Катарина

– Найн, найн! – воскликнула Оля, вскинув ладони.

– Вот и хорошо. Теперь за работу! – строго воскликнула фрау, хлопнув в ладоши. – Ася, дорогая, пошли за Амалией, мне нужно с ней кое-что обсудить.

Все мы вышли из кабинета фрау Шульц с потерянными лицами, будто само приведение увидали. Ася первая пришла в себя, молча махнула нам рукой на прощание и быстрым шагом последовала в сторону спальни фройляйн Шульц.

– Тьфу! – громко выдохнула Ольга, всплеснув руками. – Так и знала, що она меня с первого дня невзлюбила. Карга старая, а! Це надо же надо такому случиться!

– Не гневи бога, Л?лька, – упрекнула Тата, деловито переплетая руки на груди. – Лучше переодягнися и на допомогу до хлопцев ступай.

Девушка злобно цокнула и, раздраженно выдохнув, направилась на первый этаж.

– Ну а ты що стоишь? – спросила Танька, взглянув на меня карими глазами, и зашагала вперед по длинному коридору, усеянному портретами членов семьи. – Пойдем покажу, где комната малого. В восемь утра у хлопчика завтрак, он ест без мамки. Все время до обеда проводит с профессором Шмидтом в беседке за учебниками. Обед около часу пополудни, иногда в два, тут он ест уже с матерью. После обеда либо дневной сон, либо прогулка на свежем воздухе в поле или в городе, по его желанию. Затем небольшой полдник, который Гертруда – наша повариха – всегда оставляет в панской столовой. До самого ужина он играет в комнате или же на заднем дворе. Ужин всегда строго со всей семьей в восемь вечера. Отбой строго в девять. За гигиеной молодого пана фрау следит сама, здесь, я думаю, твоя помощь не понадобится. Единственное, он ненавидит чистить зубы по утрам, а фрау очень строга к вопросам гигиены, поэтому здесь тебе придется его как-то уговаривать, ее он в этом вопросе не слухает, – Таня обхватила пальцами ручку двери и обернулась. – Если що я всегда в доме, подскажу чем смогу. Может Аська как-то будет помогать с переводом.

– Спасибо.

Я благодарно кивнула и вступила в комнату Артура с полной уверенностью, что справлюсь с обыкновенным мальчишкой. В нашей деревне мне не раз приходилось оставаться с соседскими детьми от совсем грудничков, до семилетних оболтусов. Бывало, оставалась и с двумя, и с тремя одновременно и ко всем удавалось найти подход. Но, ступая в просторную детскую комнату, я даже и представить не могла с кем мне предстояло столкнуться…

Глава 6

Впервые приснилась мне родная бабка Аглая на третий день моего пребывания в усадьбе семьи Шульц. Женщина она была до жути лютая, властная, но справедливая до мозга костей. Боялись мы ее с Анькой и Ванькой знатно, опасались слово лишнее сказать, да взглянуть не так. Бабушка по непонятным причинам именно меня выделяла среди остальных внуков. Она без конца твердила, что не светит мне в молодости ничего хорошего, не выйдет из меня примерной хозяйки и жены, много страдать я буду, а любви и подавно не суждено мне ощутить, тем более в браке. Будучи шестилетней девочкой, я воспринимала ее слова за чистую монету и ревела на печке белугой днями и ночами. Я не искренне не понимала, почему мне уготована такая судьба.

Мамке было вовсе не до меня. Она без выходных пахала в колхозе, а нас оставляла на попечение своей седовласой строгой матушки. Бабушка вторила как мантру, что мы с Анькой и Васькой и вовсе не должны были родиться, судьба у нас у всех будет тяжелой и многострадальной. Она без конца и края бубнила, что внуки незаконнорожденного сына дворянина и простой няньки не должны появляться на свет, и что мама совершила опрометчивый поступок, когда связалась с нашим отцом. Он был незаконнорожденным сыном дворянина, и после его рождения от няньки его законнорожденного сына – бывшей крепостной девки – дед наш тотчас же признал его, но нарек не своей фамилией. После отец женился на простой деревенской девке и родились мы с Анькой и Васькой.

