Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

Он отходил от кафедры, за которой принимал исповедь, побледневший, потливый, иногда с мелко трясущимися руками.

Услышанное во время исповеди было ужасно.

Оно возвращалось к нему в ночных кошмарах, особенно под утро, когда границы между сном и явью становятся плохо различимы и всякая нечисть легко находит здесь лазейку для того, чтобы пугать или нашептывать соблазнительные слова, которые вели человека туда, откуда уже не было возврата.

Но хуже всего была, конечно, эта несусветная глупость, которая проникала во все щели и дыры и которую Господь, должно быть, сотворил, чтобы человек не слишком гордился своим исключительным положением в творении, а хотя бы иногда смотрел на себя со стороны.

Сегодняшняя исповедь была бы вполне ничего себе, если бы не эта дура в бордовой шляпке, которой приспичило узнать у отца Иова, как надо будет одеваться, когда труба призовет нас всех на Страшный Суд.

– Ну, как, как, – говорил отец Иов, переживая, что не может с легкостью ответить на такой простой вопрос. – Уж, наверное, Господь позаботится – как.

– Но ведь нельзя же все на Господа одного валить, – продолжая есть глазами отца Иова, сказала бордовая шляпка. – Если мы о таком важном деле сами не позаботимся, разве хорошо это будет?

– Мне все же кажется, – ответил Иов, – что надо предоставить решение этого вопроса Богу. Пусть Он решает.

– Конечно, пусть Он решает, – бордовая шляпка глядела на Иова совершенно масленым взглядом. – Но ведь не будет же Он рыться в женском белье или заниматься чулками и прочими принадлежностями интимных сторон женской одежды?

Услышав про «интимные стороны женской одежды», отец наш Иов посмотрел сначала на потолок, потом опустил взор в землю, после чего, скрестив на груди руки, словно новый Наполеон, уставился поверх голов поющих кондак сегодняшнему святому, тогда как бордовая шляпка, продолжая тему, сказала:

– Нельзя ведь допустить, чтобы на Страшном Суде были какие-то сомнительные люди в затрапезе… Мы все должны явить образец вкуса и красоты. Я, например, собираюсь заказать специальные платья, чтобы быть уверенной в том, что никакие случайности не смогут помешать нашему празднику.

Уже накрывая ее епитрахилью, отец Иов поймал себя на желании стукнуть кулаком изо всех сил прямо по этому крашеному затылку, а заодно уж вывернуть ей на голову коробку с пеплом и песком, куда складывались догоревшие свечи, подтверждая лишний раз тот неоспоримый факт, что женщина остается женщиной, не способной измениться даже перед лицом Царствия Небесного, ибо она не может изменить свою природу, о которой Аврелий Августин заметил где-то, что сущность этой природы заключается только в том, что она постоянно меняется, не умея остановиться и обрести желанную устойчивость, которая так выгодно отличает мужчин от прочих созданий Творца.

Все это отец Иов познал, конечно, не понаслышке, а на своей собственной шкуре, сталкиваясь постоянно с женским полом; особенно по воскресеньям в воскресной школе, куда вечно набивалось уйма женского народа, который с умилением, страстью и вожделением смотрел на стройного батюшку, делая все возможное, чтобы он только обратил на него внимание, заметил, улыбнулся.

Ах, эти взгляды – искоса брошенные, таинственные, манящие!

Эти улыбки, едва заметно пробегающие по губам!

Эти задумчивые, томные движения, которые как будто делают тебя еще ближе, еще желаннее, еще роднее.

Эти ресницы, вовремя взлетающие и вовремя опускающиеся, словно две бабочки, порхающие рядом с тобой и обещающие открыть какой-то прекрасный секрет.

Да никакой Иов не смог бы выстоять перед пленительной силой всех этих улыбок, намеков, взглядов и недоговоренностей, если бы не гложущая его тоска, которая напрочь забивала все прочие чувства, пригибая к земле и лишая мужества, веры и надежды.

О, я еще застал то время, когда счастливый отец Иов летал по монастырю, словно мальчик-подросток, всегда готовый помочь, выслушать и ободрить. Сколько светлой глупости было тогда сказано, сколько благих пожеланий обещали изменить этот мрачный мир, сколько милых нелепостей прощались только потому, что они принадлежали отцу Иову.

Однажды, подтрунивая над отцом Иовом и его православием, я спросил его: да что такое есть у вас, православных, чего бы не было у прочих конфессий?

И он ответил:

– Святые отцы.

А потом пришли усталость, хамство Нектария, болтливость прихожанок, равнодушие, сомнения и неуверенность, – все то, о чем не с кем было даже поговорить, пожаловаться и посоветоваться.

Если попытаться одним словом охарактеризовать состояние отца Иова на каком-то там году его пребывания в монастыре, то лучше всего, мне кажется, подошло бы к этому слово изнеможение

Он изнемогал от необходимости выслушивать бесконечные и друг на друга похожие жалобы, от запаха дорогих духов, от шелеста шелковых кофточек, от несусветных глупостей и идиотского смеха, а главное, от различных тайн, которыми делились с ним прихожанки, так что со временем он знал о поселке все, что только можно было о нем знать.

