Пес Зимы

– Как интересно, – удивился Крокодил, – два маленьких птенчика, серый и белый. Они сидят так низко, и кричат так громко, что я, пожалуй, не поленюсь прогуляться в этот прекрасный летний денек.

И хотя он был чрезвычайно сыт, и ему было чрезвычайно лень ползти по жаре, он, тем не менее, встал, дополз до птенчиков и проглотил их, почти не раскрывая свою длинную зубастую пасть. Затем он улегся в тени деревьев и заснул с весьма довольным видом, который имеет всякий сытый крокодил, только что заполучивший отличный десерт.

Прилетев, Слон опустил Моржа на землю и отправился искать птенчиков, серого и белого, но нигде не находил их. Зато он нашел Крокодила, который мирно спал в тени деревьев, и, разумеется, поинтересовался у него, не видал ли тот чего-либо необычного.

– Видал, – отвечал ему Крокодил.

Это был очень умный старый Крокодил, и он отлично знал, о чем следует, и о чем не следует разговаривать со слонами, если они вздумают расспрашивать тебя после сытного завтрака вдалеке от воды.

– Что же ты видел? – нетерпеливо воскликнул Слон, – отвечай не мешкая, а не то я, чего доброго, заподозрю тебя в чем-нибудь таком, в чем мне не хотелось бы тебя подозревать.

Как всякий добрый и мягкосердечный Слон, он предпочитал не подозревать кого-либо в чем-либо без крайней необходимости.

– Я видел, – степенно отвечал Крокодил, – слона, который летал высоко над джунглями и трубил в свой длинный слоновий хобот, словно духовой оркестр на параде. Между тем, всякая тварь в джунглях знает, что летать для слонов – в высшей степени неприлично, и ни один благовоспитанный представитель этого вида никогда не позволит себе ничего подобного.

Здесь Слон слегка покраснел и зарекся когда-либо подниматься в воздух. Он даже подумал, что надо бы обойти джунгли и попросить прощения у всех, кого оскорбило его в высшей степени неприличное поведение, но потом решил, что это все-таки черезчур, и к тому же займет слишком много времени.

– А еще, – продолжал Крокодил, – я видел моржа, который лежал в траве, словно почерневший кабачок. В то время, как каждый в джунглях знает, что моржи не живут в нашем климате, и он непременно простудится и заболеет скарлатиной, если кто-нибудь добрый и мягкосердечный не пожалеет времени, чтобы помочь ему вернуться в более подходящее место.

С этими словами Крокодил многозначительно покачал головой и уполз в свои заросли. А Слон постоял немного, повздыхал, ибо ему совсем не хотелось идти пешком в такую даль, но все же положил моржа на широкую спину и зашагал обратно в сторону Арктики. Это был весьма ответственный и добросердечный слон, и ему ни капельки не нравилось болеть скарлатиной. По дороге он напевал протяжные грустные песни и вспоминал двух птенчиков, серого и белого, которым так не повезло с новой игрушкой.

С тех пор он уже не поднимался высоко над джунглями, только изредка смотрел на бананы и ананасы, до которых теперь никак нельзя было дотянуться. И хотя многие моржи по привычке продолжают искоса поглядывать в небо, всякая здравомыслящая тварь знает, что это всего лишь дань древнему предрассудку. Один лишь крокодил имеет на этот счет особое мнение, но и тот предпочитает хранить его при себе.

Храбрый страус

Жил некогда в Африке Страус. Ровно такой же, как и десять тысяч других страусов – не больше, не меньше, не лучше и не хуже, не храбрее и не трусливее. Обыкновенный страус. И все же была в нем одна особенность, которая отличала его ото всех прочих: он совсем не умел прятать голову в песок, совсем-совсем. И не потому, что не хотел, а просто не знал, как это делается. Ни папа его не научил, ни мама не научила, ни своим умом не додумался. Так и ходил по Африке торчком, ни о чем особенно не заботясь.

До поры до времени эта его особенность нисколько страуса не беспокоила. Африка, знаете ли, большая, даже и для страуса. Ходил он себе головой кверху, глазел по сторонам и жил припеваючи.

Но вот однажды подстерег Страуса Лев. Подстерег, да и погнал по песку, аж пыль столбом. Гнал-гнал, так что и сам устал, и Страуса умотал порядком. Умаял бедолагу так, что тот шагу больше ступить не в силах. Встал посреди пустыни, шею вытянул и думает: «Будь, что будет. Не иначе, судьба моя такова».

Подбежал лев, изготовился было Страуса съесть… да призадумался. Что-то тут, думает, нечисто: не видал я еще такого страуса, чтобы и от беды не бежал, и голову в песок не прятал. Не иначе стар я стал и слаб, и никто в Африке больше меня не боится.