Померла она, когда мне было около семи лет, но ее хмурый суровый взгляд голубых глаз с опущенными строгими бровями, я не забуду никогда. После смерти своей ни разу она мне не снилась, а как только попала я в Германию к немецким помещикам, являться во снах ко мне стала довольно часто. И каждый сон с ее участием доводил меня до слез. Бабушка обвиняла меня во всех смертных грехах, кричала, что я предатель, родину свою продала за буханку хлеба и теплое местечко. Что я виновна в смерти мамки и намеренно бросила Аньку одну погибать в той чертовой прачечной.

После третьего или четвертого по счету сна с ее участием, я начала подозревать, что возможно в сны мои врывается моя собственная совесть под видом бабки Аглаи. Но я ничего не могла с этим поделать. Бабушка навещала меня раз или два в неделю, и дошло уже до того, что я и вовсе боялась засыпать.

***

Прошло уже более девяти месяцев, как я находилась в семье Шульц, работая негласной нянькой. За то время более-менее сносно подучила немецкий язык на бытовом уровне, понимала большинство слов и начинала увереннее отвечать не только Артуру, но иногда даже профессору Шмидту. Я потихоньку гордилась собой, ведь больше не являлась белой вороной среди девчонок, которая ни черта не понимает и недоуменно оглядывается по сторонам, в надежде на перевод.

На дворе стоял удивительно теплый декабрь 1942. Война, казалось, длилась бесконечно долго, и жили мы в полной неизвестности. Не знали, что происходило на Восточном фронте, не подозревали, как туго жили наши соотечественники, не знали когда вернемся домой, и вернемся ли вообще…

Позади был самый разгар сбора и продажи урожая, а также изнуряющая жара, от которой мы не знали куда деться. Ферма Розенхоф с переизбытком вырастила картофель, сахарную свёклу и пшеницу. Картофеля было настолько много, что мы ели его дважды в день: в качестве пюре, в запеченном виде, жареный, с лихвой добавляли его в супы, а также ели сытные пирожки, вдоволь им напичканные. Под конец лета я не только есть его не могла, но и видеть, хоть и понимала, что поступаю кощунственно, ведь в это время в Союзе голодали тысячи людей.

Все те месяцы в груди таился тяжкий груз – я не могла простить себе, что находилась в Германии и работала в тылу врага. Я работала на Третий рейх и отказаться от той работы означало буквально попрощаться с жизнью. А умирать в двадцать лет было страшно, очень страшно. Тем более, когда у хозяйки имелись близкие связи в лице оберштурмбаннфюрера – офицера полиции Алекса Мюллера, который осуществлял контроль за советскими пленными в рамках Мюнхена. Не без помощи Аси мы узнали, чем же все-таки была обусловлена связь фрау Шульц и Мюллера. За три месяца она очень сдружилась с Амалией, они нашли много общего, и зачастую благодаря Аське мы и узнавали подробности жизни немецких помещиков и страны в целом. Амалия в более близкой беседе поделилась, что ее старший брат Альберт Шульц и Алекс Мюллер до войны слыли хорошими друзьями, во многом благодаря тесному общению их семей. Перед тем, как Альберт ушел на фронт, Мюллер пообещал другу, что будет присматривать за фрау Шульц и ее детьми, помогая любым словом и делом, буквально заменив Альберта.

Узнав подробности о грозном офицере Мюллере, девчонки словно стали замечать, что и взгляд-то у него стал мягче, и чувств в его словах стало побольше и вообще… хороший он человек. Но я была непреклонна и не поддавалась под их сладкие речи. Мюллер продолжал быть тем, кто способствовал убийству наших граждан, и это подтверждали его погоны, офицерский чин и тем более злодейские и беспощадные руны на черных петлицах в форме двух угрожающих молний.

Оля была в восторге от подробностей жизни своего возлюбленного, и ее воздыхания по «Сашке» продолжились с новой силой, ведь теперь она могла небезосновательно идеализировать его поступок. Впрочем, после того как Генриетта послала ее работать в поле, жизнь Ольги изменилась, и не совсем в лучшую сторону. На протяжении нескольких недель мы видели Л?льку лишь по вечерам, когда она с трудом поднималась в спальню и без сил падала в кровать, проспавши в одной позе до самого утра. Она настолько уставала в поле, да еще и за остатками скота ухаживала, что ей не хватало сил на привычные ночные разговоры… Даже за столом, в прошлом неугомонной трындычихе, хватало сил обмолвиться лишь парочкой фраз.

