Фавориты Фортуны

– Хорошо, очко в твою пользу, – дерзко ответил Гортензий. – Продолжай, принцепс сената.

– Я намерен созвать центуриатные комиции завтра на рассвете. Я попрошу собрание сформулировать закон, согласно которому Луций Корнелий Сулла будет назначен диктатором. Закон не должен быть очень сложным – напротив, чем проще, тем лучше. Как только диктатор будет на законном основании назначен центуриями, все другие законы сможет издавать он. Пусть центурии официально назначат Луция Корнелия Суллу диктатором на такой срок, какой ему понадобится, чтобы осуществить все его планы; чтобы они одобрили все его предыдущие действия; чтобы они отменили приговор к ссылке и официальное объявление вне закона; чтобы они гарантировали ему освобождение от наказания за любые его действия в должности диктатора; чтобы трибуны не могли наложить вето на его решения, а народное собрание – препятствовать его деятельности. Чтобы ни сенат, ни народ не могли отклонить ни одного его решения в любой форме – прибегнув к помощи любого магистрата или обратившись к любому собранию.

– Да это получше, чем быть царем Рима! – выкрикнул Лепид.

– Нет, это просто другое, – упрямо сказал Флакк. Ему понадобилось некоторое время, чтобы правильно понять то, чего добивался от него Сулла. Но теперь его уже нельзя было сбить с толку. – Диктатор не может быть наказан за свои действия, но он правит не один. У него есть сенат и все комиции, народные собрания – в качестве совещательных органов; он может назначить столько магистратов, сколько захочет. Согласно традиции, например, в период диктатуры избираются также консулы.

– Диктатор назначается только на шесть месяцев, – громко сказал Лепид. – Если я правильно тебя расслышал, ты предлагаешь просить центурии, чтобы они назначили диктатора бессрочно. Это незаконно, принцепс сената! Я не против того, чтобы Луция Корнелия Суллу назначили диктатором, но я против того, чтобы он хоть на миг превысил шестимесячный срок.

– За шесть месяцев я не успею даже начать, – сказал Сулла, не поднимаясь со своего стула. – Верь мне, Лепид, я ни одного лишнего дня не желаю заниматься этой неприятной работой, не говоря уже о том, чтобы посвятить ей всю мою жизнь! Когда я посчитаю, что она закончена, я обязательно уйду. Но шесть месяцев? Невозможно.

– Тогда сколько? – спросил Лепид.

– Во-первых, – ответил Сулла, – финансы Рима в плачевном состоянии. Чтобы выправить их, понадобится год, может быть, два. Придется распустить двадцать семь легионов, найти для них землю, заплатить им. Людей, которые поддерживали незаконные режимы Мария, Цинны и Карбона, нужно разыскать, дабы они не избежали справедливого наказания. Законы Рима устарели, особенно в части судопроизводства и наместнического управления провинциями. Гражданские служащие дезорганизованы, бездеятельны и алчны. Из наших храмов украдено столько сокровищ, денег и слитков, что даже после огромных затрат этого года в казне все еще осталось двести восемьдесят талантов золота и сто двадцать талантов серебра. Храм Юпитера Всеблагого Всесильного превратился в кучу углей. – Он громко вздохнул. – Мне продолжать, Лепид?

– Хорошо, я понял, что выполнение твоей задачи потребует больше шести месяцев. Но что помешает тебе получать назначение каждые полгода столько раз, сколько понадобится? – спросил Лепид.

Беззубая усмешка Суллы была все такой же злобной, хоть у него и не осталось знаменитых длинных клыков.

– О да, Лепид! – воскликнул он. – Теперь мне все понятно! Половину каждого шестимесячного периода нужно будет потратить на то, чтобы расположить к себе центурии! Умолять, объяснять, извиняться, рисовать радужные картины, сыпать в кошелек каждого всадника, превращать себя в старую отвратительную проститутку! – Сулла поднялся со стула и потряс сжатыми кулаками в сторону Марка Эмилия Лепида с такой злобой на лице, какой присутствующие не видели с тех пор, как Сулла уехал из Рима воевать с царем Митридатом. – Да, изнеженный домосед Лепид, женатый на дочери изменника, который пытался провозгласить себя царем Рима! Или будет так, как хочу я, или вообще мне ничего не надо! Вы слышите меня, вы, несчастное сборище лицемерных дураков и трусов? Хотите, чтобы Рим вновь поднялся на заслуженную высоту? Но вместе с тем вы жаждете получить незаслуженное право сделать несчастной, невыносимой и зависимой жизнь того человека, который берется за это дело! Ну что ж, отцы, внесенные в списки, вы должны решить этот вопрос здесь и сейчас. Луций Корнелий Сулла вернулся в Рим, и, если он вздумает, он может трясти этот город до тех пор, пока он не рухнет! В Латинской местности у меня осталась армия, которую я мог бы привести в Рим и натравить на ваши жалкие шкуры, как волков на ягнят. Я этого не сделал. С моего первого появления в сенате я действовал в ваших интересах. И сейчас я все еще действую в ваших интересах. Мирно. Деликатно. Но вы испытываете мое терпение, я вас честно предупреждаю. Я буду диктатором так долго, как сам посчитаю нужным. Понятно? Понятно тебе, Лепид?

