Фавориты Фортуны

И в пятый день ноября, когда взошедшее солнце отразилось от позолоченных статуй на крышах храмов и этот праздничный свет скрасил обшарпанность городских улиц, Луций Корнелий Сулла торжественно въехал в Рим через Капенские ворота. Его конюх вел под уздцы белого коня, который пронес Суллу невредимым сквозь сражение у Квиринальских ворот. Сулла облачился в свои лучшие доспехи. На его серебряной кирасе был изображен момент, когда армия преподносит ему венец из трав у стен Нолы. В паре с Суллой, одетый в тогу с пурпурной полосой, ехал Луций Валерий Флакк, принцепс сената. Позади него парами следовали его легаты, среди них – Метелл Пий и Варрон Лукулл, который был вызван из Италийской Галлии за четыре дня до этого и очень спешил, чтобы успеть к столь важному событию. Из всех, кто впоследствии будет что-либо значить, отсутствовали только Помпей и сабин Варрон.

Единственным военным эскортом Суллы были семьсот кавалеристов, которые спасли его, обманув самнитов ложными маневрами. Армия вернулась в ущелье, чтобы демонтировать укрепления и восстановить движение по Латинской дороге. После этого предстояло еще разобрать стену Офеллы и разнести на поля большое количество камней. Немало блоков туфа раскололось при разборке, но Сулла знал, что ему делать. Весь материал сгодится для кладки стен opus incertum нового храма Фортуны Примигении в Пренесте. От военных действий не должно остаться и следа.

Народ выглядывал из дверей, чтобы посмотреть, как Луций Корнелий Сулла входит в город. Хотя это могло оказаться опасным, ни один римлянин не мог устоять перед зрелищем, которое принадлежало истории. Многие из тех, кто видел процессию Суллы, искренне верили, что являются свидетелями агонии Республики. Ходил упорный слух, что Сулла намерен провозгласить себя царем Рима. Как еще мог он удержать власть? Разве рискнет он уступить власть после того, что сделал? И скоро заметили специальный эскадрон кавалерии, что ехал за последней парой легатов, держа копья вертикально вверх. На эти копья были насажены головы Карбона и Мария-младшего, Каррины и Цензорина, старого Брута и Мария Гратидиана, Брута Дамасиппа и Понтия Телезина, Гутты из Капуи и Сорана, а также Гая Папия Мутила из Самния.

Мутил узнал о сражении у Квиринальских ворот на следующий же день и так громко рыдал, что Бастия вошла посмотреть, что случилось.

– Пропало, все пропало! – кричал он ей, забыв о том, как она оскорбляла и мучила его, и видя в ней единственную оставшуюся у него родную душу, женщину, с которой он был связан многолетними семейными узами. – У меня больше нет армии! Сулла победил! Сулла будет царем Рима, и Самний перестанет существовать!

Бастия смотрела на поверженного человека, лежавшего на своем ложе. Недолго. Не дольше, чем потребовалось на то, чтобы зажечь все свечи в канделябре. Она не сдвинулась с места, чтобы утешить его, не сказала ни одного доброго слова, а только стояла тихо, не сводя с него взгляда. А потом в ее глазах блеснула решимость, живое лицо стало холодным, каменным. Она хлопнула в ладоши.

– Да, domina? – спросил управляющий с порога, в испуге глядя на своего рыдающего хозяина.

– Найди его германца и приготовь носилки, – приказала Бастия.

– Domina? – переспросил управляющий изумленно.

– Не стой здесь, делай, что говорю! Немедленно!

Управляющий сглотнул и тут же исчез.

Слезы высохли. Мутил в недоумении посмотрел на жену:

– Что это значит?

– Я хочу, чтобы ты уехал отсюда, – ответила она сквозь стиснутые зубы. – Я не желаю быть причастной к этому поражению. Мне нужно сохранить мой дом, мои деньги, мою жизнь! Поэтому уезжай, Гай Папий! Возвращайся в Эcернию, или в Бовиан, или куда-нибудь еще, где у тебя есть дом! Будь где угодно, но только не здесь! Я не собираюсь тонуть с тобой.

– Не верю! – ахнул он.

– Тебе лучше поверить! Убирайся!

– Но я парализован, Бастия! Я твой муж, и я парализован! Неужели в тебе нет хотя бы жалости, если не любви?

