Роман Райского

Молитвы молитвами, а Райский все ж таки подозревал, что это не они помогли. Во-первых, сам он вовсе не молился, потому как, начитавшись Вольтера, сделался еще в отрочестве человеком свободным от религиозных предрассудков. Ну, а во-вторых, если Агриппина Павловна не обманула и действительно просила Бога об устройстве Райского на службу, то сомнительно, чтобы Бог к ней прислушался, ибо она – великая грешница, что показали последующие ночи.

Так что значительные – и счастливые – перемены в жизни Райский, поразмыслив, объяснил не силой молитв, а по-своему. «Это судьба! – вывел он, когда первая бурная радость улеглась и высветилась возможность трезвого анализа; было это примерно через неделю после того поворотного дня, в который произошло обустройство его в типографии и в постели Агриппины Павловны. – Да, это, определенно, судьба! Как только я сказал, пусть и не всерьез, что я – Райский из „Обрыва“, так тут же и место приискалось, и с Агриппиной Павловной все так славно сладилось. Это не может быть спроста».

Выстроив такую связь, Райский пошел в своих мыслях дальше. «Это не только судьба, это еще и знак! – решил он. – Мне дан намек, чтобы я продолжал быть – да не в шутку и не на словах – тем, гончаровским Райским».

Он еще раз перелистал «Обрыв», благо у Агриппины Павловны оставались книжки журнала, забытые предыдущим постояльцем. «Любопытно, – мимоходом подумал Райский, – как это он мог их забыть? Съезжал второпях, что ли?» Точек соприкосновения, кроме фамилии, с героем Гончарова Райский, как и прежде, не обнаруживал. Как ни крутил, а ничего не совпадало, начиная с возраста – Райский из «Обрыва» был старше – и имущественного положения – Райский был куда богаче – и заканчивая взаимоотношениями со слабым полом; в последнем пункте, правда, рассуждения обрели иной, в сравнении с городом Н., оборот: «Вряд ли бы тот Райский мог удовольствоваться пошлой связью с такой простой женщиной, как Агриппина Павловна; я же довольствуюсь и премного доволен».

Пришлось ему, скрепя сердце, вернуться к отвергнутой прежде мысли об общей с книжным персонажем любви к слову: они оба были не чужды сочинительства. «Только если я изливаю свои соображения и чувства в стихотворной форме, то он озадачился целью написать роман. И – так и не написал, между прочим».

Вспомнилась беседа с Коваленским; как же давно это было! – московские впечатления как будто отдалили во времени то, что происходило раньше, но память хранила все, что нужно.

Пошутив, по своему обыкновению, по поводу тождества фамилий, Коваленский серьезно заметил:

– А вы обратили внимание на боязнь гончаровского героя, о которой сам Гончаров прямо не упомянул, предоставив эту возможность читателю?

Райский задумался, но не нашел, что имел в виду Коваленский.

– Право, я теряюсь в догадках, – признался он.

– Эх вы, а еще однофамилец, – улыбаясь, укорил Коваленский. – Я говорю о его боязни что-либо завершить.

– Не понимаю, – пожал плечами Райский.

– Да как же, – уже не улыбаясь, но воодушевляясь, воскликнул Коваленский. – Вспомните хотя бы его отношения с Верой, сколько он ходил вокруг да около.

– Почему же вокруг да около? – возразил Райский. – Он добивался от нее ясности.

– Ну да, а добившись, продолжал ее донимать. И все не уезжал! А его мучения с романом? Вот он написал по молодости повесть или очерк, уж не помню и не разбираюсь в жанрах, – «Наташа» вроде называется. Завершенная, кажется, вещь, но нет же! Он испугался этой завершенности – и решил включить ее в роман. Все эти многочисленные очерки и наброски, что он делал по ходу действия! Он их тоже делал для романа. Но, в конце концов, оставил свой роман, придумав только заглавие и эпиграф; уехал в Европу изучать живопись – или что там еще, скульптуру, что ли.

– Ну, это обычная русская черта – бросать дело на его половине или еще раньше. Вряд ли это именно, как вы выразились, боязнь завершения. Обычная лень и несобранность.

– Да нет уж! – горячо возразил Коваленский. – Именно боязнь завершения, а через это – боязнь конца! Ну, и далее: боязнь смерти.

– Эк глубоко вы копнули, – усмехнулся Райский.

– А вы не усмехайтесь, не усмехайтесь! Я совершенно не шучу: именно боязнь смерти! Ведь что такое смерть? Это завершенность!

– А жизнь – незавершенность? – еще раз улыбнулся Райский.

– Если угодно, то да. Райский жизнелюбив, как никакой другой персонаж нашей литературы, и именно по причине своего жизнелюбия он ничего не доделывал. Боялся, что доделав, выполнит свое предназначение, и тогда его вычеркнут из книги жизни за ненадобностью.

