Иннокентий едет в деревню

Письмо начиналось без обращения, без приветствия. Как если бы его писала Алиса.

Но письмо было от Лизетт. Крупный детский почерк вместо мелкого и резкого.

«Я на него смотрела, и что-то в выражении его лица было такое милое и симпатичное. И сам он, добрый и нежный. И тут я поняла, что его лицо слишком близко к моему. Нет-нет-нет! Мне нельзя в него влюбляться. Стоп. Стоп. Стоять».

Я отложил бутерброд.

«Что же я делаю?! У него любимая девушка, а я… Ведь можем же мы быть просто друзьями. Но у меня не получается. И он желанием не горит. Он обо мне совсем не думает. Он меня совсем не любит».

Я отхлебнул чай и опять закашлялся.

«А я чувствую себя такой беспомощной. Когда он говорит со мной, смотрит на меня. Зачем он смотрит?! Ох, совсем не то говорю. Надо просто верить друг другу. Просто верить и все. А я вижу, что он любит другую, и мне грустно. Мне больно. И я боюсь ему сказать, что на душе».

Я продолжал кашлять, с трудом разбирая написанное. Головная боль усилилась.

«Почему мы боимся невзаимной любви? Будто что-то у нас украдут, если мы вдруг дадим кому-нибудь это светлое чувство. Но мы же себе его даем тоже. Ведь так хорошо любить! А мы не любим. Пока не поймем, что нас любят в ответ, не даем себе любить».

Я допил остатки чая.

«Ох. Мне нужно, чтобы он сам за меня боролся, потому что у меня нет сил. Он либо поймет, что я ему нужна, либо нет. Ведь так и должно быть. Нужно подождать. Тем более я больше ни на что не способна.

Он все сделает правильно. В любом случае. Я ему верю».

– Листок из дневника, – сказал я, улыбаясь. – Листок из девичьего дневника.

3.0.2. Баня

– Барствуешь, стало быть, целыми днями?

Муж Анны Павловны бил себя по спине мокрым веником. Я сидел на скамье и еле дышал. Исчезал в пару. Таял в жаре. Отсутствие мыслей, отсутствие меня.

Я отрешался. Надеялся, ничто в мире не вызовет во мне больше мысли и чувства. Мечтал о ничто. Представлял бесконечную медитацию. Как было бы хорошо.

Хотя, может, и не было бы.

– Я в твоем возрасте тоже.

Ефрем ухмыльнулся.

– С бабами.

Я подумал о Лизетт. Думать о Лизетт было приятно.

– Пока молодой, погулять надо. Много у тебя баб было?

Я рассмеялся.

– Ну то-то и оно! – сказал муж Анны Павловны. – Гулять надо.

– Мне тут душно, – в помывочной я облился горячей водой и вышел в предбанник. Надел бабушкин халат – чистой мужской одежды ни в шкафу, ни в чемодане не нашлось.

В вечернем воздухе уютно пахло баней. Звездное небо, как в планетарии, было усыпано яркими звездами. Из окон домов струился яркий свет.

Я стоял посреди деревни в бабушкином халате и дышал полной чистой грудью.

Жил здесь и сейчас, можно сказать.

3.0.3. Большая стирка

Я прополоскал белье и натянул между домом и сараем веревку. Увлекшись, ничего вокруг себя не замечал. Пока не почувствовал сильный толчок в бедро.

Оглянулся. Позади меня стояла Ряженка. Овца с белым пятном на лбу выглядела такой же беспокойной, как и соседский кот. Пока я стирал, он вился у ног, возбужденно мяукал, всячески мешал. Забирался на лавку и бился головой о мои локти. В довершение прыгнул на кучу постиранного белья, отложенного для полоскания, и истоптал грязными лапами.

– В чем дело-то? – спросил я.

Животные все чувствовали. Только я – ничего.

С утра натаскал мутной воды из колодца, поставил на лавку таз с водой и принялся елозить бельем по ребристой стиральной доске. Руки быстро покраснели, костяшки пальцев стерлись до крови.

Развесив постиранное, я пошел в дом и занялся приготовлением обеда. Поставил на плиту кастрюлю с водой, открыл консервы.

В дверь постучали.

– Кто там? – крикнул я.

По обыкновению никто не ответил.

3.0.4. Темный эпизод

Я вышел на крыльцо. От сильного ветра хлопала дверь. Развешенную на веревке одежду раскидало по участку.

Я побежал собирать. Трусы на дорожке, майка на кусте малины, рубашка на заборе.

Быстро темнело. Гром гремел все чаще.

Я повесил одежду обратно за минуту до начала дождя. Забежал в дом, закрыл дверь на крючок.

Овца стояла в центре столовой. Она будто окаменела. Соседский кот забился в угол, шерсть дыбом, и рычал на меня.

Я выключил газ под кастрюлей и поставил консервы в холодильник. Аппетит пропал.

«Спокойных молния не ударит», – сказал как-то Толик. Я забеспокоился, достаточно ли спокоен, достал консервы и взял ложку. Холодная тушенка была невкусной. Даже кота она не прельщала.

Свет отключился минут через десять. Я подошел к щитку, посветил спичкой – пробки не выбило.

Свечей в доме я не видел. Наверняка их съели крысы. При свечах можно раскладывать пасьянсы и читать. В темноте можно таращиться.

Гром гремел отрезвляюще громко. Молния била так часто, как могла. Она выхватывала из темноты три пары глаз – безумные котовьи, остекленелые овечьи и ясные мои.