– Ни любви, ни жалости к тебе у меня нет, – сурово сказала она. – Это все твои дурацкие, напрасные планы. Борьба с Римом забрала силу у твоих ног, сделала тебя бесполезным для меня, отняла детей, которые у меня могли родиться, погубила наше счастье. Почти семь лет я жила здесь одна, пока ты плел свои интриги в Эсернии. И когда ты снизошел до посещения моего дома, от тебя воняло дерьмом и мочой. И ты помыкал мной… О нет, Гай Папий Мутил, я сыта тобой по горло! Убирайся!

И так как ум еще не мог охватить всю глубину постигшего его краха, Мутил даже не протестовал, когда слуга-германец поднял его с постели и вынес через входную дверь туда, где у лестницы стояли его носилки. Бастия шла следом как воплощение Горгоны, прекрасной и свирепой, с глазами, превращающими человека в камень, и змеями вместо волос. Она так быстро захлопнула дверь, что зажала край плаща германца, и тот резко остановился. Держа своего хозяина на одной руке, другой он принялся дергать плащ, чтобы высвободиться.

На поясе Гай Папий Мутил носил военный кинжал, немое напоминание о днях, когда он был воином. Он схватил кинжал, прижал затылок к двери и быстро перерезал себе горло. Кровь брызнула во все стороны, запачкала дверь, полилась по ступеням, запятнала вопящего германца, чьи крики созвали людей. По узкой улице к ним неслись со всех сторон. Последнее, что увидел Гай Папий Мутил, была его жена-Горгона. Бастия открыла дверь – и кровь брызнула на нее.

– Будь ты проклята, женщина! – пытался он крикнуть.

Но она не услышала. Она даже не испугалась, не удивилась. Вместо этого она широко открыла дверь и дала звонкую пощечину плачущему германцу.

– Вноси его!

Внутри, когда тело ее мужа положили на пол, она распорядилась:

– Отрежь его голову. Я пошлю ее Сулле в подарок.

И Бастия сдержала слово. Она послала голову мужа Сулле с поздравлениями. Но рассказ, услышанный Суллой от несчастного управляющего, которому хозяйка приказала доставить свой дар, был не в пользу Бастии. Сулла передал голову своего старинного врага одному из военных трибунов и прибавил равнодушно:

– Убей ту женщину, которая прислала мне это. Я хочу, чтобы она умерла.

Итак, счеты были сведены. За исключением Марка Лампония из Лукании, все остальные сильные враги, которые противились возвращению Суллы в Италию, были мертвы. Если бы Сулла захотел, он действительно мог бы провозгласить себя царем Рима, и никто не посмел бы оспаривать это.

Но Сулла нашел решение, более подходящее человеку, который твердо верил во все традиции республиканского mos maiorum. И поэтому он ехал по Большому цирку, совершенно не думая о такой возможности.

Он стар и болен и все свои пятьдесят восемь лет вынужден был бороться с бессмысленными обстоятельствами и событиями, которые следовали друг за другом, лишая его справедливого вознаграждения, законного места, которое он должен был занять по праву рождения и способностей. Ему не предлагали выбора, не давали никакой возможности подняться по cursus honorum законным путем, с честью. На каждом повороте дороги кто-то или что-то преграждало путь и делало невозможным следовать прямо. И вот он едет по пустому Большому цирку, пятидесятивосьмилетняя развалина, терзаемая двойственным чувством – торжества и утраты. Властелин Рима. Первый Человек в Риме. Наконец он оправдан и реабилитирован. И все же разочарование – старость, уродство, скорое приближение смерти – отравляло его радость, разрушало удовольствие, причиняло острую боль. Как поздно пришла эта горькая победа, как изувечена она…

Сулла не думал о Риме, который находился сейчас у него в руках, с любовью или с идеализмом. Цена заплачена слишком высокая. Его не прельщала работа, которой, как он знал, ему придется заняться. Больше всего он нуждался в мире и покое, в исполнении тысячи сексуальных фантазий, в головокружительных пьяных кутежах, в полной свободе от забот и ответственности. Так почему же он должен лишать себя всего этого? Из-за Рима, из-за долга. Невыносима сама мысль о том, что он отступится, когда так много еще не сделано. Единственная причина, по которой он ехал по пустому Большому цирку, заключалась в том, что он знал: предстоит море работы. И он должен осушить это море. Ведь никто больше не мог этого сделать.

