Далекое Близкое

Пошевелить запястьем – пальцами, ни малейшего ответа от нервных окончаний. И бешеный шум крови в ушах – паника – полууверенность, что больше вообще и нет никакой руки.

А потом принялись возвращаться ощущения – отдельными болезненными толчками.

Как же я радовался резкой боли в боку – вдавившийся под ребра старчески острый локоть Профессора. Свет – яркий, режущий глаза настолько, что пришлось накрепко зажмуриться. Звук – гудение двигателей, уже ровное, безо всяких взвизгивающих перегрузок. Я все пытался сморгнуть слезы с пушистых ресниц и избавиться от ощущения, что в глаза набился песок.

Тяжесть существования наваливалась на тело, успокаивая, убеждая в том, что мы живы, и временно можно расслабиться. Нужно расслабиться. И все мышцы, как из ваты, и костей будто в организме вовсе нет…

– Все живы? – Флегматик тем временем уже успел прийти в чувства и теперь помогал нам выпутаться из ремней безопасности.

Я снова невольно засмотрелся на эти его руки – с выстрелившими автоматически при старте застежками и стопорами азиат справлялсяь чуть ли не быстрее, чем с сенсорными кнопками.

Но все же он не помог перед прыжком. Даже не попытался. Почему? Может, он попросту не хотел помешать? Отсек-то размером с большую кладовку, невесомость опять же, троим людям маневрировать куда сложнее, чем двоим. Но дело-то ни в этом, а в том, что Флегматик даже не попытался помочь. Даже не был готов помочь, вот в чем суть. Осознание этого неприятного факта вызвало у меня волну неприязни.

– Нормально, – прохрипел Профессор, сползая на пол и пытаясь поправить очки на длинном крючковатом носу, – благодарю, молодой человек! Еще раз убеждаюсь, как правильно было взять вас в эту команду.

Честно? Ну вот не в возрасте ученого было решаться на эту авантюру, а все тщеславие… Наверное, оно.

Впрочем, Профессор руководил всем экспериментом с самого начала (боже, лет двадцать уже, наверное), и в итоге устроил на ученом совете отвратительную истерику, требуя самолично возглавить путешествие. Кстати, тогда у нас в кулуарах никто так не говорил – «путешествие». Говорили – «верное самоубийство». Но ведь нарушать своим существование теорию вероятности, это так бодрит. Попробуйте, вам тоже понравится.

Я же оказался тут по совершенно иным, куда более приземленным соображениям. Отчетливо помню момент, когда решился попроситься в полет.

Дождь лил третий день, скрывая за серым тюлем корпуса университета и соседние дома. В правом ботинке плескалась вода, вода же облизывала лицо холодным языком, норовя просочиться туда, под одежду, где еще сохранялось тепло и выпить – вытравить его из самого моего существа, забрать себе. Ледяная струйка прокралась на шею и бодро проложила себе путь за шиворот, и надо бы поправить капюшон балахона, но руки заняты тяжеленными пакетами. Сколько же я не спал? Сутки? Так… Я прочитал лекцию для первого курса в среду, потом дежурил в лаборатории, а потом дописывал заказную статью. Одна ночь прошла без сна? Или это – вторая?

Боже, да кто вспомнит уже.

Вы пробовали не спать по нескольку суток месяцами? Появляется чувство, что завтра не наступило, а вчера не прошло, есть только непрерывное настоящее, весьма смахивающее на кошмар, который все никак не закончится.

Я встал под навес у подъезда, поставив пакеты с едой и лекарствами на бетонный пол, прислонившись лбом к металлической, выкрашенной в синий колонне, подпирающей козырек. Иногда устаешь так, что спасает только меланхоличное отупение, тогда становится не важно – чем все это вообще закончится. Таким показываться на глаза отцу нельзя. Волновать нельзя. Ладно бы только отец – сестер трое, причем, Олеське еще за учебу платить через месяц. Школа искусств – мечта недешевая.

Надо застраховать свою жизнь, – дрожали губы от усталости, – а потом устроить несчастный случай в лаборатории. Как раз года на три хватит, а потом Олеська выучится, и это будут уже ее проблемы. Ха… Господи, я просто так больше не могу. Три работы. Все равно сдохну так, пусть хоть какая-то польза от этого будет.

Ледяными пальцами нащупал пластиковый флакон таблеток в кармане. Нужно взбодриться. Не идти же домой таким. Крышку отвернуть вышло, но потом я даже с этим не справился – вместо пары пилюль целая горсть высыпалась на ладонь, а с нее на мокрый бетон. Черт! Выспаться бы.

Ирония в том, что хуже всего высыпаются люди, живущие в спальных районах.

Так я и стоял под козырьком, с которого мутным потоком хлестал ледяной дождь. Нужно было домой – не прямо сейчас, в этот момент, а просто – сегодня, если вы понимаете разницу. Нет? Разница в том, что в эту самую минуту мне не нужно было вообще никуда. Никто не ждал. Я мог мерзнуть под ливнем или войти внутрь. Разглядывать серое покрывало сплошной воды или закрыть глаза. Восьми миллиардам двуногих было абсолютно все равно. И не было ни одного человека, которому можно было бы сказать в тот момент: «Боже мой, я так устал и задолбался, что кажется, уже вовсе не хочу жить».