Долго все молчали. Даже Ватия и Метелл Пий сидели с бледными лицами и, дрожа, глядели на это внезапно появившееся когтистое чудовище, которому впору выть на луну. О, как могли они забыть, кого таил в себе Сулла?

Лепид тоже был бледен и дрожал, но причиной его ужаса был вовсе не монстр, прятавшийся в Сулле. Он думал о своей любимой Аппулее, на которой был женат уже много лет, которая была отрадой его сердца, матерью его сыновей. Она была дочерью Сатурнина – человека, который действительно хотел провозгласить себя царем Рима. Почему Сулла упомянул о ней в этой ужасной вспышке гнева? Что он сделает, когда станет диктатором?

Уставшие до смерти от гражданских войн, экономической депрессии, от многочисленных легионов, без конца марширующих взад-вперед по всей Италии, центуриатные комиции проголосовали за закон, согласно которому Луций Корнелий Сулла назначался диктатором на неопределенный срок. Внесенный на рассмотрение на contio в шестой день ноября, lex Valeria dictator legibus scribundis et rei publicae constituendae был утвержден в двадцать третий день ноября. За это время никаких уточнений внесено не было. Поскольку он фактически предоставлял Сулле неограниченную власть, а также санкционировал его неприкосновенность, уточнений и не требовалось. Что бы Сулла ни захотел постановить или сделать, он мог все.

Многие в городе ожидали, что он разовьет бурную деятельность, как только его назначение диктатором будет озвучено. Но Сулла не предпринимал ничего, пока назначение не было утверждено спустя три нундины, в соответствии с lex Caecilia Didia.

Остановившись в доме, принадлежавшем Гнею Домицию Агенобарбу, бежавшему в Африку, Сулла, казалось, погрузился в безделье. Он только все время бродил по городу. Его собственный дом был сожжен после того, как Гай Марий и Цинна захватили Рим. Он ходил через Гермал, северо-западный склон Палатинского холма, на оставшееся от его дома пепелище, медленно ворошил палкой кучи камней, смотрел поверх Большого цирка на восхитительные очертания Авентинского холма. В любое время дня, от рассвета до сумерек, его можно было увидеть стоящим одиноко на Римском форуме, смотрящим на Капитолий, или на статую Гая Мария в полный рост возле ростры, или на какую-нибудь другую среди многочисленных статуй Гая Мария меньших размеров, или на здание сената, или на храм Сатурна. Сулла гулял по берегу Тибра от большого рынка в порту Рима до Тригария, где плавали молодые люди. Он доходил от Римского форума до каждых из шестнадцати ворот Рима. Он поднимался по одной улице и спускался по другой.

Ни разу он не продемонстрировал страха за свою жизнь, ни разу не попросил друга сопровождать его, не говоря уже о том, чтобы взять с собой телохранителя. Иногда на нем была тога, но большей частью он просто кутался в просторный удобный плащ: зима началась рано и обещала быть холодной, как и в прошлом году. А один раз, в жаркий не по сезону день, Сулла брел по Риму, одетый лишь в тунику, и можно было видеть, какой же он маленький, хотя люди помнили, что прежде Луций Корнелий был среднего роста и хорошего телосложения. Но он усох, ссутулился и шаркал ногами, как восьмидесятилетний старик. Дурацкий парик был всегда на нем. И теперь, когда он следил за состоянием своего лица, он снова начал красить сурьмой белесые брови и ресницы.

А когда прошли первые восемь дней ожидания ратификации назначения диктатора, свидетели его гневного выпада в сенате начали чувствовать себя получше и уже отзывались об этом гуляющем старике с некоторым презрением – так коротка память…

– Он – пародия! – фыркнув, сказал Гортензий Катулу.

– Кто-нибудь убьет его, – сказал Катул, которому все надоело.

