Крестовская. Роман

Его хорошее настроение способствовало хорошей работе. О том, в каком настроении пребывал Маркузе, со своей несчастной влюбленностью, говорить было бы излишне.

К тому ж на даче в такую пору года предсказуемо царила неимоверная скука. Природа, воздух, парное молоко – это, конечно, было хорошо, но вот безлюдье, отчего-то преподнесенное Крестовским тоже как благо, угнетало, да еще частящие дожди наводили печаль.

Все дачные жители по соседству уже разъехались, и Крестовский с Маркузе пребывали в тоскливом одиночестве. Большую часть серых дней, что были там прожиты, они, конечно, работали, а если позволяла погода – впрочем, она мало позволяла, – то прогуливались по аллеям, вороша ногами мокрую палую листву и с недоумением вспоминая Пушкина, находившего в осени прелесть и очей очарованье.

На почве скуки и общего препровождения времени они даже сдружились. Вернее, один Крестовский стал испытывать к Маркузе дружеское чувство, Маркузе же всегда держал в уме, что влюблен в жену Крестовского, и был несколько отстранен. Крестовский неловкости своего более молодого приятеля не замечал, а если и замечал, то принимал ее за юношеский трепет перед ним как известным писателем, обитателем литературного Олимпа. И чтобы дать понять, что никакой он не небожитель, а самый что ни на есть обыкновенный человек, Крестовский много откровенничал перед Маркузе.

Например, в подробностях рассказывал он ему о своей поездке в Варшаву, случившейся несколько лет назад. Он был там в составе официальной комиссии, которая исследовала городские подземелья. В них, по мнению вышестоящих лиц, после подавления польского восстания могли скрываться бунтовщики, не желавшие сдаваться в руки правосудия. И нескольких из них действительно сыскали в варшавских катакомбах.

Еще не преминул Крестовский открыть молодому человеку, мечтавшему, по его предположению, стать писателем, секреты своей литературной кухни. Начал он с прописной и неоригинальной истины:

– Быть романистом – тяжелый и неблагодарный труд, – сказал он. – На примере своих «Петербургских трущоб» скажу с полным основанием: столько подготовительной работы нужно проделать, прежде чем приступить к воплощению замысла! Да и пока сам замысел окончательно не оформится во что-то сносное, удобоваримое, столько времени пройдет и столько изменений в него, в замысел то бишь, будет внесено, что от начальной идеи останутся только ножки да рожки, и это будет что-то совсем другое, вовсе не то, что ты предполагал, когда она, идея, только зарождалась в твоей голове.

– Это понятно, – сухо ответил Маркузе, отнюдь не собиравшийся, вопреки мысли Крестовского, становиться писателем и посему нимало не интересовавшийся метаморфозами, что претерпевает замысел на пути от рождения до окончательности своей. Другое дело – сбор материала, ради которого Крестовскому пришлось побывать в самых темных и грязных трущобах Петербурга; это было действительно любопытно, куда любопытней, нежели далекая Варшава. Поэтому Маркузе перевел разговор в другое русло, в котором тот и начинался: – Вот вы упомянули про подготовительную работу. Правда ли, что в поисках фактического материала для своего романа вы пережили немало приключений?

Крестовский усмехнулся, расправляя усы.