Огорчился лев, даже слегка всплакнул. Но делать нечего – пошел он своей дорогой. Идет пригорюнившись, глядь – навстречу ему Шакал.

– Здравствуй, – говорит, – Царь Зверей. Что-то ты сегодня невесел.

– Да куда уж там, – отвечает Лев. – Вовсе я, Шакал, одряхлел, так, что даже последний Страус меня не боится.

– Не может быть! – удивился Шакал, – не бывало еще такого, чтобы страус Льва не боялся. Дай-ка я сам погляжу.

Пошли они обратно. Смотрят – стоит страус на прежнем месте, ноги выпрямил, шею вытянул и знай вертит себе головой вправо-влево, вправо-влево.

– Вот теперь и ты видишь, – говорит Лев, – что я прав. Придется мне, старику, с голоду помирать.

– Погоди, – отвечает Шакал, – посиди-ка пока тут в холодке, а я, тем временем, во всем разберусь.

Подошел Шакал к Страусу и говорит с обычной своей шакальей повадкой:

– Ну, здравствуй, птица. Что ж ты стоишь торчком, голову свою в песок не суешь? Страшно мне за тебя, а ну как случится чего?

– Да будет тебе, брехатый! Или не видишь, сам Лев рядом лежит, а подступиться ко мне не смеет. А уж коли Лев мне не страшен – кого ж мне еще бояться?

Усмехнулся Шакал и отвечает:

– Да ты, оказывается, глуповат. Где ж это видано, чтобы страус ото льва в песок прятался? Ото льва, друг мой, тикать надо во все лопатки. А голову, брат, прячут совсем по другому поводу.

– Это для чего же?

– Да разве ж ты сам не знаешь?

– Не знаю, – говорит простодушный страус, – не научили меня папа с мамой. А своим умом я не додумался.

Тут шакал усмехнулся еще пуще, и объясняет:

– Так это ж, птица, проще простого. Вот сейчас начнет припекать, а ты стоишь тут торчком на самом солнцепеке. Час простоишь, другой – голову и напечет. А как поплохеет с головушкой – тут-то лев тебя, болезного, и сцапает. Оттого все твои умные родичи прячут голову подальше от солнышка.

Стало тогда страусу страшно.

– Ой, – говорит, – Шакал, кабы не ты, ведь пропал бы я ни за грош. Только одна у меня незадача – не умею я голову прятать. Не научили. Может ты подсобишь?

Помялся шакал, будто б ему неохота, помялся, да и согласился.

Стал страус тужиться, голову наклонять. Опустит к земле раз, другой, да никак не удержит – не приучена у него шея гнуться.

– Дай, – говорит Шакал, – я тебе подсоблю.

Схватил он страуса за шею, да вмиг и придушил.

Увидел это лев, подошел и давай нахваливать:

– Ай да молодец, Шакал, ай да умница! Будет тебе за это страусиное крылышко.

– Как же – крылышко, – возмутился Шакал, – это почему же мне одно только крылышко?

– Как так? – рассвирепел Лев. – Не мило тебе, значит, крылышко с моего стола? Не ценишь ты моей заботы и щедрости? Убирайся тогда вовсе голодным.

Он зарычал во всю мочь и принялся за еду, а Шакал поскакал по Африке и стал жаловаться всем и каждому на несправедливость, с какой обошлась с ним судьба.

Тогда собрались все звери и стали судить. И каждому что-нибудь было не так: одним не нравился Лев, другим Шакал, иные корили Страуса, а большинство (как всякое другое большинство, и не только в Африке) просто галдело попусту. Судили-судили, и ничего не решили. Но с тех пор безо всякого их решения каждый страус смолоду прячет голову в песок, шакал оборачивает любую науку к своей пользе, а лев лежит в холодке и забирает свою львиную долю.

С планеты Земля

Веринджер заложил руки за спину и несколько раз нервно прошагал из одного конца модуля в другой. Со стороны это, вероятно, смотрелось забавно: он был маленького роста, тощий и легкий, со смешной прыгающей походкой. В детстве Веринджеру, наверняка, порядком доставалось, из-за этого, не иначе, его и потянуло на флот. Во всех армиях мира есть такой типаж: мелкий упорный шустрик, все время тщащийся доказать свое право называться настоящим мужчиной. Из таких обычно выходят отличные полковники, но никогда не получаются генералы.

Над Веринджером давно не смеялись. А сейчас, пожалуй, и не смогли бы – не располагала обстановка. Они сидели рядком, все семеро, такие разные, и в то же время совсем одинаковые, и смотрели кто куда.

– Сколько уже? – спросил, наконец, Форд.