Гортензий хихикнул:

– Или он сам свалится на улице от апоплексического удара! – Он схватил руку зятя, придерживавшую тогу. – Ты знаешь, не могу понять, почему я так испугался тогда! Он здесь, но его здесь нет. В результате, как ни странно, у Рима так-таки и нет хозяина! Он ненормальный, Квинт. У него старческое слабоумие!

Это мнение широко распространилось среди жителей Рима, каждый день видевших, как жалкая фигура ковыляет по городу в косо нахлобученном парике и с обильно наложенной краской. Может быть, эта пудра скрывала багровые шрамы? Вот он что-то шепчет. Качает головой. Вдруг на кого-то кричит, а на кого – не видно. Ненормальный. Дряхлый.

Требовалось большое мужество для такого тщеславного человека, чтобы выставить свое старческое безобразие на всеобщее обозрение. Только Сулла знал, как ненавистна ему эта болезнь, которая сотворила с ним такое. Только Сулла знал, как ему хотелось снова стать тем красавцем-мужчиной, каким он был, когда уходил на войну с царем Митридатом. Но, сказал он себе, избегая смотреться в зеркало, чем скорее он наберется сил продемонстрировать Риму, во что превратился, тем скорее научится забывать, что показало бы ему зеркало, если бы он взглянул в него. И это произошло. Главным образом потому, что его прогулки не были бесцельны, они вовсе не были причудой дряхлого старика. Сулла гулял, чтобы посмотреть, каким стал Рим, в чем Рим нуждался, что он сам должен сделать. И чем больше он бродил, тем больше сердился – и приходил в возбуждение, потому что в его власти было взять в свои руки этот обветшалый город и сделать прекрасным, как прежде.

Еще Сулла ждал прибытия нескольких лиц, которые много значили для него, хотя он вряд ли любил их или в них нуждался: его жены, его близнецов, его взрослой дочери, его внуков… а также Птолемея Александра, наследника египетского трона. Они терпеливо ждали несколько месяцев под присмотром Хрисогона, вольноотпущенника и управляющего Суллы, сначала в Греции, потом в Брундизии, но к концу декабря они будут в Риме. Некоторое время Далматике придется жить в доме Агенобарба, но собственную резиденцию Суллы недавно начали отстраивать. Филипп, загорелый, красивый, прибыл с Сардинии, неофициально созвал сенат и угрозами заставил этот запуганный орган проголосовать за то, чтобы из общественных фондов вернуть Сулле некогда конфискованное государством имущество. Спасибо, Филипп!

На двадцать третий день ноября диктаторство Суллы было официально утверждено. И в тот же день Рим проснулся и не увидел ни одной статуи Гая Мария – ни на Римском форуме, ни на Бычьем и Овощном рынках, ни на перекрестках и площадях – нигде. Исчезли трофеи, развешанные в его храме Чести и Доблести на Капитолии, пострадавшем от огня, но все еще хранившем вражеские доспехи, флаги, штандарты, все личные награды Мария за мужество, кирасы, которые он носил в Африке, при Аквах Секстиевых, в Верцеллах, в Альбе-Фуценции. Статуи других людей тоже исчезли – Цинны, Карбона, старого Брута, Норбана, Сципиона Азиагена. Вероятно, потому, что их было значительно меньше, на их исчезновение отреагировали не так остро, как на исчезновение памятников Гаю Марию. Сулла пробил огромную брешь, он оставил за собой целую аллею пустых цоколей, с которых было стерто имя ненавистного Мария, словно гермы с отбитыми гениталиями.

И в то же время пополз шепоток о других, более серьезных исчезновениях. Исчезали люди! Люди влиятельные, открыто поддерживавшие Мария, Цинну, Карбона или всех троих. В основном это были всадники, достигшие успеха на торговом и финансовом поприще, когда так трудно было это сделать. Всадники, которые получали от государства прибыльные контракты, или ссужали деньги своим сторонникам, или же обогащались другими путями благодаря присоединению к Марию, Цинне, Карбону или ко всем троим. Правда, ни один сенатор не пропал, и все же количество исчезнувших людей было настолько велико, что не заметить этого было невозможно. Несколько здоровых парней, числом десять – пятнадцать, стучали в дверь дома какого-нибудь всадника, их впускали, а через несколько минут они появлялись снова вместе с хозяином дома и уводили его – никто не знал куда!

Рим волновался. Рим стал понимать, что странствования его высохшего властелина представляли собою нечто большее, нежели обыкновенные прогулки. Невинная эксцентричность вчерашнего дня обернулась неуверенностью дня сегодняшнего и ужасом завтрашнего. Сулла никогда ни с кем не разговаривал! Он разговаривал только с собой! Он стоял на одном месте очень подолгу, глядя – куда, неизвестно! Раз или два он кричал! Что же все-таки он делал? И почему он это делал?