Он решил собрать сенат и народ на Нижнем форуме и обратиться к ним с ростры. Всей правды он, конечно, не скажет, – кажется, Скавр называл его равнодушным к политике? Сулла не помнил. Нет, в нем слишком много от политика, чтобы быть совершенно правдивым. Поэтому Сулла умно проигнорировал тот факт, что это он прикрепил первую голову к ростре – голову Сульпиция, чтобы напугать Цинну.

– Эта отвратительная практика, которая появилась совсем недавно! Рим еще не знал ее в те дни, когда я был претором по гражданским делам. – И Сулла повернулся, показав на ряд насаженных голов. – Но она не прекратится, если должные традиции mos maiorum не будут полностью восстановлены и старая любимая Республика вновь не поднимется из руин, в которые ее превратили. Я слышал, как говорили, будто я намерен провозгласить себя царем Рима. Нет, квириты, не намерен! Чтобы обречь себя на всю оставшуюся жизнь на интриги и заговоры, мятежи и ответные удары? Нет! Этому не бывать! Я долго и много трудился на службе у Рима и заработал награду. Я желаю провести последние дни свободным от забот, свободным от ответственности – свободным от Рима! Так что одно я вам могу обещать, и сенату, и народу: я не буду царем Рима. Меня не радует ни единая лишняя минута, проведенная у власти – у власти, которую я вынужден не выпускать из рук до тех пор, пока моя работа не будет завершена.

Вероятно, никто в действительности не ожидал этого, даже те, кто был так близок Сулле, как Ватия и Метелл Пий. Но когда Сулла продолжил, некоторые начали понимать, что Сулла поделился секретами с другим человеком, принцепсом сената Луцием Валерием Флакком, который стоял на ростре рядом с ним и не выглядел удивленным.

– Консулы мертвы, – продолжал Сулла, рукой показывая на головы Карбона и Мария-младшего, – и фасции должны вернуться к Отцам, их надо положить на место в храме Венеры Либитины, пока не будут избраны новые консулы. Рим должен иметь интеррекса. На это существует специальный закон. Наш принцепс сената Луций Валерий Флакк – старший патриций сената, своей декурии, своего рода. – Сулла повернулся к Флакку, принцепсу сената. – Ты будешь интеррексом. Пожалуйста, прими эту должность со всеми ее обязанностями на пять дней.

– Пока все хорошо, – прошептал Гортензий Катулу. – Он сделал именно то, что должен был сделать, – назначил интеррекса.

– Помолчи! – буркнул Катул, которому трудно было разбирать невнятную речь Суллы.

– Прежде чем наш принцепс возьмет в свои руки ведение этого собрания, – медленно и тщательно подбирая выражения, проговорил Сулла, – несколько слов еще хотел бы сказать я. Я приложу все силы к тому, чтобы Рим оставался в безопасности, чтобы никто не пострадал. Закон будет для всех. Республика вернет себе славу. Но это все должно явиться результатом решений нашего интеррекса, поэтому я не стану развивать эту тему. А вот о чем я действительно хочу сказать, так это о том, что рядом со мною служили замечательные люди и настало время поблагодарить их. Я начну с тех, кого сегодня здесь нет. Гней Помпей, который обеспечил урожай зерна с Сицилии и тем самым гарантировал, что Рим не будет голодать этой зимой. Луций Марк Филипп, который в прошлом году обеспечивал урожай с Сардинии, а в этом году вынужден был сражаться с человеком, которого послали против него, Квинтом Антонием Бальбом. Он принял вызов Антония – и тот мертв. Сардиния в безопасности. В Азии я оставил троих великолепных воинов, чтобы они позаботились о самой богатой, самой драгоценной провинции Рима, – Луция Лициния Мурену, Луция Лициния Лукулла и Гая Скрибония Куриона. А здесь со мной стоят мои самые преданные сторонники, не покинувшие меня в трудные дни, в дни отчаяния: Квинт Цецилий Метелл Пий и его легат Марк Теренций Варрон, Публий Сервилий Ватия, старший Гней Корнелий Долабелла, Марк Лициний Красс…

– О боги, списку нет конца! – проворчал Гортензий, который любил слушать только себя и особенно ненавидел слушать тех, чьи ораторские способности были столь ужасны, как у Суллы.

– Он закончил, он закончил! – нетерпеливо прервал его Катул. – Пошли, Квинт, он зовет сенат в курию. Больше сладких песен на Форуме не будет. Пошли быстрее!

