Падение титана, или Октябрьский конь

Падение титана, или Октябрьский конь
Колин Маккалоу

The Big Book. Исторический романВладыки Рима #6
Грандиозный по своему замыслу и яркий в деталях, шестой роман Колин Маккалоу из цикла «Владыки Рима» переносит читателей в сложный и увлекательный мир последних дней Римской республики. На пике своего могущества Гай Юлий Цезарь оказывается втянутым в гражданскую войну в Египте, где он очарован Клеопатрой, золотоглазой царицей этой страны. Однако долг призывает его забыть свою любовь и вернуться в Рим, где власть его кажется неколебимой, но на деле зиждется на зыбкой почве: у Цезаря нет наследника, а потому преемником его может стать любой, у кого достанет храбрости свергнуть могущественного правителя. Близятся Мартовские иды, а следовательно, драматическое завершение одной из самых ярких историй, какие помнит человечество.

Колин Маккалоу

Падение титана, или Октябрьский конь

Послу Эдварду Дж. Перкинсу

и Уильяму Дж. Кроу, профессору политологии

Университета Оклахомы,

за верность долгу и все невоспетые заслуги —

с любовью и восхищением

©?А. П. Кострова, перевод, 2011

©?Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2021

Издательство АЗБУКА®

Октябрьские иды отмечали конец сезона военных кампаний, и в этот день устраивались скачки на траве Марсова поля, сразу за Сервиевой стеной республиканского Рима.

Лучших боевых коней года впрягали парами в колесницы и на бешеной скорости гнали вперед. Правый конь победившей пары становился Октябрьским. Специальный жрец бога войны Марса, flamen Martialis, согласно ритуалу, убивал его копьем. Затем Октябрьскому коню отрезали голову и гениталии. Гениталии сразу уносили, чтобы окропить кровью священный очаг в Регии, старейшем храме Рима, после чего отдавали весталкам, которые сжигали их в священном пламени Весты. Пепел смешивали с тестом, из которого пекли лепешки, подносимые богам в годовщину основания Рима его первым царем Ромулом. Голову же коня бросали в толпу, состоявшую из двух противоборствующих команд – жителей Субуры и Священной дороги. Если трофеем завладевала Субура, его прибивали к стене башни Мамилия, если Священная дорога – к стене Регии.

Этим ритуалом, таким древним, что никто не помнил его истоков, Рим отдавал дань двойной силе, на которой зиждились его мощь, его процветание, его слава, – войне и земле. Заклание Октябрьского коня было одновременно и прощанием с прошлым, и взглядом в грядущее.

I

Цезарь в Египте Октябрь 48 г. до Р. Х. – июнь 47 г. до Р. Х

1

– Я был прав, это просто небольшое землетрясение, – сказал Цезарь, отодвигая бумаги.

Кальвин и Брут удивленно подняли головы.

– О чем это ты? – спросил Кальвин.

– О знамениях, указывающих на мою божественную природу, Гней! Статуя Победы поворачивается в Эпире, звон мечей и щитов слышен в Антиохии и Птолемаиде, грохот барабанов – в храме Афродиты в Пергаме, припоминаете? Боги обычно не вмешиваются в людские дела, а уж для того, чтобы разбить Магна при Фарсале, им и вовсе незачем было себя утруждать. Поэтому я провел несколько расследований в Греции, на севере провинции Азия и в Сирии, на реке Оронт. Все эти знамения случились в один день, в один и тот же момент – небольшое землетрясение, и только. Такое бывает. Статуи странно ведут себя, в земных недрах что-то грохочет. Это в Италии не раз отмечали жрецы.

– Ты спускаешь нас на землю, Цезарь, – усмехнулся Кальвин. – Я только начал думать, что работаю на бога. – Он посмотрел на Брута. – Ты тоже разочарован, Брут?

Большие печальные глаза под тяжелыми веками были серьезны. Брут задумчиво посмотрел на Кальвина.

