура за окном, я убеждалась в этом все чаще. Так жалко мне было бедного мальчика, ведь он не мог контролировать избыточное слезотечение и никак не мог противостоять ему, разве что и вовсе не выходить на улицу. Каждый раз при виде его заплаканного личика и светло-голубых глаз, утопающих в слезах, я сама едва сдерживала себя. С тех самых пор я никогда не выходила из дома без парочки хлопковых платков в сумочке.

Но некоторые ритуалы Артура не поддавались никакому объяснению и напрочь вводили в ступор. Прежде чем лечь в кровать, он обязательно должен был постучать три раза по изголовью, шесть раз по стене и девять раз постучать кулаком по изножью, а после проверить не спрятались ли под кроватью кровожадные монстры. Когда мальчик нервничал, он вставал на цыпочки и плавно перекатывался с носка на пятку несколько раз подряд (я никогда не считала сколько это длилось, но скорее всего он мысленно отсчитывал определенное количество, и число это наверняка было кратно трем), при том одновременно напевал мотив гимна нацисткой Германии без каких-либо слов.

А любовь его к динозаврам была безгранична. Каждый день недели был строго расписан: в понедельник он читал вслух про Мегалозавров, по вторникам и пятницам про Гилеозавров, по средам и четвергам были Игуанодоны, а все выходные занимало чтение романа Артура Конан Дойля «Затерянный мир». Он знал об этих гигантах все, что только можно, знал наизусть каждую строчку романа и восхищался тому, как прекрасно автор описывает хищников. Я же мысленно ужасалась подобному отталкивающему описанию кровожадных динозавров с упоминанием огромной кровавой пасти и безобразной кожи с нелицеприятными волдырями, а также тому, кого они предпочитали на обед.

С обучением у него и вовсе было туго. Бедный профессор Шмидт мог несколько часов подряд разъяснять Артуру наипростейший пример, а тот лишь глупо улыбался и ритмично постукивал подушечкой указательного пальца по столу. Терпению старика Шмидта можно было позавидовать. Но Артур Шульц был не так прост, как казалось, и несмотря на то, что простейшие примеры давались ему с непосильным трудом, то со сложными задачками и уравнениями он справлялся на раз два. Это удивительное явление ничем не подкреплялось и совершенно нам всем было непонятно. Как мог шестилетний мальчик за пять минут решить задачу, с которой обычный взрослый справляется только спустя несколько минут тяжелых подсчетов и долгих дум? Я практически сразу же заметила, что с неточными науками у Артура была беда, а вот к точным наукам он проявлял больший интерес, и уж тем более дружил с цифрами и как-то по-особенному с ними обращался.

Впрочем, он не воспринимал свои победы как радостное событие и не обращал внимания на похвалу учителя. А когда у него не получалось прочесть парочку страничек из учебника анатомии или истории, решить простейшую задачку или ответить на вопрос профессора – мальчика накрывало какое-то страшное безумие. Он рычал как зверь, мог встать и со злостью разбросать учебники по всему саду, разорвать ненавистные тетрадные страницы, а мог и вовсе начать биться головой об стол как умалишенный. Когда я впервые столкнулась с подобным его поведением, то замерла как вкопанная, совершенно не зная, что же нужно было делать. Но профессор Шмидт жестами подсказал мне заключить мальчика в объятия. И действительно, практически сразу же после моего прикосновения, Артур обнял меня в ответ, и стояли мы так на заднем дворе минут пятнадцать. Теперь же как только я слышала рев из комнаты или беседки, тут же подрывалась с места и бежала к мальчику. Стоит признать, что ни один член семьи не был в силах успокоить его в приступах гнева. Эта роль по странному стечению обстоятельств отводилась лишь мне одной.

Уже после недели, проведенной с Артуром, я начала подозревать, что он чем-то болен, вот только не понимала, чем именно. Задавать подобные неуместные вопросы фрау Шульц я не решалась. Мой немецкий оставлял желать лучшего, да и неизвестно как повела бы себя женщина в ответ на столь бестактные вопросы.

Первые несколько месяцев меня, откровенно говоря, настораживало, пугало, а иной раз и раздражало столь странное поведение Артура. Но ровно до тех пор, пока я окончательно не убедилась, что бедный мальчик болен какой-то неизвестной болезнью. Порою мне становилось настолько его жаль, что я ссылалась на недомогание и бежала в ванную комнату, чтобы как следует проплакаться. Он был настолько добрым ребенком, что сердце мое тотчас же сжималось от жалости и непонимания, почему судьба распорядилась ему родиться именно таким и страдать всю жизнь.