Райский не мог разделить такой точки зрения на своего литературного однофамильца, но сейчас воспоминание о ней предопределило дальнейший ход мыслей.

«Тот Райский не выполнил своего предназначения вовсе не из-за страха смерти – он оставил это предназначение мне! Я должен написать роман за него!»

Поначалу такое заключение Райский сделал забавы ради. Воспринять его с основательностью было бы смешно даже для него самого, и он отмахивался от него. Но в течение нескольких дней эта идея – «написать роман за него» – посещала Райского в самые неожиданные мгновения, из-за чего он пропускал в гранках опечатки. Однажды в печатавшейся книге по Шекспиру не заметил, что вместо «Ромео» набрано «Роман»; его ткнули носом в ошибку. И он принял эту ошибку тоже за знак.

«Райский из „Обрыва“, – думал он, не находя сил сосредоточиться на вычитке, – мечтал создать роман. Но ему недостало усидчивости и писательской жилки: не всякому дано стать писателем. А мне – дано!»

Вспомнил он, с каким усердием сидел над стихами, что посвящал хрупкой дочери брандмейстера. Из скромности – по его теперешнему разумению, ложной – никому он не показывал плоды своего вдохновения, но был все-таки уверен, что они вполне талантливы. И сейчас, примеряя на себя писанье не стихов, а романа, Райский убеждал себя, что и с романом справится. С чем тот Райский не справился.

«А я – справлюсь. Я – напишу, – повторял он в мыслях и все сильнее и определеннее в этом утверждался. – Более того: мне это необходимо. Назвавшись Райским из „Обрыва“ на словах, я тотчас был вознагражден судьбой сразу двумя подарками. Если же я создам за него роман, то какой же дар мне уготован? – и тут же отвечал самому себе: – Тот, которого герой „Обрыва“ был лишен: обретение себя в жизни!»

Итак, думал отныне Райский, вот его предназначение – быть писателем-романистом. Странно, при всей своей любви к книгам о том, чтобы не читать их, а писать, Райский прежде не помышлял даже в детстве. К стихам, что выходили из-под его по-юношески восторженного пера, тоже относился не слишком всерьез. Но теперь – теперь все по-другому, он отчетливо почувствовал, что судьба имеет на него виды как на автора романов.

Обо всем этом, не в силах сдерживать в себе, Райский поведал Агриппине Павловне. Та, натура приземленная, в делах литературных и творческих несведущая, к его речам отнеслась спокойно и даже с непониманием.

– Писать, стало быть, хотите? А разве вы не пишете? Вы же в типографии, где книжки печатают.

– Что вы такое говорите! – возмутился Райский. – Я там читаю, а не пишу!

– Так вас, стало быть, повышают: с чтения до писания?

– Да нет же! В типографии я так и буду читать! А писать буду дома!

– Так вам, стало быть, за это платить не будут? – Агриппина Павловна была явно разочарована.

– Пока не будут. А потом, как напишу, продам свою книгу.

– И задорого запродадите?

– Не знаю, думаю, несколько тысяч точно будет.

Глаза Агриппины Павловны радостно загорелись.

– А! Так это хорошо! И когда приступите? Сегодня? Что вам, свечей побольше дать? Или лампу керосиновую заправить прикажете?

Райский отрицательно покачал головой.

– Да нет, не сегодня. Не так-то это просто. Надо собраться с мыслями, изучить действительность.

– Чего ее изучать? Будто все мы не в действительности живем!

– Так-то оно так. Да только надо понять, о чем должен быть мой роман. Роман Райского.

Глава восьмая

Романы того времени

С того дня, пожалуй, и началась так называемая – им самим так называемая – подготовительная работа. Решив стать писателем-романистом, Райский не торопился тут же приступать к осуществлению своего решения. Он – собирался с мыслями и изучал действительность, о каковом намерении и объявил в разговоре с Агриппиной Павловной.

Для этого он начал следить за литературным процессом куда пристальнее, нежели раньше. Самым тщательнейшим образом проглядывал он все журналы, чтобы выяснить, на какие темы сейчас пишут литераторы, а значит, и ему следует написать.

На счастье, доступ к периодическим изданиям имелся. Хозяин типографии Владимир Федорович во втором ее этаже, где, собственно, и жил, имел обширную библиотеку, которую, помимо книг, пополнял едва ли не всеми журналами, выходившими в России, и многими заграничными. На их подписку денег уходило немало, но положение, любил повторять Владимир Федорович, обязывало: издатель должен быть осведомлен, что издают другие. Снисходительно он дозволил брать на время журналы и Райскому, когда тот в одной из бесед выказал к ним интерес.

– Можете и французские брать, – милостиво сказал Владимир Федорович.

– Благодарю, – ответил Райский, – но я только до русских любопытен.