Соло на два голоса

Вот. Это было как раз именно то, чего я опасалась с самого начала! Я знала, что Лара – умница большая, талантище и наверняка рано или поздно захочет сама писать прозу. Я ведь так и думала… Надо было это тогда сказать! Или не надо? Ведь квартира, дом, машины, благополучие…

– Брось всё, расторгни договор, пиши! – горячо заговорила я. Спустя многие годы решилась.

– Ань… – Лариска грустно закурила сигарету. – Мы все привыкли вот к этому уровню, понимаешь? Муж зарабатывает хорошо, но если я отстранюсь от гонки за мамонтом, то мы рискуем резко съехать вниз. Я уже не смогу. Да и не хочу. То есть, писать я хочу, но терять заработки – нет. Я много думала… думала бросить… И передумывала. Потому что уже не могу себе этого позволить. Не надо было начинать – это да, а уж теперь… Господи! – она схватилась за голову. – Что я несу? Как это – не надо было начинать? И где б я сейчас была? Где учился бы Димыч? Разве был бы у нас этот дом и всё прочее? Да ну, чушь, бред, – она даже сморщилась, будто сигарета оказалась горькой и невкусной. – Всё правильно я тогда решила. А сейчас… это просто плата за достаток и комфорт. В жизни за всё надо платить, за всё! Я плачу моей ненаписанной книгой… – подруга хмыкнула. – Как пафосно звучит, аж противно. Но так и есть, – я никогда прежде не видела у Лариски подобной тоски во взгляде. Тогда я поняла, что эта боль у неё очень сильная и глубокая.

Я была неправа, что смолчала много лет назад. Или права? Ларка вон сама в себе разобраться не может, куда уж мне лезть, куда? Буду продолжать просто поддерживать её в её же решениях. Любых. Но как поддерживать в решении, при котором у неё такой тоскливый и безнадёжный взгляд?

Тогда, в тот драматичный и переломный момент моей жизни, когда, с одной стороны, у меня начиналось нечто новое и прекрасное, а с другой – рухнуло, разбившись вдребезги, на мельчайшие осколки всё-всё прежнее, я поехала домой к очень благополучной, можно сказать, богатой, во всём успешной подруге – поговорить, припасть, спросить совета. Я поехала к далеко не самому счастливому человеку на этой планете, скорее, даже тоскующему и подавленному. Большинству людей это было бы смешно. К примеру, моя мама говорила, что Ларка «бесится с жиру, не знает, какого рожна ей ещё надо». Я пыталась объяснить маме, что это за рожон такой, но, как и для большинства, у которого представление о счастье – богатство-дом-машина-дорогой курорт, мои объяснения звучали идиотским набором слов, за которыми не было ничего, кроме всё того же «жира». Огромное количество народонаселения под болью понимает исключительно воспаление аппендикса или инфаркт, под тоской – долго невыплачиваемую зарплату, под невозможностью самореализации – отсутствие высокой должности и личного шофёра. По разговорам с разными мужчинами и женщинами – на работе, в гостях, на случайных тусовках, я давно уразумела, что это именно так и глупо искать какие-то глубины и рефлексии в обычных человеческих массах. Откуда, с какого рожна появилось и укрепилось убеждение в том, что россияне – немеркантильные, пекущиеся исключительно о высоком и занятые духовными поисками? Мне не приходилось много и подробно общаться с жителями других стран, поэтому ничего не скажу о них, но своих-то знаю, как облупленных! Деньги, шмотки, недвижимость, движимость, должности и прочее – главный смысл их жизни. Нет, я не ханжа и не отрицаю роль благополучия и достатка и ненавижу идею о «морали бедности и аморальности богатства» – это другая тема, не менее глупая… Но наши люди – что богатые, что бедные – часто вообще не имеют в жизни иных смыслов и другой боли в душе, у них всё измеряется рублями-вещами. И вовсе не в том плане, что бедные уважают богатых – ни в коем разе! Их ненавидят – из зависти. Потому что эти смыслы жизни должны принадлежать не «тем», а «этим», а ещё точнее – «мне». В противном случае ситуация именуется «несправедливостью», а везунчик объявляется аморальной личностью. Если же достаётся мне, любимому, то это как раз и есть высшая справедливость и попробуй посягни или усомнись! Изничтожат. Такая вот сложная и гадкая «мораль». Увы, но массовая.