– Не разочарован и не огорчен, Гней Кальвин, хотя я тоже не думал о естественной причине. Я просто посчитал все эти сообщения лестью.

Цезарь поморщился:

– Лесть – это еще хуже.

Все трое сидели в удобной, хоть и не роскошно обставленной комнате, которую этнарх Родоса предоставил им для работы. Окно выходило на шумную гавань этого цветущего острова Эгейского моря, где пересекались многие морские пути. Приятный пейзаж: множество кораблей, синева водной глади, горы Ликии на горизонте. Но никто в окно не смотрел.

Цезарь сломал печать на очередном письме.

– С Кипра, – пояснил он, прежде чем его подручные вернулись к работе. – Клавдий-младший сообщает, что Помпей Магн отплыл в Египет.

– Я был готов биться об заклад, что он присоединится к своему двоюродному брату Гирру при дворе парфянского царя. Что ему нужно в Египте? – удивился Кальвин.

– Вода и провизия. Если он и дальше будет плыть с такой скоростью, то пассатные ветры задуют прежде, чем он покинет Александрию. Думаю, Магн намерен присоединиться к остальным беглецам в провинции Африка, – сказал Цезарь с легким сожалением.

– Значит, ничего не кончилось, – вздохнул Брут.

– Это может закончиться в любой момент, – прозвучал резкий ответ. – Стоит только Магну и его «сенату» прийти ко мне и сказать: «Да, Цезарь, мы были не правы. У нас не имелось никаких оснований не позволять тебе баллотироваться на консульскую должность in absentia!»

– О, ты напрасно ждешь здравомыслия от таких людей, как Катон, – заметил Кальвин, игнорируя демонстративное молчание Брута. – Пока он жив, ничего подобного ни от Магна, ни от его сената ты не дождешься.

– Я это знаю.

Цезарь пересек Геллеспонт три рыночных интервала назад и поплыл к югу, следуя вдоль восточного берега Эгейского моря, чтобы посмотреть, насколько бедственно положение провинции Азия после того, как по ней прошлись республиканцы, лихорадочно собирая флот и деньги. Из храмов были изъяты самые ценные сокровища, были взломаны и опустошены хранилища банков, плутократов и сборщиков налогов. Метелл Сципион, правитель Сирии, а не провинции Азия, поспешая к Помпею в Фессалию, остановился здесь и незаконно обложил налогами все, что пришло ему на ум: окна, столбы, двери, рабов, неимущих, зерно, скот, оружие, артиллерию и передачу земли. Когда и этого оказалось мало, он ввел и собрал временные налоги на десять лет вперед, а протестующих публично казнил.

Хотя депеши, доходившие до Рима, больше касались разнообразных подтверждений божественной природы Цезаря, чем столь приземленных вещей, его поездка имела своей целью установить факты и предпринять необходимые меры, чтобы помочь разоренной провинции оправиться, ибо она уже была не в состоянии сама залечить свои раны. Цезарь поговорил с городскими главами и торговцами, упразднил институт откупщиков, отменил налоги на следующие пять лет, издал приказ вернуть найденные в шатрах в Фарсале сокровища тем храмам, откуда их взяли, и пообещал, что, как только будет организовано новое правительство в Риме, он примет определенные меры для помощи несчастной провинции.

Вот почему все в провинции Азия склонны считать его богом, думал Гней Домиций Кальвин, наблюдая, с каким тщанием Цезарь здесь, на Родосе, изучает бумаги, завалившие его стол. Последним человеком, что-то смыслящим в экономике и имевшим дело с этой провинцией, был Сулла, чья справедливая система налогообложения была отменена через пятнадцать лет после введения, и сделал это не кто иной, как Помпей.