Мы с Асей хорошо сдружились с Татой, Олей и остальными ребятами. Оказывается, Танька была старше нас на несколько лет – ей тогда уже было двадцать три года, и до войны в Одессе она училась на втором курсе педагогического института. А Л?лька по возрасту недалеко от нас ушла – ей едва исполнилось двадцать лет за пару дней до того, как нас привезли в Германию, а работала она до этого в местном колхозе под Одессой. Ванька да Колька, которым на тот момент не было даже семнадцати, работали в колхозе под Харьковом и учились в одной школе. Ребятам, можно сказать, повезло, в Германии они попали в родную стихию, и ничего кроме страны для них практически не изменилось.

Все прошедшие месяцы меня ни на минуту не покидала мысль об Аньке. Точнее, о ее спасении. Каждую ночь я мысленно захлебывалась слезами, потому как не позволяла себе расклеиваться при спящих девчонках. Меня одолевали тяжкие мысли, и я все гадала в каких условиях она проживала. Меня сжирало огромное чувство вины, что я находилась в теплом и сытном месте, а она могла пару раз в день давиться куском хлеба и драться за кружку воды в бараках прачечной, куда ее увели.

Впрочем, я не бездействовала и времени зря не теряла.

Благодаря выгодному положению в семье помещиков, меня не обделяли хорошим жалованием, которое было ровно вдвое больше, чем у остальных остарбайтеров в нашем доме. Я свободно прогуливалась по старинным улицам Эрдинга с Артуром, потакая его желаниям зайти в знаменитую пекарню или издали понаблюдать за играми местных ребят.

Стоит отметить и отношение фрау Шульц к нам, ее негласным рабам. Всех остарбайтеров в доме она не обременяла телесными наказаниями и не морила голодом, потому как понимала, что голодный и изможденный человек не способен полноценно работать. Нам было достаточно лишь ее строгого взгляда исподлобья и сокращения жалования. Перед наказанием фрау всегда ставила нас перед выбором: либо сократить провинившемуся жалование, либо выполнить дополнительную работу помимо основной. В случае с Ванькой и Колькой – прибавлялись два часа работы в поле утром и вечером, а в случае Таньки и Л?льки – ранний подъем на три часа раньше обычного, чтобы в наказание перемыть до блеска все кастрюли, сковородки и до раздражительного скрипа выдраить пол в кухне, даже если Гертруда об этом позаботилась еще с вечера. Меня и Аську эти наказания обходили стороной, ведь мы обе старались добросовестно выполнять свою работу. Но стоит признать, у практичной немецкой женщины не было ни одного наказания по ее собственной прихоти, плохому настроению или личной неприязни к кому-то из нас. Ребята получали по заслугам и виноваты в этом были только сами.

С виду всегда строгая и чопорная женщина с железной осанкой, она порою заботилась о нас наравне с родной матерью. Пару месяцев назад у Таньки страшно разболелся зуб, и опухоль от нижней челюсти переросла на половину лица. Бедняжка ни есть, ни пить не могла, пол дня загибалась от боли и в прямом смысле была готова лезть на стену. Фрау Шульц лично отвезла горничную к зубному, оплатив ей лечение. Татьяна с день полежала в нашей спальне, пока мы по очереди носили ей кашеобразную пищу, а после как ни в чем не бывало хлопотала по дому, забыв про ужасную зубную боль. То же самое было и с Ванькой, который обессиленно упал посреди поля во время знойного солнцепека, и с Колькой, который во время распилки дров едва не лишился двух пальцев. И даже со мной, когда мне вдруг поплохело в душной игровой Артура, и я едва не лишилась чувств.