ЛИЧНО Я…

Вот уже и совсем вечер, поздний-поздний. Не того самого первого дня, когда я проснулась с идеей сюжета, вовсе нет. Уже много дней, и все они были посвящены писанине. Даже не заметила, как время прошмыгнуло. Значит, нащупала для себя интересное, нужное, то, что мне надо. Продолжаю… Читателю скучно? Ничем не могу помочь бедолаге: главное, что мне стало интересно.

Итак, вечер. Все нормальные люди, которые с семьями, смотрят сейчас, наверное, какой-нибудь ежевечерний сериал, собираются спать, чистят зубы и заводят будильники на утро. Милые, рутинные, обывательские радости. Брр! От одной мысли мурашки по коже и рвотный рефлекс.

У меня ещё полночи впереди – и для работы, и для чтения, и для общения со всякими придурками в соцсетях. Почему с придурками? Потому что все мы, пялящие в ночи свои зраки в экран, чтобы выяснить между собой, наконец, истинный смысл жизни или найти выход из политического тупика, законченные придурки. Но в этом нет ничего плохого, никакого дурного подтекста. У каждого, у любого человека есть свой придурочный способ расслабиться и в то же время почувствовать свою важность и значительность. В этом смысле соцсети – то, что нужно, и больше ничего и не надо дальше изобретать.

Раньше такие же придурки напускали на себя важный вид, одевались пижонисто и пёрлись в свои идиотские мужские клубы с членством и рекомендациями. В совке мужики кучковались в пивнушках или гаражах – тоже со своим дресс-кодом. А занимались все и там, и там, в сущности, одним и тем же: пустой трепотнёй. Теперь же можно никуда не ходить, не выряжаться, и нет никаких гендерных ограничений. Здорово же! А если в человеке совсем нет ничего придурочного, то, скорее всего, он глуп. Вот такой парадокс, разгадывайте. Для меня это не теорема, а аксиома, и не потому, что не требует доказательств, а потому что у меня их нет. Чистый опыт и наблюдения.

Теперь все мои дни похожи друг на друга, как близнецы, а слеплены в одно целое, как сиамские близнецы. «Просто сюжет» превратился лично для меня в событие: в пробоину в памяти, откуда наружу вдруг хлынуло всё моё, личное, мои воспоминания и чувства. Затягивает… Опасаюсь, что уже не я пишу про героиню моего сюжета с её историей, а она постепенно утаскивает меня куда-то в мои же собственные дебри. И не могу оторваться от этой писанины не из-за Анны с замыканиями, а из-за наслаждения в копании в собственном прошлом и собственном сознании. Кто кого «делает»? Кто кого… придумывает? Насколько мои мысли и воспоминания о себе и о своём реальны, а не придуманы разбушевавшейся фантазией и водопадом из той самой пробоины?

Забросила даже любимые занятия – спортзал, плавание, общение по скайпу. Да что там говорить! Отключила оба своих мобильных, а в компьютере пока что закрыла и скайп, и другие «болталки». Погружаюсь… Мне это, конечно, нравится, если честно, хотя совершенно не было в планах замкнуться.

Пару раз даже хотела бросить всё это… И бросала. На несколько часов. Но непостижимым магнитом меня тянет в мои подушки в обнимку в ноутом и хочется говорить. Точнее, писать. Накопилось, что ли, во мне столько всего, а вывалить это вслух на людей, тех, кто ещё есть в моём окружении? Нет, это будет не то. Кажется, я не хочу диалогов, мне не нужно мнение других людей, оно мне сейчас неинтересно. И трибуна мне тоже не нужна, не хочу видеть глаза слушающих и внимающих. Их, может, силком согнали в этот зал к этому скучному лектору. Не то…

«Нам неинтересны твои копания в себе!» – кричит мне вредный читатель. Дорогой! Закрой этот текст и не открывай больше. Я уже всё равно не остановлюсь. И про Анну допишу, и про себя.

Интересно, в литературных институтах учат этому самому ремеслу – абстрагироваться и не вестись на провокации собственных героев? Держаться генеральной линии и не смешивать свою судьбу с выдуманными? Наверное, учат… Лично я этой науки не знаю, поэтому, очевидно, так дальше и пойду под руку со своей героиней – в прошлое, в себя, в свою суть, чтобы что-то понять – о себе, о жизни. Зачем это всё? Не знаю. Ответ один: хочется. И уже даже как-то не живётся без этого.