– Приключения? Были и приключения, а как же без них. Среди персонажей моего романа, как вы, конечно, заметили, много самого разного сброда – преступников, бродяг, нищих-попрошаек. Вводя в произведение таких специфических, с позволения сказать, героев, я должен был следовать правде жизни столь же строго, сколько и при описании, допустим, людей из высшего общества. Поэтому мне просто необходимо было познакомиться с миром городского дна, рассмотреть его досконально, вблизи и изнутри. И я отправился в опасное путешествие по этой преисподней. Моими проводниками, Вергилиями были полицейские, с которыми я свел для этой цели знакомство. И блюстители закона показали мне ночлежные дома и подвалы, где обретаются преступные обитатели трущоб, рынки, где они обворовывают зазевавшихся обывателей, трактиры и кабаки, где они пропивают украденное. Как вы понимаете, я не мог явиться в трактир самого низкого пошиба в том виде, в котором я сейчас перед вами. – Крестовский убрал со своего сюртука, как всегда безупречного, несуществующую пылинку. – Я должен был рядиться в нищенские лохмотья, а выражение лица иметь туповатое. Вот такое. – Он скорчил неожиданную для своего холеного вида гримасу. Маркузе даже рассмеялся против желания. – Приходилось и напиваться до положения риз, чтобы, так сказать, соответствовать окружающей обстановке, поддерживать общение с завсегдатаями заведений, входить в разговоры с ними. А как только выйдешь наружу, тут же торопливо, невзирая, что пьян, заносишь в записную книжку все наблюдения, все словечки, пока не забыл. Занятный досуг, что и говорить!

Крестовский улыбнулся в усы, помолчал и продолжил:

– Были и курьезы, и приключения, о коих вы любопытствовали. Вообразите: вечер, трактир «Ерши», пристанище многих воров и пропойц, вся публика уже навеселе, а кое-кто и на взводе. Я сижу в уголке, смотрю и все запоминаю. Вдруг – драка! Одна пьяная компания что-то не поделила с другой, и началось! Кто-то кому-то расквасил нос, кто-то выхватил нож и пырнул им неприятеля в живот. Крики, грохот, кровь!

– Ужас! – заметил Маркузе.

– Вот именно: ужас! Я, признаться, порядком перепугался и проклял тот день, когда решил писать «Петербургские трущобы» и соблюдать правду жизни. «Вот она, правда жизни! – пронеслось у меня в голове. – Сейчас как вгонит эта правда мне нож в сердце или стукнет лавкой по лбу – и прощай!» По счастью, на шум явилась полиция. Всех, кто был в трактире, без всякого разбора забрали в часть, и меня тоже. Пришлось переночевать в камере, только утром, когда я назвался сам и назвал своих друзей из уголовного сыска – а это уважаемые люди, – меня выпустили. Вот вам приключение! Но еще большее приключение я имел тогда дома, когда оправдывался за ночное отсутствие перед Варварой Дмитриевной. Вот каких жертв требует литература!

Крестовский весело рассмеялся.

Маркузе, видя, что он в благостном расположении духа, этим воспользовался, чтобы задать вопрос, который давно его волновал.

– Ваши записные книжки… Уж простите за такое, но совершенно случайно я заглянул в них: они лежали раскрытыми на столе. И обнаружил, что заметки в них сделаны двумя различными почерками. Можете не отвечать, но просто интересно.

– Почему два разных почерка? Да потому что принадлежат двум разным людям – мне и моему другу, ныне, увы, покойному, Николаю Герасимовичу Помяловскому.

– Знаю, это тоже писатель, автор «Очерков бурсы» и повести «Мещанское счастье».

– Он самый. Очень талантливый был человек! Жаль, что рано ушел от нас, он мог написать много больше. В том числе и «Петербургские трущобы»!

Маркузе изумленно поднял брови.

– Как это?

– Да очень просто! Вам как другу я могу довериться. Изначально замысел написать большой роман, исследующий жизнь трущоб, был его, Помяловского. Он даже приступил к его выполнению, написал несколько глав. Но его жизнь оборвалась слишком рано, ему всего двадцать восемь лет было, и он ничего не успел. И я, будучи самым близким ему другом, подхватил его идею. И поверьте, в этом нет решительно ничего зазорного или предосудительного. Таково было предсмертное желание Николая, и я всего лишь следую ему. В определенном смысле это даже, если угодно, мой долг! Сам Николай так и сказал.

Такое признание было крайне неожиданно, поворот прямо как в «Петербургских трущобах». Маркузе жаждал подробностей.

– Расскажите же! – попросил он.

– Извольте, – сказал Крестовский.