Не обижала она нас и жалованием, платила обещанные суммы день в день. Завтраки, обеды и ужины у нас всегда были полноценными, хоть и не такими разнообразными как у хозяев. Если членам семьи на обед подавали четыре поварешки мясного супа, целую буханку хлеба, сливочное масло, салат из овощей и второе блюдо без мяса, то нас ставили перед выбором. Либо мы едим второе блюдо (а зачастую это было обыкновенное картофельное пюре без мяса) с тремя кусками хлеба для каждого и сливочным маслом сверху. Либо выбираем суп, но на жирном бульоне с аппетитными кусочками мяса, тремя кусками хлеба без масла и парочкой ложек овощного салата. По праздникам (к примеру, на наши дни рождения или именины кого-то из членов семьи) Генриетта и вовсе распоряжалась подавать нам макароны с жирным куриным бедром или тушеное мясо с овощами с грядки. В те моменты мы были по-настоящему счастливы, и накидывались на мясо словно голодные волки.

А двадцать второго ноября – на мой двадцатый день рождения – фрау и вовсе распорядилась испечь Нюрнбергский пряник. Это было необычайно вкусное и ароматное лакомство. Внешне оно напоминало большое овсяное печенье, украшенное миндалём. Ребята съели по одному кусочку, а мне, как имениннице, досталось целых три. Не знаю, как они, но я едва удержалась, чтобы не съесть собственные пальцы вместе с пряником. А после, когда уже все разошлись, наедине Генриетта вручила мне новое чудесное платье из плотной черной ткани в белый горошек. Воротник у него был белоснежным, а талию подчеркивал миниатюрный черный ремешок.

Помещица скрупулезно соблюдала все созданные ею же правила, это касалось всего: скотины, фермы, усадьбы, бухгалтерии и воспитания детей. В особенности, она не уставала делать мне замечания по поводу строгого распорядка дня Артура. Первое время я терялась во времени, пару раз одевала мальчика не в тот комплект одежды и даже однажды отправила его на обед вместо уроков, заставив профессора Шмидта одиноко ждать ученика в беседке.

Но были и моменты, когда фрау не уставала хвалить за мою излишнюю любовь к порядку. Эта привычка у меня сформировалась еще с детства: ровно застеленная кровать, одеяла сложены край к краю, в шкафу каждая полочка была строго выделена для определенного вида одежды, на учебном столе все стояло строго на своих местах; а уборку я проводила крайне тщательно до последней соринки, даже если приходилось перемывать все с пятого раза. Эта особенность со мной была с раннего детства, поэтому подобное поведение благополучно вошло в привычку, а вот фрау Шульц заметила это за мной в первые же дни. Она смеялась с добродушной улыбкой на лице и шутила, называя меня русской немкой, потому как лишь немцы настолько заморачивались наведением порядка. Артур же был в полном восторге, что в его шкафах отныне одежда была разложена строго по временам года и комплектам, была разделена на парадную, повседневную и домашнюю и аккуратно сложена без единого намека на складки. Лишь чуть позже я осознала, почему он восхвалял меня каждый раз за столь скрупулезный порядок…

Оценила фрау и мою тягу к врачеванию. Как только Артур получал незначительные царапины и ссадины, я тут же прибегала к нему на помощь. Знала каждое средство, что находилось в аптечке у семьи Шульц. А также умело промывала, обрабатывала и забинтовывала раны не только у членов семьи, но и у других остарбайтеров. Я заваривала различные успокаивающие чаи помещице, благодаря которым она тотчас же избавлялась от мигрени и крепче спала по ночам. Генриетта настолько поощряла во мне интерес к медицине, что подарила книгу по врачеванию из собственной библиотеки в ее кабинете. Правда книга та была от корочки до корочки на немецком, и чтобы прочесть и перевести парочку страниц, у меня уходило несколько дней, а то и недель… Без помощи Аси первое время было очень туго. Но я не унывала и была безмерно благодарна той информации, что попала мне в руки. В Свибло я бы точно не отыскала подобные книги, описанные немецкими учеными. И чем больше я понимала из написанного, тем увлекательнее становилось чтение. Немецкий язык мой подтягивался с удвоенной силой, не считая того, что я и так постоянно жила среди немцев.