Он постоянно жалел дворовую собаку, стискивал в объятия соседских кошек, когда они прибегали к нам на ночлег. Ему было бесконечно жаль даже муху, которая вдруг угораздила в ловушку паука, и тут же принимался высвобождать ее из паутины. Мальчик мог часами наблюдать за муравьями, как пчелы опыляют прекрасные цветы на переднем дворе, как приставучие жужжащие мухи без конца окружали просторную белоснежную беседку, садились и нагло прогуливались по его учебникам и тетрадям. Он давал шанс на жизнь любому увядающему от знойной жары цветку, и до последнего не разрешал матери вырывать его.

Артур Шульц был невероятно добрым мальчиком с чистым сердцем и помыслами. Но порою в него словно вселялся бес, который тут же очернял все его добрые поступки.

Я начала подозревать шизофрению, но ведь я не профессор и не могла твердо в этом убедиться без знания характерных признаков. Было видно, как фрау осознавала весь ужас происходящего, но поделать ничего не могла. Она лишь слезно глотала его приступы гнева, уклонялась от предметов, которые он в нее кидал, и пыталась успокоить его, прижать к материнской груди и уберечь от посторонних злых глаз. Женщина прекрасно осознавала тот факт, что он вдруг заговорил спустя четыре года после моего появления – никак не умоляет и не решает кучу других проблем сына. Фрау Шульц сопровождала нас в самую первую прогулку по городу, чтобы показать мне районы, в которых разрешено было гулять Артуру, а в какие категорически нельзя было заходить. Генриетта также запрещала мне позволять мальчику общаться со сверстниками и незнакомыми взрослыми, вероятно, чтобы никто не углядел, что мальчишка отличался от обычных детей.

Общение со сверстниками у него тоже не задалось. Артур словно опасался их и наблюдал за ними лишь издалека. Я не вникала в подробности, не мое это было дело, да и, откровенно говоря, особо меня не интересовало. Я лишь должна была находиться с мальчиком с подъема и до позднего отбоя, следить за режимом дня, потакать желаниям и делать все возможное, чтобы он ни о чем не догадался. Чтобы он не догадался о том, что я не та, за кого себя выдавала. Впрочем, Артур не задавал много вопросов, и это определенно играло мне на руку.

Глава 7

Единственное свободное время у меня было во время занятий мальчика с профессором Шмидтом. Два с половиной часа перед обедом, иногда и три. Это время я могла посвятить отдыху, лежа на кровати, и бесцельно смотреть в высокий белоснежный потолок с лепниной. Но это было скорее редким исключением. Меня, как и Аську, в это время звала Тата, чтобы помочь похлопотать на кухне или зачастую постирать, накрахмалить и развесить пастельное белье.

В тот день Танька позвала на кухню не только меня, но и Л?льку с поля, чтобы начистить ведро картошки и помочь разделать две курицы, которые ребята зарубили еще утром. Мясо на нашем столе было редким исключением даже для хозяев и его наличие означало одно – скоро прибудут гости. За все десять месяцев, что я там жила, гости нас посещали лишь дважды, не считая парочки коротких визитов офицера Мюллера. Полноценные визиты были нанесены знакомыми помещиками фрау Шульц, и лишь при них я бежала переодеваться в красивые дамские платья и наспех сооружать изящную укладку. Но даже при всем параде ни разу не была участником застолья.

Гертруда – горбатая седовласая старушка – уже вовсю хлопотала: мыла большое количество кастрюль, фарфоровых тарелок и чашек после завтрака и приводила кухню в порядок, а помещении вовсю раздавались немецкие песни по радиоприемнику. Когда я вошла, Танька только-только надела поварской фартук и спрятала густые черные волосы за тоненьким платочком в красный горошек. За мной тут же подоспела Ася.

– Вы как раз вовремя, – в спешке проговорила она, вручая нам потрепанные фартуки. – Нам нужно управиться за пару часов.

– К чему такая спешка? – недоуменно спросила я, завязав поварской фартук на талии.

– Що я пропустила? – воскликнула Ольга с легкой отдышкой в груди, наспех забежав в кухню. Благодаря постоянному пребыванию на солнце, ее загорелое лицо было усыпано светлыми веснушками, а в прошлом рыжеватые волосы превратились в отголоски светлой ржавчины. Она тут же подвинула старушку за раковиной и принялась намывать черные от земли руки. – Кстати, девки, мне нужна будет допомога одной из вас. Как тильки закончим с готовкой, так сразу побигти в сарай.

– Генри сказала, что к обеду прибудут гости, – сообщила Тата, поставив увесистое ведро картошки на лавку. – Кто именно не уточнила, но строго на строго приказала помочь Гертруде накрыть на стол.

Мы с Аськой взяли по ножику и принялись чистить картофель, Танька в это время уже общипывала курицу.