«Может быть, – размышлял Кальвин, – определять обязанности Рима по отношению к зависящим от него территориям должны именно представители древних патрицианских родов. Наши же связи с прошлым не столь крепки, поэтому мы заботимся больше о настоящем, чем о будущем. В последние дни Цезарь выглядит очень усталым. Нет, он, как всегда, в форме, подтянутый и опрятный, но усталость видна. Поскольку он ест только здоровую пищу и не берет в рот вина, ему не приходится сожалеть об излишествах, и его по-прежнему освежает даже короткий сон. Беда в том, что он взваливает на себя непомерно много работы, а помощников, которые пользовались бы его полным доверием, не хватает. Взять хотя бы Брута», – угрюмо подумал Кальвин (ему Брут не нравился). Он великолепный финансист, но вся его энергия направлена на защиту интересов ростовщической конторы «Матиний и Скаптий», которую, в сущности, следовало бы назвать «Брут и Брут»! А это вовсе не пристало сенатору. Каждый влиятельный человек в провинции Азия должен «Матинию и Скаптию» миллионы, и то же относится к царю Галатии Дейотару и царю Каппадокии Ариобарзану. Поэтому Брут ворчит, и это раздражает Цезаря, а он ненавидит, когда его раздражают.

– Десяти простых процентов недостаточно, – горестно вздыхает Брут. – Это просто пагубно для римских дельцов.

– Тогда твои римские дельцы – не дельцы, а презренные ростовщики, – хмурится Цезарь. – Сорок восемь сложных процентов – это преступление, Брут! Именно такой барыш твои ставленники Матиний и Скаптий намеревались получить с жителей Саламина на Кипре, а когда они не смогли заплатить проценты, их уморили голодом. Наши провинции должны быть экономически стабильными, чтобы вносить свою лепту в благополучие Рима.

– Заимодавцы не виноваты, что должники соглашаются на такие условия, – возражает обиженно Брут. – Долг есть долг, и его надо возвращать с теми процентами, на какие договорились. А теперь ты объявил незаконными многие добровольно подписанные контракты!

– Ростовщичество всегда было преступлением. Ты, Брут, славен своими эпитомами – кто еще сумел бы втиснуть всего Фукидида в две страницы? Уж не пытаешься ли ты теперь ужать Двенадцать таблиц в одну коротенькую страницу? Если это mos maiorum подтолкнули тебя встать на сторону твоего дяди Катона, тогда ты должен помнить, что законы Двенадцати таблиц вообще запрещают брать с займов проценты.

– Это было шестьсот лет назад.

– Если занимающие согласны на грабительские условия займа, значит им вовсе не следует давать взаймы, и тебе это понятно. На самом деле ты, Брут, жалуешься на то, что я запретил римским ростовщикам нанимать войска или ликторов, чтобы собирать долги силой.

И так изо дня в день.

Конечно, для Цезаря Брут был проблемой. Цезарь взял его под крыло после Фарсала, во-первых, из-за былой любви к Сервилии, его матери, а во-вторых, чувствуя вину за то, что разорвал помолвку Брута со своей дочерью Юлией, чтобы заполучить Помпея. Он понимал, что тем самым разбил бедному юноше сердце. Но Цезарь не ведал, что за человек Брут, когда пожалел его после Фарсала. Они не виделись двенадцать лет, и Цезарь не знал, что прыщавый юнец, превратившийся теперь в прыщавого мужчину тридцати шести лет, был трусом на поле битвы и львом, когда дело касалось защиты его ошеломляющего состояния. Никто не смел сказать Цезарю то, о чем судачили все: при Фарсале Брут бросил свой меч, так и не обагрив его вражеской кровью, и отсиживался в болоте, а потом первым кинулся победителю в ноги. «Нет, – твердо сказал себе Кальвин, – мне не нравится трус Брут, и глаза бы мои на него не глядели! Называет себя республиканцем, вот уж действительно! Это просто звучное имя, каким все они думают оправдать гражданскую войну, в которую ввергли Рим».

Брут поднялся из-за стола.