Было и то единственное, что меня настораживало и напрягало. Фрау только мне запрещала выходить на улицу во время активного солнцепека без защитной одежды и зонтика. По началу я недоумевала, как в такую-то жару выходить в закрытой одежде! Но потом Ася разъяснила мне, что в Германии немецкой женщине было неприлично ходить с бронзовым загаром по всему телу, ведь настоящей арийке была свойственна лишь светлая кожа, наравне с волосами и глазами… и иного быть не могло. Такую женщину по ошибке могли тут же приравнять к цыганам или евреям и насильно отправить в лагерь смерти. А так как я якобы являлась дальней родственницей семейства Шульц, то и соответствовать оным была обязана. Но я все еще не понимала, почему должна была разыгрывать тот спектакль перед гостями фрау Шульц…

Стоит отметить и то, скольким полезностям нас научила Генриетта. И белье пастельное грамотно крахмалить, и разглаживать его новым для нас электрическим утюгом (гладить с ним было одно удовольствие), и даже рубашки с платьями крахмалить; и одежду из разнообразной ткани штопать аккуратно и, что примечательно, разными способами; и шторки подвязывать в пышные элегантные банты; и цветочки красивые высаживать перед домом, и за чистотой и порядком следить ежедневно. Познакомились мы в усадьбе еще с одним странным и новым для нас приспособлением – пылесосом. Это была необычная машина с длинным хоботом как у слона и гудящим мотором как у автомобиля, которая собирала всю пыль, волосы и крошки с ковров! Впервые опробовав его, мы с девочками каждый раз чуть ли не дрались, чтобы пропылесосить все ковры в доме. По началу это было весьма необычно, увлекательно и даже удивительно, но не зря говорят, к хорошему быстро привыкаешь. Хозяйка обмолвилась, что пользоваться они таким приспособлением начали еще с 1936 года, практически сразу же после того, как их пустили в производство в Германии.

Думаю, не только я, но и девчонки на примере нашей фрау убедились, насколько немки были хозяйственны, экономны и весьма практичны в быту.

Но не смотря на внешнюю идеальную картинку нашего быта, я была благодарна фрау Шульц за хоть и немногочисленные, но все-таки свободные прогулки по городу с ее сыном. Они были той кроткой частичкой свежего воздуха в жизни, которая последние несколько месяцев напоминала беспросветную холодную ночь.

Во время прогулок по Эрдингу никому из немцев не было до меня дела: я благополучно слилась в общем потоке дам со шляпками и элегантными платьями и мужчин в строгих деловых костюмах. Через парочку недель после моего назначения, фрау Шульц привезла из ателье три элегантных платья бордового, изумрудного и черного цветов, парочку миниатюрных шляпок им под стать, одну пару закрытых туфель на невысоком каблуке (благодаря которым я заработала кровавые мозоли), увесистое серое пальто на прохладную погоду и небольшую тканевую сумочку для достоверности. Раза с третьего я научилась правильно собирать волосы в изящный и аккуратный пучок: высокий для парадных выходов и низкий для повседневных. А также завивать волосы горячими щипцами, которые я могла одолжить в любой момент и у Амалии, и у Генриетты.

Первые разы мне было ужасно жутко выходить в люди в подобном одеянии. Казалось, каждый немец будет читать мои мысли и пытаться разглядеть унизительную нашивку «OST». А вальяжно расхаживающие конвои немногочисленной полиции будут бросать подозрительные взгляды и требовать показать документы, которых у меня не было. Но ничего подобного не возникало, что в первый, что в последующие разы.

На каждой послеобеденной прогулке с Артуром, я скрупулезно считывала все указатели на немецком языке, изучала улицы, куда они вели и где находился тот или иной населенный пункт. Я не знала в какой стороне находится прачечная, куда увезли Аню, но хотя бы примерно понимала, как и на чем добраться до Мюнхена, и в каком направлении он находился. Пока мальчик молчаливо наблюдал за местными ребятами, я внимательно вслушивалась в разговоры прохожих, о чем они беседовали в пекарнях, в придорожных магазинчиках, что спрашивали у полиции. Была важна каждая зацепка, я не желала упустить ни одну деталь, которая могла оказаться решающей. Таким образом, я подтягивала свой немецкий, ведь без элементарных знаний языка я бы не смогла сдвинуться с мертвой точки. Но, к моему дикому сожалению, ни один немец в разговоре не упоминал ни остарбайтеров, ни каких-либо других военнопленных. Единственный раз одна женщина в очереди в пекарню поделилась с подругой новостью о новой партии пленных французов. Она упомянула, что их рассредоточат по всей Баварии, но ничего конкретного так и не сказала.