На фоне этих растущих опасений странная деятельность безобидно выглядевших групп частных лиц, которые стучали в двери домов, принадлежавших всадникам, сделалась более демонстративной. Их видели то тут, то там. Они что-то записывали или следовали как тени за каким-нибудь богатым банкиром Карбона или процветающим брокером Мария. Исчезновения участились. А однажды неизвестные постучали в дверь одного сенатора-заднескамеечника, который всегда голосовал за Мария, за Цинну, за Карбона. Но сенатора не увели, как других. Когда он появился на улице, взметнулся меч – и его голова упала на землю с глухим стуком и откатилась в сторону. Тело так и осталось лежать, истекая кровью, но голова исчезла.

Люди начали искать предлог, чтобы пройти мимо ростры и пересчитать головы: Карбон, Марий-младший, Каррина, Цензорин, Сципион Азиаген, старый Брут, Марий Гратидиан, Понтий Телезин, Брут Дамасипп, Тиберий Гутта из Капуи, Соран, Мутил… Больше никого! Головы сенатора-заднескамеечника там не оказалось. Как и голов других исчезнувших людей. А Сулла продолжал гулять в своем идиотском парике, всегда криво сидящем, с подкрашенными бровями и ресницами. Но если раньше люди останавливались и улыбались ему – хотя в этих улыбках сквозила жалость, – то теперь они чувствовали неприятный холодок и старались свернуть куда-нибудь в сторону, только бы не встретиться с ним. Или со всего духу убегали, едва завидев диктатора. Теперь там, где был Сулла, больше никого не было. Никто не наблюдал за ним. Никто не улыбался, даже с жалостью. Никто не заговаривал. Никто не приставал. При встрече с ним всех прошибал холодный пот, словно они увидели отверстые врата в подземный мир в несчастливый день.

Никогда прежде не являлась в Риме общественная фигура, которая была бы окутана столь непостижимой тайной. Поведение Суллы выходило за рамки нормы. Он должен был подняться на ростру на Форуме и красноречиво поведать всем о своих планах или пустить риторическую пыль в глаза сената. Намерения, жалобы, цветистые фразы – он должен был высказать это! Кому-нибудь, если не всем. Римляне не склонны держать язык за зубами. Они всегда и все обсуждали. Римом правили слухи. Но от Суллы – ничего. Только одинокие бесцельные прогулки без сопровождения. И все же это исходило от него – отрубленные головы, исчезнувшие люди! Этот молчаливый и необщительный человек был властелином Рима.

В календы декабря Сулла созвал заседание сената, первое со времени выступления Флакка. О, как сенаторы торопились в курию Гостилия! Дрожа больше от страха, чем от холода, с бешеным сердцебиением, задыхаясь, с расширенными зрачками, чувствуя тошноту. Они буквально попадали на свои стулья, словно чайки, побитые бурей, стараясь не смотреть вверх – из страха, что сейчас с крыши на них посыплются обломки черепицы, как на Сатурнина и его сторонников.

Все были объяты безымянным ужасом, даже Флакк, принцепс сената, даже Метелл Пий, даже военные любимцы вроде Офеллы и сообщники вроде Филиппа и Цетега. И все же, когда Сулла вошел, он выглядел таким безобидным! Трогательная фигура! Его сопровождало беспрецедентное количество ликторов – двадцать четыре! Вдвое больше, чем полагалось консулу, и вдвое больше, чем у любого предыдущего диктатора.

– Настало время познакомить вас с моими намерениями, – сказал Сулла, не поднимаясь со своего курульного кресла. Слова вылетали вместе со струйками белого пара – так холодно было в помещении. – Я – законный диктатор, а Луций Валерий, принцепс сената, – мой начальник конницы. Согласно закону, принятому центуриатными комициями, я не обязан назначать других магистратов. Однако Рим всегда вел хронологию по именам ежегодно избираемых консулов, и я не стану нарушать традицию. Я не желаю, чтобы люди называли наступающий год «годом диктатуры Луция Корнелия Суллы». Поэтому я хочу, чтобы были избраны два консула, восемь преторов, два курульных и два плебейских эдила, десять народных трибунов и двенадцать квесторов. А чтобы опыт управления получили и молодые люди, которым впоследствии предстоит войти в сенат, необходимо будет выбрать двадцать четыре военных трибуна. И я назначу трех человек монетариями и трех человек, которые будут следить за тюремными камерами и убежищами.