Одиночество, это когда ты есть, и тебя как будто нет.

Полет подвернулся вовремя. Отличная премия и еще лучшая страховка. Шанс на нормальную жизнь. Потом. Для меня самого, ну или для родных… Это уж как получится. Хех…

В любом случае, я был помощником Профессора и упросил взять с собой. Основное задание – присматривать за «оранжереей» – бактерии, вирусные культуры, простейшие организмы, растения, птицы и крысы – будущий материал для внимательнейшего изучения после возвращения. Никто из остальных пафосных парней не стал бы заниматься такой ерундой, так что – добро пожаловать на борт, стажер!

Флегматик отвечал за программное обеспечение, а ОТул – за «железяки». Этот грубиян почти все время проводил в нижнем отсеке с двигателями, выбираясь оттуда только для коротких перекусов возле пищевого автомата. Но при совершенно отвратительном характере руки он все же имел золотые – «шарманка» всю дорогу работала без нареканий.

Вот и весь экипаж. Четверо на маленьком экспериментальном кораблике, одиноко затерянные в глубинах Бездны.

– Как же хорошо, что полет такой короткий, – пробормотал я, когда они садились обедать, – давит это все…

Мы с программистом опять остались одни в центральном отсеке, служащем и рубкой управления, и командным мостиком и столовой по совместительству. Как только вернулась гравитация (еще одна шутка подпространства – тела вновь приобретали свой привычный вес вопреки всем теориям), я расположились все в том же кресле у стола с пищевым автоматом, а Флегматик остался за своими любимыми прозрачными мониторами.

– Все?.. – переспросил программист.

Или он молчал, это просто глухое эхо повторило? Какое, блин, эхо в отсеке три на четыре метра… Мы в разных концах сидим, и даже разговариваем не напрягаясь.

– Вот, ты понимаешь, что сейчас там? – я кивком показал на потолок, наглухо закрытый диафрагмой щита.

– Проф понимает это лучше всех, сяо хо-цзы, – пожал плечами азиат, – лучше его спрашивай. Мое дело – моделирование и датчики.

Круглое лицо его снизу подсвечивалось синим от сенсорной панели. При этом неприятно резко обрисовывались холодным аквамарином круглые щеки приплюснутый кончик носа и резкая линия нижней губы. Глубоко посаженные глаза прятались в тени, а временами, казалось, будто их и вовсе не было.

– Понимает. Даже объяснить пытается… – хихикнул я, а программист тонко улыбнулся в ответ.

Привычка шефа читать лекции к месту и не к месту еще на Земле стала предметом многочисленных шуток коллег. Чаще все же – добродушных.

– Так ты все еще хочешь посмотреть, что за щитами? – спросил неожиданно Флегматик.

Эта стеклянная ничего не выражающая улыбка тоже иногда здорово нервировала. Никогда не угадаешь, о чем он думает. А еще смутные инстинкты убеждали не доверять человеку с нечеловеческими же пальцами, смахивающими на длинные паучьи лапки. Человеку, которого я никогда не видел смеющимся.

– Пожалуй, да, можно взглянуть…

– Серьезно? А вот ОТул не рискнул. Н-да. Говорит, что-то вроде, что он на ад налюбуется и после своей смерти. Если я правильно расслышал его бурчание, конечно.

– Так его тут нет же…

– Ну что ж, давайте взглянем, сяо хо-цзы, – и на потолке раскрылась металлическая защитная диафрагма, обнажая все тот же выпуклый иллюминатор, где совсем недавно был виден подрумяненный бок красной планеты.

Хорошее окошко. Сверхпрочное, сверхнадежное, сверхзащищенное и прочее «сверх».

По позвоночнику пробежал неприятный ток, и ладони мгновенно намокли еще до того, как я заставил себя поднять голову. Воображение рисовало подпространство кипящим котлом красного и фиолетового цветов, в которых вспыхивают и мгновенно умирают звезды. Нечто вроде красивых фотографий далеких туманностей со старинного еще телескопа Хаббла, только чуть больше кровавых разводов. Красочную иллюстрацию к слову «хаос».

Но в иллюминаторе не было ничего. Чернота.

– А когда он откроется снаружи? – полюбопытствовал я, после того как прошла, наверное, минута.

Флегматик успел тоже перебраться за обеденный стол и теперь тыкал в сенсорный экран аппарата для выдачи еды.

– Он открыт.

– Но…

– Ага. Там нет ничего, стажер, вообще. Чернота. Хотя, если долго присматриваться, там что-то начинает двигаться… Нет, неправильное слово, не двигаться – шевелиться. Краем глаза такое замечаешь. Мерзкое ощущение, будто медленно проваливаешься в колодец, – автомат зажужжал и выплюнул протеиновый батончик и маленькую пластиковую бутылку с витаминным сиропом.

– Жуть.

– Точно.

Мы, не сговариваясь, отвели взгляд от потолка и принялись за еду, откинувшись в креслах. Появлявшаяся гравитация была лишь немного меньшая, чем на Земле. «Ноль восемьдесят шесть же». Придумать логичного объяснения не получалось, но ведь никто толком и не знал, что такое Бездна. Она была, и все, а еще как мы все только что доказали, через нее можно совершить прыжок на огромное расстояние и вернуться в обычный космос живыми.