Я уже примерно понимала к кому из местных торговцев в случае чего прибегу за помощью, а кого стоило избегать за версту из-за нацистских настроений и более близкого общения с полицией. Обыкновенные офицеры полиции патрулировали улицы в темно-зеленой форме и без отталкивающих рун в виде двух букв «SS» на петлицах. Но все же имели нечто схожее с Мюллером – на рукаве кителя у них был все тот же черный манжет с двумя молниями и вышитой серебристой надписью «SSPolizei-Division».

Однажды во время третьей по счету прогулки по Эрдингу (кажется, это был сентябрь 1942), я по привычке разглядывала близлежащие старинные домики, завораживающие своей красотой, и одновременно считывала каждый указатель. Артур по обычаю держал меня за руку и перешагивал через каждую трещину на асфальте. Если вдруг он случайным образом наступал на небольшое расстояние между брусчаткой, то возвращался обратно на угол улицы и начинал все сначала. Так могло продолжаться два, три, а то и пять раз, и наша прогулка могла состоять только из подобных его своеобразных действий. Но тогда я еще не обращала внимания на звоночки в столь странном поведении мальчика.

Наконец, когда мы спустя целую вечность завернули на следующую улицу, я вдруг замерла на месте, не в силах пошевелиться. Возле входа в небольшое двухэтажное здание с двумя нацистскими флагами, стояли двое мужчин в разных военных формах, окруживших парочку автомобилей. Они курили, смеялись и беззаботно обсуждали очередную новость с фронта. Судя по вполне презентабельным кителям, все они являлись старшими офицерами, а красная повязка со свастикой на левой руке одного из них, подтверждала принадлежность к национал-социалистической партии Германии.

Среди них я практически сразу заметила до жути знакомое лицо. Алекс Мюллер не спеша потягивал сигарету, зажав ее между указательным и средним пальцами, и слушал рассказ товарища напротив. Я замедлила шаг, а затем и вовсе замерла на углу улицы, но Артур тут же потянул меня вперед, увидав друга семьи.

– Алекс! – закричал мальчик, чем опешил окружающих Мюллера мужчин. Они недоуменно оглянулись, и Артур тут же заключил офицера в дружеские объятия.

По телу пробежали мурашки, а спину обдало неприятным холодком.

– Юнгер манн, – ответил Алекс, тут же выбросив сигарету в ближайшую урну, и по-братски потрепал мальчика по волосам. Мне даже показалось, что он улыбнулся, но через мгновение, когда я уловила его обаятельную белозубую улыбку, уже ни капельки не сомневалась. – Как твои дела?

– Хорошо! Мы с Китти гуляем, не хочешь к нам присоединиться? – воскликнул Артур, заглядывая офицеру в глаза.

Я нервно сглотнула, когда мальчик указал рукой в мою сторону, и все окружающие их мужчины с красными повязками, как по команде с интересом оглянулись. Было глупо продолжать стоять посреди улицы как вкопанная, еще больше вызывая подозрения у немцев. Поэтому я собрала силы в кулак, выпрямила спину, как истинная немка, и подошла к Артуру и Мюллеру, неловко стискивая миниатюрную сумочку в обеих руках. Влажные пальцы нервно теребили ручку дамской сумки, пока я терпела унизительные и оценивающие мужские взгляды со стороны. Не знаю каким образом, но мне удалось скрыть от них дрожащие от страха руки.

Я боялась не их, а того, кто стоял напротив и знал о моем истинном положении в той стране. Положении пленного, положении раба Третьего рейха. Но Мюллер продолжал молча и сосредоточенно рассматривать мой новый внешний вид с головы до ног. Его синие, до жути глубокие глаза скользили по моим рукам, аккуратно уложенным волосам и тонкой талии, подчеркнутой легким светло-голубым платьем в белый горошек, оно едва прикрывало колени и практически полностью обнажало худощавые руки из-за знойной жары.

Щеки молниеносно вспыхнули, и я вдруг перестала дышать то ли от страха, то ли от неловкости и смущения, а мочки ушей загорелись предательским ярким пламенем. Его же лицо не выдавало ничего, что могло бы очернить его репутацию. Все тот же высокий лоб, впалые щеки, суженный подбородок. Но в тот момент мне казалось, что его хищный взгляд скользил по мне долго, чертовски долго.