Катула и Гортензия обуял такой ужас, что оба сидели, силясь не обгадиться и спрятав руки, чтобы никто не заметил, как они дрожат. Не веря своим ушам, они слушали, как диктатор объявляет, что будет проводить выборы во все магистратуры! Они ожидали, что в них начнут швырять острую черепицу, или выведут и обезглавят, или сошлют в ссылку, а имущество конфискуют. Они ожидали чего угодно, но это… Он что, невиновен? Разве он не знает, что творится в Риме? И если не знает, кто же тогда отвечает за те исчезновения и убийства?

– Конечно, – продолжал диктатор с раздражающей неотчетливой дикцией, – вы понимаете, что, когда я говорю «выборы», я не имею в виду выдвижение кандидатов и предвыборную кампанию. Я назову имена тех, кого вы должны будете выбрать. Свобода выбора сейчас невозможна. Мне нужны помощники в моей работе. Следовательно, это должны быть те люди, которые мне полезны, а не те, кого навяжут мне выборщики. Поэтому я хочу сообщить вам, кто кем будет в следующем году. Писарь, мой список!

Сулла взял листок у служащего сената, чья единственная обязанность была хранить документы. Секретарь, записывавший на восковых табличках все, что произносил Сулла, оторвался от своего занятия.

– Итак, консулы. Старший – Марк Туллий Декула. Младший – Гней Корнелий Долабелла.

Вдруг раздался чей-то голос. Фигура в тоге вскочила со стула – Квинт Лукреций Офелла.

– Нет! Нет, я говорю! Ты отдаешь консульство Декуле? Нет! Кто такой Декула? Ничтожество, которое торчало здесь в полной безопасности, в Риме, пока лучшие люди Рима боролись за тебя, Сулла! Чем таким отличился Декула? Почему он? У него недостанет сил даже подтереть твою задницу своей тогой, Сулла! Это непростительный, злобный, несправедливый обман! Назначение Долабеллы я могу понять – все твои легаты знают о сделке, которую ты с ним заключил! Но кто такой этот Декула? Что такого сделал этот Декула, чтобы стать старшим консулом? Я говорю – нет! Нет, нет, нет!

Офелла остановился, чтобы перевести дух. Заговорил Сулла:

– Мой выбор – старшим консулом будет Марк Туллий Декула. Вопрос закрыт.

– Тогда надо запретить тебе делать выбор, Сулла! У нас будут кандидаты и обычные выборы, и я выдвину свою кандидатуру!

– Не выдвинешь, – тихо сказал Сулла.

– Попробуй остановить меня! – выкрикнул Офелла и выбежал из помещения.

Снаружи роилась толпа, жаждавшая услышать результаты этого собрания сената, первого с тех пор, как Сулла был утвержден в должности диктатора. В толпе не оказалось людей, которые считали, что должны бояться Суллы, – те остались дома. Небольшая толпа, но тем не менее толпа. Расталкивая собравшихся, не обращая внимания на чины и звания тех, кто оказался у него на пути, Офелла кинулся вниз по ступеням сената, по мостовой, к колодцу комиций и – прямо к ростре, встроенной в его стену.

– Римляне! – крикнул он. – Подойдите сюда, послушайте, что я хочу сказать об этом незаконном монархе, которого мы добровольно назначили править нами! Он говорит, что необходимо выбрать консулов. Но кандидатов не будет – просто два человека по его выбору. Два никудышных, некомпетентных идиота, и один из них – Марк Туллий Декула, он даже не из знатного рода! Первый из его семьи сенатор-заднескамеечник, который пробрался в преторы при предательском режиме Цинны и Карбона! И все же он будет старшим консулом, в то время как такие люди, как я, остаются без награды!

Сулла поднялся и медленно прошел по мозаичному полу курии к портику, где постоял, жмурясь от яркого света и делая вид, что равнодушен к происходящему. На самом деле он зорко смотрел, как Офелла кричит с ростры. Не привлекая к себе внимания, примерно пятнадцать человек стали собираться у подножия сенатской лестницы.

Медленно, крадучись, сенаторы вышли из курии посмотреть и послушать, пораженные спокойствием Суллы. Они приободрились, глядя на него: Сулла вовсе не выглядел монстром, как они стали думать. Этот худой, жалкий человек просто не мог быть чудовищем!

– Вот, римляне… – продолжал Офелла громогласно, входя в раж. – Я не тот, кто может спокойно стерпеть подобные оскорбления! Я больше достоин быть консулом, чем такое ничтожество, как Декула! И я считаю, что граждане Рима, если им позволят выбирать, выберут меня, а не подлых ставленников Суллы! В былые времена, когда люди были не согласны с предложенными кандидатами, они выступали перед народом и выдвигали свои кандидатуры!