Странная жизнь, непродуктивная, жизнь лишних людей. О! Лишние люди – русская любимая классика, которой нас перекармливали ещё в школе. Такие лишние, лишние люди. Наверное, это неизбывно, всегда было и будет. И как меня угораздило?

Итак… Про первого мужа собиралась рассказать – узелок напомнил. Хотя особенно нечего, никаких ни романтик, ни драм! Примитивный, случайный, студенческий брак. Однажды у меня была идея предложить какому-нибудь научному заведению провести исследование среди советских людей, пока они ещё живы, на тему семьи и брака. В частности, сколько браков заключалось совками в молодые годы только и единственно для того, чтобы иметь возможность официально и беспрепятственно, простите, трахаться? Есть у меня подозрение, что цифры сразили бы наповал всё население и спровоцировали бы какой-нибудь референдум.

Ведь какая была ситуация? Некуда было сунуться парочке, чтобы провести время. В гостиницу не пускают. В мотели – не смешите, их просто нет. Родители стоят на страже «семейных ценностей» и сроду не позволят своим двадцатилетним детям кого-то привести и оставить, скажем, на ночь. У себя в комнате, разумеется.

Это был тот ещё квест – найти молодым совкам место, где перепихнуться. О, тут из зала подсказывают: автомобили! Ха-ха! Хорошая шутка, браво! Кстати, случилось нечто подобное у одной моей подруги: наткнулись они с кавалером на какой-то брошенный грузовик. Как раз им дико приспичило, а под кустик уже не полезешь – на дворе стоял полноценный октябрь месяц. Воспользовались, а что делать? Подруга потом много лет вспоминала, что ничего в её жизни более антисанитарного не было, даже в походе и на археологических раскопках. Рассказывала, что отмывалась потом часа три, не вылезая из ванной.

– От чего отмывалась-то? – спросила я её.

– От всего! – истерически выкрикнула подруга со слезами и даже с визгом. И лично мне тут же стало всё понятно: я как представила этот давно брошенный и в жутком состоянии грузовик с выбитыми окнами и весь загаженный птичками… брр!

А природа требовала своего и ух, как требовала! «Вот поже-е-енитесь!» – злорадно произносили родители, эти серийные убийцы счастья и будущего своих собственных детей. Ну, сами же и вкладывали им в юные, глупые головы неправильную и даже аморальную мысль: жениться нужно для того, чтобы трахаться. Ах, вот зачем и почему надо жениться! Тогда будем жениться, давай жениться, пошли скорей жениться. И женились. И часто ломали себе жизнь по хребту – навсегда и невосстановимо. Ибо хорошо, ежели вовремя разбегались, а если дети появлялись? И ещё… Все ж начинали активную семейную и половую жизнь в родительском доме, и именно из-за невольной близости, из-за жизни через тонкую стенку и общие для двух (трёх? четырёх?) семей кухню и сортир в девяноста из ста на годы и десятилетия сплетались драмы, трагедии и просто грязные истории, когда и рады бы все вырваться из этой липкой и гадкой субстанции под названием «внутрисемейные конфликты», а уже влипли навечно.

То ж был совок… На учёт для получения квартиры встали, на «Москвич» записались, а уж во сколько «очередей» вступили – и не сосчитать! И на «хельгу», и на софу чешскую, и на кухню польскую… Попробуй теперь соскочи со всего этого, как же! А тебе всего лишь двадцать два года. Но ты уже весь в софах, кухнях, «хельгах», кругом повязан, связан и прикован, как Прометей, только даже хуже. Потому что не за идею. Потому что без красивой истории. А просто трахаться было негде – вот и вся твоя история. Никакой романтики, никакого подвига – ни во имя человечества, ни даже во имя любимой/любимого. «Хельгой» зовётся твоя скала, к которой ты прикован, а прикован ты к ней рулонами туалетной бумаги, бесконечными талонами на то-сё-пятое-десятое, что ты теперь имеешь как семейный человек, получивший официальную прописку в мире, где Официально Можно Трахаться. Трахайся! Слова никто не скажет. Но взамен положи на блюдо всю свою будущую жизнь. (А вообще, ежели не читали, то именно по этой теме откройте для себя Юрия Трифонова, его «Обмен». А то у меня сейчас возникло чёткое ощущение, что я встала на путь плагиата.)