Прошло еще немного времени, и отец Иов стал догадываться, как приходившие на исповедь женщины умудряются каким-то таинственным способом превратить обычные кофточки, юбки и платочки во что-то скверное, неприличное и стыдное – такое, к чему монаху не стоило и подходить ближе, чем на сто шагов.

Теперь ему оставалось только одно, последнее средство, которое многие святые и не очень святые отцы считали весьма эффективным и часто применяли его в случае необходимости. Средство это называлось Вынужденное бегство и состояло в быстром перемещении одного тела по отношению ко всем другим, когда эффект достигался быстротой, смелостью и хорошим знанием дороги, по которой пролегал маршрут.

И вот он бежал, спасаясь от преследующих его прихожанок, сначала не слишком уверенно и резво, но затем все больше и больше наглея и показывая на часы, если кто-нибудь пытался его остановить, или же роняя ни к чему не обязывавшие его фразы вроде «скоро буду» или «зайдите в храм»; бежал из храма через мощехранилище, а от мощехранилища к себе в келью, а из кельи на хозяйственный двор, а оттуда – в воскресную школу, а потом пить чай у одной хорошей и ненадоедливой прихожанки, а оттуда снова в свою келью и прочее, прочее, прочее…

Возможно – кто знает – Господь вел Иова до той последней черты, за которой открывалась бездная погибель и человеку оставалось не искать собственных рецептов спасения, но целиком положиться на волю Божию, которая одна могла помочь, исцелить и спасти.

Однажды в подтверждение этого ему приснился сон, как будто он забирается на высокую гору и с ее высоты поименно проклинает всю женскую часть человечества, чувствуя поддержку не только всех монахов мира, но и самого Господа Бога, который по такому случаю принес разные странные и страшные инструменты и другие отвечающие случаю вещи, желая, чтобы победа его была абсолютной и не имеющей себе равных, как, собственно, и полагается победе Всемогущего.

Тогда отец Иов догадался, что его история вступила в новое время, – то самое, которое следовало бы назвать временем ожидания и которое, конечно, не делало его ни лучше и ни хуже, но лишь пребывающим в ожидании того, когда у Милосердного кончится терпение и Он обрушит с высоты своего Трона свой праведный гнев, сжигающий все, что найдет нужным сжечь.

И в такой надежде текла его жизнь, про которую знали только один он и еще его сновидения, приходящие время от времени, чтобы напомнить ему, что он еще жив.

2

– Отец Иов, – сказал я, столкнувшись как-то с ним возле двери в мощехранилище, через которую он в очередной раз убегал, спасаясь от утомительных прихожан. – Хочешь, я облегчу твои страдания и сделаю так, что прихожанки не будут больше бегать за тобой как за писаной торбой?

– Заставь Богу молиться, – сказал отец Иов, и в голосе его послышалось глухое отчаянье. – Веришь ли, совсем заели, прости Господи. Куда ни пойдешь, везде наткнешься. Нигде нет спасения. Приехал в Столбушино – и там они. Можешь себе представить.

– Не надо было доводить до этого, – сказал я, радуясь, что Господь не допустил мне родиться отцом Иовом.

– Откуда мне было знать? – спросил отец Иов, горько улыбаясь. – Я про женщин вообще узнал, когда мне двадцать шесть лет было.

– В общем, так, – сказал я не без чувства самодовольства. – Ты ведь духовник, верно?.. Духовник… А значит, можешь накладывать на согрешившего епитимью, верно?

– Верно, – согласился отец Иов.

– Вот и прекрасно. А теперь представь себе такую картину. Приходит к тебе на исповедь эта шлифендрючка в оборочках и рассказывает тебе про свои ужасные грехи… Ну, про то, как она на кошку наступила и не извинилась, или про то, что подумала, что как бы было хорошо, если бы у соседа обвалился потолок или сдохла рыбка в аквариуме… И вот, услышав это, ты страшно сердишься, говоришь обличительную речь про рыбку и потолок и прописываешь своей красавице в качестве епитимьи ни в коем случае не открывать рот и не появляться рядом с собой в течение месяца или даже больше…Она, конечно, в слезы, но ты тверд как кремень и, демонстративно повернувшись, уходишь… Ну, как? Убеждает?

– Батюшки светы, а ведь я духовник, – сказал отец Иов, словно услышал про это первый раз в жизни. В голосе его появилась легкая надежда.

– Конечно, ты духовник, – подтвердил я. – А кто же еще?

– И я могу?.. – он замялся в поиске подходящих слов.

– Еще как, – подтвердил я.

– Но ведь это совсем ненадолго, – засомневался он, шевеля губами и что-то подсчитывая.

– Есть еще общая исповедь, – напомнил я отцу Иову, и он сразу повеселел.

Впрочем, и без моей помощи Господь нашел выход из создавшейся ситуации, все поставив на свои места.

Однажды – как рассказывает легенда – когда отец Иов вышел ночью по малой нужде, случилось, что путь ему преградил лучезарный ангел, который осенил его своим крылом и голосом рыкающего в пустыне льва сказал:

– Если хочешь спастись, построй скит в местечке, что зовется Столбушино, и обретешь покой и благоволение Божие.

Голос ангела заставил отца Иова окончательно проснуться. Перспектива идти и строить посреди ночи никому не известный лесной скит была, мягко говоря, не тем, о чем мечталось долгими осенними вечерами.