Курульное кресло занял Луций Валерий Флакк, принцепс сената, в окружении поредевшего состава магистратов, которые еще остались в Риме и не погибли. Сулла уселся справа от курульного возвышения, вероятно там, где и намеревался сидеть впредь, – в переднем ряду консулов, бывших цензоров, пропреторов. Однако он не снял доспехов, а этот факт говорил сенаторам о том, что Сулла ни в коем случае не отказался от полного контроля над происходящим.

– В ноябрьские календы, – начал Флакк своим хриплым голосом, – мы чуть не потеряли Рим. Если бы не мужество и стремительность Луция Корнелия Суллы, его легатов и его армии, Рим находился бы сегодня во власти Самния, а мы проходили бы под ярмом, как делали после проигранной битвы у Кавдинского ущелья. Но не буду больше об этом! Самний повержен, Луций Корнелий победил, и Рим в безопасности.

– Продолжай же! – прошептал Гортензий. – Боги, он с каждым днем все больше дряхлеет.

И Флакк продолжал, ерзая на стуле, потому что чувствовал себя не в своей тарелке.

– Однако и по окончании войны Рим стоит перед лицом многих трудностей. Казна пуста. Храмы ограблены. Улицы словно вымерли. В сенате не хватает людей. Консулы мертвы, и только один претор остался из шести, избранных в начале этого года. – Он помолчал, глубоко вздохнул и, собравшись с духом, произнес то, что велел ему сказать Сулла: – На самом деле, отцы, внесенные в списки, Рим уже переступил ту черту, за которой возможно обычное управление. Римом должна править твердая рука. Единственная, способная поставить Рим на ноги. Мой срок интеррекса – пять дней. Я не имею права проводить выборы. За мной последует второй интеррекс, тоже только на пять дней. Предполагается, что он проведет выборы. Возможно, и он не сумеет этого сделать. В этом случае попытку предпримет третий. И так далее и так далее. Но этого, назначенного наспех управления недостаточно. Время не терпит. Я вижу лишь одного человека, способного принять необходимые меры. Но он не сможет сделать всего, будучи только консулом. Поэтому предлагаю другое решение. Я попрошу народное собрание принять его в своих центуриях, самом авторитетном избирательном органе. Я попрошу народ Рима подготовить и провести lex rogata, согласно которому Луций Корнелий Сулла будет назначен диктатором Рима.

Сенаторы зашевелились, переглядываясь в недоумении.

– Должность диктатора – древняя, – продолжал Флакк, – и обычно диктатор назначался на период ведения войны. В прошлом диктатор принимал командование, когда консулы не справлялись. Более ста лет прошло со времени последнего диктатора. Но сегодня Рим в отчаянном положении. Война закончена, а трудности остались. Я говорю вам, отцы, внесенные в списки, что избранные консулы не смогут поставить Рим на ноги. Лекарства, потребные для исцеления нашей хворобы, не будут сладкими. Да, они вызовут возмущение. В конце срока полномочий от консула могут потребовать отчитаться в своих действиях перед трибутными комициями или Плебейским собранием. Его могут обвинить в измене. Если все обернется против него, его могут выслать, а имущество конфисковать. Заранее зная о своей уязвимости и о возможности подобных обвинений, ни один человек не посмеет проявить всю силу и решимость, в которых Рим нуждается в данный момент. Но диктатор не страшится никакого собрания. Суть его должности гарантирует диктатору защиту от любых грядущих репрессий. Действия диктатора санкционированы на все время. Его нельзя судить ни по какому обвинению. Зная, что обладает неприкосновенностью, что на его решения не распространяется вето плебейских трибунов, что он не может быть осужден ни одним собранием, диктатор в состоянии использовать всю свою силу и решимость, чтобы навести порядок. Только диктатор сумеет поставить на ноги наш любимый Рим.

– Звучит замечательно, принцепс сената! – громко выкрикнул Гортензий. – Но сто двадцать лет, которые минули со времен последнего диктатора, несколько ухудшили твою память. Диктатора выдвигает сенат, но назначают его консулы. У нас же консулов сейчас нет. Фасции отослали в храм Венеры Либитины. Диктатора нельзя назначить.

Флакк вздохнул:

– Ты, наверное, невнимательно меня слушал, Квинт Гортензий. Я сказал вам, как это можно сделать. С помощью lex rogata, принятого центуриями. Когда нет консулов, которые действуют как исполнительная власть, народ в своих центуриях является исполнительной властью. Интеррекс должен обратиться к ним с просьбой выполнить свою единственную функцию: организовать и провести курульные выборы. Трибы – не административный орган. Только центурии.