Впрочем, продолжу. Чаще всего, появлялся ребёнок. А, может, и не один. И вот они, формально молодые ещё совки, к тридцатнику становились уже выжатым чем-то, бесформенной плазмой, «строящей свою жизнь». И не только уже свою, но и детей собственных. А за неимением нормального опыта человеческой жизни они им тоже строили рай из «хельги» и софы, вкладывая в башки понятия о том, для чего нужно жениться. Ведь не дай бог деточка не в браке с кем-то переспит! Вот хорошо, что негде – это совок уже о детях думает, об их нравственности, об их будущем. Заботится. Беспокоится. Он уже такой же козёл/коза, какими были его родители. Такая вот она была, жизнь совка – неважно, какого пола.

Это я всё к чему… Мой первый брак – классическое влипание в поиск выхода из ситуации «а где бы нам это самое?». Потому и в ЗАГС поскакали, ибо абсолютно не было никаких вариантов. Два почти ещё подростка из хороших московских семей, брезгующие жаться по углам в подъездах или искать грузовики, стыдящиеся кустиков и вечерних парков. Тем более, что дома надо было быть всегда вовремя.

Как только мы «оформили отношения» (ни одно словосочетание в мире не представляется мне столь идиотским, как это!), мы сразу обрели право на бесконечный секс в любое время суток. И нас везде могли поселить вместе, например, в пансионате, куда мы отправились летом в каникулы. Такие гордые два дурака со штампами, предъявляли свои ксивы жирной, страшной, как советский автопром, и, естественно, злобной регистраторше, явно вожделевшей отказать нам в заселении в один номер. Но никак она, бедолага, не могла осуществить своё желание по закону. Наша взяла! Мы – в браке, нам – можно! Ах, какие мы были по этому поводу радостные придурки.

Но всегда этому бесконечному, как кажется в юности, празднику двух юных тел приходит конец. Невозможно наслаждаться друг другом нон-стоп годами и чтобы не надоедало. Когда оно можно и всегда под рукой, интерес начинает ослабевать. Не резко, нет. Постепенно, но всё же. И начинает хотеться чего-то ещё… другого… или хотя бы притормозить.

Когда я забеременела Денисом, мы с мужем как раз уже пришли к спокойной фазе наших отношений, а на горизонте явственно забрезжили «хельга», софа и прочие гарнитуры. Про квартиру заговорили наши родители – про «очередь на кооператив». Всё пошло по самому обычному и до зубной боли скучному сценарию. Мой живот рос, сексуальные радости уже не доставляли былого наслаждения, количество же талонов, бумаг, обязательств, очередей и «постановок на учёт» росло в космической прогрессии.

Нет, я не стану опять и снова рассказывать эту миллион раз всем известную скучнейшую историю совкового брака – его дурацкого начала, бездарной середины и позорной кончины, потому что, хоть убейте, у всех всё происходило одинаково – с небольшими нюансами и поправками на класс, к которому принадлежали семьи (рабочие или прослойка), на темперамент участников и количество появившихся детей. Мы, слава мирозданию, остановились на одном детёныше. А дальше я сказала «стоп» – и не только деторождению. Я вообще не понимала, зачем мне был нужен рядом этот молодой мужчина. Всё кончилось, будто и не было ничего.

Но самое главное… вот мы и пришли к этому, наконец… ему было плевать, когда я плакала. Роды, мастит, гормональные стрессы – все эти альфа и омега молодой женщины, юной мамы – кто ж не проходил? Вот лично я помню ниагарские потоки слёз, которые лились из меня нон-стоп. Ревела из-за всего: из-за залетевшей в комнату бабочки, из-за убежавшего молока, из-за уроненной на пол только что простерилизованной соски… Видимо, гормональный статус тогда был очень даже мобильный, слабый и нервный, но не наступили ещё те времена, когда родная медицина могла или хоть как-то хотела помочь.

Так вот… Мужа моего такая ситуация достала сразу же, моментально. И не потому, что надоело, не потому, что устал (не успел ещё даже), не потому, что это было нон-стоп! С первых же моих слёз он дёрнул плечиком, сморщил свой красивый нос и… ушёл куда-то, оставив меня наедине со взбесившимися гормонами и всю до пяток зарёванную. Потом объяснил это так: «Я разве мог чем-то помочь?»