Глава седьмая. Человек пропащий

Всеволод Крестовский на несколько лет был младше, чем Николай Помяловский. Были они выходцы из разных сословий: Крестовский происходил из дворянского рода, Помяловский – из духовенства, сын дьякона. Соответственно, когда первый в детстве постигал азы наук в одной из лучших столичных гимназий у лучших педагогов, второй занимался зубрежкой и подвергался «секуциям» розгами – так, на русский лад и сообразно со смыслом, переиначили слово «экзекуция» – в никчемной бурсе, духовном учебном заведении с жестокими нравами и плохой репутацией. Однако же ни то, ни другое, ни третье не помешало им, при знакомстве в Петербургском университете, куда они оба почти в одно время поступили, сойтись в дружбе на почве любви к литературе.

Крестовский, по его собственному признанию, глядел в рот старшему товарищу и вообще находился под его влиянием. Так, если вначале Всеволод увлекался стихотворчеством и мечтал стать знаменитым лирическим поэтом, то, когда сблизился с Помяловским, прогремевшим со своими повестями «Мещанское счастье» и «Молотов», обратил взор и намерения свои уже на прозу. Крестовский стал грезить о том, чтобы заявить в ней о себе столь же громко, как и его друг. Он даже, чего греха таить, слегка завидовал ему, натыкаясь в журналах на хвалебные отзывы о его произведениях. «Вот бы и у меня, – думал Крестовский, – было такое же острое и правдивое перо, как у Николая, вот бы и мне так же уметь отображать действительность, поднимать проблемы, свойственные нашей современности».

Но, конечно, далеко не во всем желал Крестовский походить на Помяловского. Талантом друга Всеволод восхищался, знанием и пониманием жизни, ему присущими, тягой к знаниям, не убитой в бурсе, но одно свойство натуры Николая ему претило. Это пристрастие Помяловского к зеленому змию.

Сам Крестовский фарисеем далеко не был и мог себе позволить кутнуть в теплом студенческом кругу. Но то, с какой страстью и даже, пожалуй, яростью отдавал дань Бахусу Помяловский, его ужасало. Николай днями пропадал в самых отвратительных, грязных кабаках и распивочных, что, конечно, вредило не только его литературной деятельности, но и благосостоянию и здоровью. Не раз Крестовский призывал друга остепениться, покончить с таким разгульным образом жизни, взывал к его благоразумию.

– Ты же понимаешь, что водка не доведет тебя до добра! – неоднократно говорил он Помяловскому.

Но тот только безнадежно махал рукой.

– Оставь, Всеволод! Я уже человек пропащий и измениться не смогу. Среда, понимаешь, среда сотворила меня таким, я всецело продукт ее воздействия. Всю жизнь меня окружало пьянство, и как же мне было не попасть в его сферу! Впервые я побывал в пьяном состоянии в семилетнем возрасте: в таком уж месте рос, на окраине, где все сыздетства с вином знакомятся. Потом бурса эта, пропади она пропадом, когда-нибудь я так распишу все царящие там порядки, откровенно и безо всякой утайки, что мало не покажется. В бурсе тоже повальное пьянство. Вроде бы и сопляки по возрасту учатся, но как не выпить, как не успокоить душу, не облегчить страдание после очередной порции розог, получаемой за самый ничтожный проступок. Так что там я тоже часто бывал пьян. Ну, а затем – что уж тут поделать, – затем это вошло в привычку, от коей уж до самых последних дней не избавиться мне. Душа требует! И рад бы трезвости, но – требует!

Крестовский, впрочем, выслушав такую тираду в оправдание водки, от Помяловского не отставал.

– Ну хорошо, – отвечал он, – не жалеешь здоровья, будущего своего не жалеешь, которое ты своими попойками укорачиваешь, – это ладно. Но ведь ты еще себя у литературы отнимаешь! Сколько ты бы мог написать толкового вместо того, чтобы тратить впустую время в трактирах, среди всяких шаромыжников!

Такой довод заставлял Помяловского потупить голову, он признавал, что упрек справедлив: писатель в нем все-таки боролся с пьяницей. И однажды он нашел что возразить Крестовскому.

– Почему же это я впустую трачу время? – возразил он, когда в очередной раз свиделся с другом после бурного досуга в каком-то притоне. Под глазом у него красовался синяк, от головной похмельной боли он морщился, но говорил твердо. – Ничего не впустую, я как раз имею в виду будущее произведение. Роман! Большой роман!

– Ну да! – скептически усмехнулся Крестовский. – И именно в видах романа ты до чертиков набрался и пострадал физически. – Он насмешливо кивнул на подглазный «фонарь», светившийся на физиономии Помяловского.

Тот настаивал на своем:

– Если хочешь, то да! Ко мне пришла блестящая мысль – написать роман о жизни низов Петербурга. Предполагаю озаглавить его «Брат и сестра» и рассказать, как по воле судьбы, или, точнее, по воле злых людей, эти самые брат и сестра очутились в трущобах Петербурга. Да, или как тебе такое название: «Петербургские трущобы»? Как тема, а? Ведь в нашей словесности как дела обстоят? В романах обыкновенно действуют великосветские особы, помещики, дворяне, а где же жители этих самых трущоб? Ну, расскажут о ком-нибудь в каком-нибудь очерке – и все! Но это же мелко! А я хочу дать широкую картину нравов обитателей дна, описать их отношения, их связи между собой и с внешним миром. Да еще и заключить эту картину в рамку увлекательного сюжета со многими линиями и героями! Ты, должно быть, удивишься, но эта идея родилась как раз во время моих похождений по питейным заведениям, от коих ты меня по-дружески предостерегал. Ведь там и собираются по обыкновению своему преступники, бродяги и прочие отбросы общества. Глядя на них, я подумал: «Да вот же они, мои персонажи!» Как тебе такая польза от моего пьянства, а?

Помяловский торжествующе улыбался.

Крестовский выслушал эту его блестящую мысль с восторгом, но и опять же с завистью. «И как я сам до такого не додумался? – с сожалением думал он. – Петербургские трущобы! Я все собирался приступить к сочинению прозаического произведения и размышлял, что может быть интересно читателю, размышлял и затруднялся с решением. Да трущобы же! Трущобы – вот что интересно! Вроде бы и рядом они, но обыкновенный читатель не знает, что в них творится, в этих притонах нищеты, преступности и разврата. Не знает, но все же весьма любопытствует! Хочется же, ах, как хочется пощекотать нервы чтением о грязи и зле! Ну, Николай! Ну, голова! Такую тему нашел!»

– Ну, Николай! Ну, голова! – Крестовский одобрительно похлопал друга по плечу. – Прекрасная задумка! Теперь-то ты, я чаю, забудешь о кабаках и возьмешься за писанье романа!

– Отчего же забуду о кабаках? – спокойно и уверенно возразил Помяловский. – Я продолжу в них бывать, но теперь со смыслом. Буду собирать материал для романа, изучать поведение их посетителей, записывать их жаргон. Где ж мне найти еще такую благодатную почву для изучения своих будущих персонажей, как не в кабаках? Они же все там налицо – воры, жулики, шлюхи. Нет уж, как угодно, а теперь это в своем роде моя обязанность!

– Эвон как ты повернул! – Крестовский против воли расхохотался. – Ну и хитрец! А я и поверил, уши развесил, а ты просто причину для пьянства своего придумал!

– Да нет же! – воскликнул Помяловский. – Это вправду будет, клянусь тебе, исключительно в видах романа!

И действительно, в дальнейшем в подтверждение своих слов Помяловский с гордостью предъявлял Крестовскому свои записные книжки с заметками и зарисовками по следам визитов в притоны, полные всевозможного сброда. Он даже создал несколько глав описательного свойства, которые тоже показал другу и о которых говорил, что они пойдут в середину романа.

– А начало?

– А начало я еще не придумал.