Он никогда не мог ничем помочь. И не пытался даже. Морщился и уходил. И я его постепенно возненавидела. А теперь – опускаем, опускаем, опускаем огромное количество времени, все прошедшие годы проскакиваем и возвращаемся в сегодня. Нет у меня к нему теперь уже никаких претензий! Потому что всё понимаю: у парня тоже на тот момент не было настоящих взрослых чувств, и к ребёнку он был не готов. Кончился секс – кончилась любовь, и в нормальной стране, не в совке, никто ни на ком не женился бы и не вышел замуж, а съехавшиеся на время молодые самец и самка мирно (ну, или разбив друг о друга пару тарелок) разъехались бы по своим домам жить дальше, искать следующий объект для сексуальных утех и ждать себе спокойно появления в судьбе того настоящего, с которым захочется именно жить, а не трахаться, и заводить детей сознательно, а не потому что «так получилось» или «надо встать на очередь в кооператив».

Не был мой первый ни подонком, ни гадом. Ему тогда всё просто обрыдло. Как и мне, если по-честному. Но мне уже некуда было деваться из этой лодки, у меня на руках сидел лучший в мире мальчик Денис, ну, а муж… Молодые (да и не только) мужчины в нашей духовной стране не очень хорошо понимают, какое к ним вообще имеют отношение вдруг нарождающиеся дети? «Я-то тут при чём?» И зачем они? И с какой стати? «И разве я об этом мечтал?» Лучшие из них потом, сильно потом всё же становятся взрослыми и научаются смотреть на мир, на людей и на своих собственных детей глазами мужчин, а не прыщавых юнцов. Мой первый вырос. С ним всё хорошо, он нормальный мужик, если смотреть со стороны. Я и стараюсь всё больше со стороны, он мне ни для чего не нужен, как и я ему. Да и Денис никогда сильно в нём не нуждался. Обошлись. Но и претензий теперь уже нет.

Но, если уж анализировать прошлое, то лично у меня всё разочарование в муже, как в личности, как в человеке, началось именно с того, как он тогда самый первый раз дёрнул плечиком на мои слёзы. Такое не забывается. Потому что очень, очень больно, и фантом от той боли остался. Фантом унижения и ощущения себя никому не нужной, потерянной, мелкой и противной – и это в тот момент жизни, когда я была особенно слаба. Это было хуже и разрушительнее, чем сексуальное охлаждение, что бы нам не втирали совершенно патологические отечественные сексопатологи. Господи, вот же, кстати, жертвы коммуналок…

КАК СВЯЗАТЬСЯ С МОИСЕЕМ

Так вот… Я приехала к подруге, отнюдь не самому на тот момент счастливому человеку на свете, но она поняла, что мне лихо, и готова была помочь, чем угодно. Ларка – единственный человек, который в принципе интересовался моей жизнью – искренне, а не формально: «как дела?». Больше у меня таких близких нет. Не умею заводить друзей, у меня никогда не получалось «держать людей» в своём кругу. Ни потребности такой не чувствовала, ни даже просто навыка не было. Но я не страдала из-за этого, я ж интроверт, никому неинтересный и вполне одинокий. Жалостливо выглядит? А ведь нет никакой ни жалости, ни сожаления. Это моя судьба, и я к ней привыкла. Бывает хуже. Вот Ларкина тоска в глазах казалась мне куда более горестной и опасной, чем моя серая, скучная и бездарная судьба.

Тогда я выплакалась, вырыдалась у подруги – до икоты, до озноба. Говорила я мало, в основном подвывала. А Лариска обнимала меня за плечи, гладила по голове, нежно целовала в макушку и тихонько шептала мне на ухо, щекоча своим дыханием, слегка отдающим дорогим сигаретным ментолом:

– Успокойся, моя хорошая, моя умница, моя красавица! Всё это бред и морок, пройдёт, это минутный шторм, даже не шторм, а штормик! Ведь случилось главное в твоей жизни – ты Илюшу встретила! Какая всё фигня по сравнению с этим, милая! То, что твой Лёшка – дурак, ты уж прости, я всегда знала. Но думала, что любишь ты этого полудурка… Вот она, твоя закрытость! – Лариска с шутливым упрёком несильно дёрнула меня за волосы. – Если бы ты мне давно сказала, что нет уже никаких чувств, я бы вытащила тебя из этого бракованного брака, уж вытащила бы, будь уверена! Но вы со стороны выглядели образцово-показательно семейкой… Ах, Анька, зачем ты молчала все годы! Вот ты в шоке, а я совсем не в шоке: и ни от мамы твоей – всегда знала, что она зараза приличная, извини, не дёргайся, больше не буду… А уж от Лёшки твоего за три версты разило – жлобина, бездарь и совок. Просто оно всё сразу наружу вылезло, без подготовки, взрывом… Накопилось, пружинка давно была готова – сжата до упора, только повод нужен был, чтобы рвануть… вот и рвануло. Но никакого кошмара, ничего удивительного не случилось, всё было ожидаемо и всё логично…

– Да ладно тебе, – со всхлипом вскинулась я и с удивлением посмотрела на свою мудрейшую Ларку. – Вот прям совсем ты не удивлена и подобного ожидала! Быть такого не может! Я – ни сном, ни духом, а ты…

– Лапонька, лицом к лицу лица не увидать, – Лариска своими большими красивыми ладонями взяла моё лицо и сжала щёки, как это делают малышам, чтобы их мордашки стали забавными. – Малышка моя! Заплаканная маленькая девочка! Наивная и с детства какая-то несчастная! И не могу я понять, почему всё-таки? Где в тебе сидят боль, наивность, хрупкость, беззащитность, ранимость? Такая умница, но ни-че-го не понимаешь ни в людях, ни в жизни.

Наверное, можно было обидеться на эти слова. Но подруга смотрела на меня при этом с нежностью и тревогой! Обидеться на любовь может либо законченный идиот, либо неблагодарная скотина. Вроде я не такая… Поэтому и не обиделась, хотя удивилась очень.

Лариска продолжала гладить меня по голове, её прикосновения были нежно-скользящими, ласковыми, как тёплый ветерок. Убаюкивающими. А я была страшно измученная и усталая после почти что бессонной ночи с редкими кошмарами. И тут на меня вдруг как-то особенно остро пахнуло подругой – этим с детства мне знакомым, милым, дорогим запахом дружбы и безопасности, верности и честности. И почему-то к запаху подруги ещё прибавился аромат хвои – тот самый, тоже из детства, верный признак праздника и близкого чуда. Я было дёрнулась – хотела спросить у Ларки, откуда и почему вдруг запахло ёлеой, Новый год давно прошёл, но тут же поняла, что оно опять начинается. ОНО – замыкание. Я будто проваливалась в сон, убаюканная Ларискиными ладонями, её голос звучал всё отдалённее, с лёгким эхом, будто она говорила из ванной комнаты…

И вдруг он вновь зазвучал нормально – с обычной громкостью, эхо исчезло. Только я очутилась… в родительской квартире, причём, такой, какой она была много лет назад. В углу большой комнаты стояла новогодняя ёлка, наша обычная небольшая настоящая ёлка, какую мы под каждый новогодний праздник покупали на ближайшем рыночке, особенно не привередничая, и которая всегда так остро и сказочно пахла. Ларка сидела на диване и, закинув ногу за ногу, рассуждала о семейной жизни. Я помню этот день! Нам тогда было лет по восемнадцать, это было второе или третье января… Мама с Сержем уехали в загородный пансионат, я уже отгудела встречу Нового года с однокурсниками… Ох, и нацеловались мы на той вечеринке с Лёшкой! Просто как чокнутые целовались, не могли отлипнуть друг от друга. С ума сходили от стыдных желаний наших тел, как раз в ту ночь решили пожениться, чтобы "навсегда-навсегда!", что подразумевало, конечно же, чтобы "каждый день, каждый день!".

Лариска растила маленького сына, поэтому новогоднюю ночь провела дома, с мамой. Но в одних из первых дней нового года мама отпустила её ко мне в гости до самого вечера. И подруга заявилась ко мне с домашними пельменями, салатом оливье, бутылкой шампанского и подарком – элегантной бледно-зеленой блузочкой. Никогда нельзя было заподозрить Ларису в том, что она дарила что-нибудь, ей самой не подошедшее, потому что размер явно был мой, а не её, да и стиль совсем не Ларкин: сроду она блузочек-рюшечек никаких не надевала, не её это абсолютно. Так что, то был настоящий подарок, выбранный с любовью, ведь подруга знала: самый мой любимый цвет – цвет свежего салата, который растение. У нас дома на Новый год никто подарков друг другу не дарил, поэтому я чувствовала себя тогда немножко осликом Иа. «Мой любимый цвет… мой любимый размер…» Милая Ларка!

Мы с ней быстренько сварганили себе вкусные закуски, разместив все блюда на низком и широком журнальном столике, что стоял в гостиной перед диваном напротив телевизора – по тем временам самого большого, толстого, пузатого ящика из всех возможных. Телевизор работал, и в нём нон-стоп шло новогоднее веселье, но нам это было не нужно, мы были увлечены разговорами о жизни, о литературе, о кино, о людях, о характерах… Нам никогда не бывало скучно вдвоём, мы были пьяными от радости общения и понимания, а вовсе не от полбокала шампанского, про которое быстро забыли и даже не допили початую бутылку.

Мы обсуждали современную жизнь, особенно нас занимала тогда тема феминизма, о котором мы только начали узнавать – о его современном воплощении, о борьбе женщин против настоящих проблем, типа неравной заработной платы и прочем, но и о параллельной борьбе с лифчиками и высокими каблуками. Почему-то это нас ужасно смешило, мы хохотали до икоты и стонов, а артистичная Ларка, как обычно, талантливо и искромётно изображала свободу на баррикадах, запутавшуюся с застёжкой бюстгальтера, неудачно застёгнутого перед выходом из дома, и поэтому она, в конце концов, со злостью срывает с себя ненавистную деталь одежды и с криком облегчения кидается с баррикад на врага. С лифчиком, зажатым в руке.

…Вот в этот момент Ларискиного рассказа я, нынешняя, и появилась там, в этом прошлом. Я видела подругу и себя саму, совсем молоденькую, как бы со стороны входа в комнату. Какие мы обе румяные, хорошенькие, юные, нежные! Почему я так ненавидела свою внешность? Ведь вполне милая и даже очаровательная девчонка! Ну, а с Ларки вообще можно было картины писать.

Я во все глаза смотрела на нас и понимала, что очень хорошо помню тот момент: я тогда почувствовала к подруге прилив удивительной нежности! Мне захотелось её крепко обнять, прижаться к ней и сказать: "Милая моя Ларисочка! Как же я тебя люблю, как хорошо, что ты есть у меня, прекрасная моя, верная моя, моя лучшая в мире подруга!" Я помню эти свои ощущения переполнявших меня чувств, как они рвутся наружу – до стона, до колик в кончиках пальцев, рвутся, выдавливая из глаз уже не только слёзы смеха, но и влагу умиления. Вижу, как я, юная, закусываю нижнюю губу, борясь с этим стыдным, по моему дурацкому мнению, чувством. Вижу, как мои брови собираются в жалобный домик – от растерянности перед пожаром чувств внутри меня. Знаю, что ничего такого не сделаю. Вернее, я это помню… Помню, как переборю свой порыв, как загашу цинизмом пламя нежности, как брякну что-то лихое, типа "Крута ты, мать!", на что подруга тряхнёт чёлкой: "А то!" И никогда не признаюсь Ларке в своей дружеской любви, в своей нежности и трепетности по отношению к ней. Хотя сама я от неё не раз слышала слова о том, как она любит меня и как я ей нужна. Я же всегда лишь улыбалась этому и не давала волю чувствам своим, даже в ответ. Я не доверяла им, не доверяла себе, боялась быть глупой, навязчивой и смешной. Боялась до такой степени, что не верила, не доверяла даже Лариске! Она никогда не слышала от меня никаких важных слов, которые близкие люди говорят друг другу. Должны говорить…

И вот я вижу теперь уже со стороны, как не умеющая любить, но дающая себе право быть любимой, я старательно перемалчиваю и перебарываю вспышку чувств. Нет, это так глупо, так бездарно, нелепо! И не должно быть так! Нынешняя я метнулась к дивану, к нам… И остро ощутила запах салата оливье и мандаринов – этих императоров советского новогодья. Я стояла (висела? летала? не знаю!) перед девчонками, разглядывая их макушки – с ещё густыми шевелюрами без единого седого волосочка. Я наклонилась к своему собственному уху и горячо зашептала:

– Скажи, скажи, скажи!