Маршал

Очнулась я в санчасти. Ночь. Тишина. И я подумала, что всё это было во сне. Просто приснился кошмар. Но утром за мной пришли и повели в ту самую красную комнату, где всё было как всегда – строго, портреты вождей всё так же висели на стенах. Вот только много незнакомых мужчин, и они вновь и вновь задают мне вопросы: где находилась я, где был Самбиев, знала ли я, что он собирается сделать?

В тот же день меня отвезли в какое-то заведение. Провели в кабинет, где были лишь стол, два стула, графин с водой и ручка с бумагой. Сказали:

– Пиши всё, что было в детском доме.

– Всё писать? – спросила я.

– Всё, – был ответ.

Я писала долго. Наверное, два-три часа. Один военный, я форму и звания тогда не различала, но, судя по всему, высокий чин, каждые полчаса заходил меня проведать и каждый раз:

– Пиши, пиши… Всё. Поподробнее.

Сев напротив, офицер очень долго читал моё изложение, пару раз полушепотом при этом выматерился и как итог:

– Мразь!

Потом он ушёл вместе с листками. Вернувшись, указал мизинцем на слово «Цыпленок»:

– Больше – ни во сне, ни наяву, нигде и никогда не пиши об этом и не говори… Когда понадобится, тебе об этом напомнят.

Вечером меня доставили обратно в детский дом, а там продолжение событий. Оказывается, детдомовцы, узнав, в чём дело, стали избивать Вику и здесь в ход пошло холодное оружие. Если бы не вовремя подоспевшие наставники, Вику бы убили. Её отвезли в больницу…

Больше я её не видела, – тяжело вздохнула Елизавета. – И не желала видеть. И не дай Бог увидеть. Правда, несколько раз она на связь выходила…

Сейчас её вроде уже нет. Хотя не знаю… И меня в том детдоме тоже могли прибить. Поэтому в ту же ночь меня отправили в Алма-Ату. А там уже определили в интернат для старшеклассников, где директор с ходу сказала:

– Порою лучше всё забыть и начать жизнь с чистого листа.

Я так и сделала. Попыталась всё и всех забыть, но только Самбиева забыть не смогла.

– И сейчас любите? – прервал её рассказ Тота.

Она призадумалась, явно что-то вспоминая. Её белесо-голубые, уже выцветающие глаза обильно увлажнились. Она отвела взгляд в сторону окна. Там, за окном кафе, мирно текла жизнь Швейцарии.

– Удивительное дело, – протирая глаза платком, сказала Елизавета. – Вот страна. Совсем маленькая Швейцария. Здесь 600 лет войн не было. Неужели нельзя с этого пример взять и жить нормально? Нет. России надо всё время с кем-то воевать, враждовать, за всеми подсматривать, подслушивать… Боже! – Она отпила глоток воды. – Простите, пожалуйста. – Она как-то жалостливо улыбнулась. – Зачем я вас позвала? Я так виновата. Мой каприз.

– О чём вы говорите, – попытался её успокоить Тота и уже от любопытства спросил: – А Самбиева вы нашли?

– Если честно, – продолжила свой рассказ Елизавета, – я его никогда не забывала, но искать не смела и не могла. Я ведь была одинока. Совершенно одинока. Во всех смыслах одна, в этом грязном, грозном и насильственном мире одна. Я всего боялась. Очень боялась. И сейчас всего не расскажешь, многое если не позабылось, то просто пытаешься забыть, чтобы более не мучиться, а жить. И скажу честно, я всю жизнь вижу во сне эти сцены своего детства и в детском доме, и сейчас, порою у меня начинается приступ, как говорят врачи – синдром покалеченной психики и памяти…

Впрочем, в Алма-Ате, в интернате, жизнь была гораздо лучше. И в стране стало лучше. Всё-таки война осталась позади. Началось восстановление, бурное развитие. Стране нужны были специалисты. Специалисты по разным специальностям, особенно по естественным наукам.

В стране господствовал план или госплан, который, видимо, довели и до нашего интерната. И мне кажется, что мне просто повезло – у меня обнаружили способности к биологии и химии. И мне предложили две специальности: медработник или химик. Я выбрала последнее и по направлению поступила на химический факультет Казахского госуниверситета, что было очень престижно, а в моем случае – просто везение, ибо жить я стала в общежитии, а это уже представлялось как свобода!

В этот момент Тота заметил, как лицо и особенно взгляд Елизаветы явно просветлели от приятных воспоминаний:

– Да, – улыбнулась она. – Студенческие годы были, пожалуй, самыми счастливыми в моей жизни. Это, наверное, оттого, что, к примеру, по сравнению со старшей сестрой Викой я очень и очень слабая во всех отношениях. Однако, как компенсация, мне Бог послал иную награду – память. Прочитаю страницу, увижу формулу – и повторять не надо. А химию к тому же я очень полюбила, хотя казалось, что должно было быть наоборот.

Дело в том, что на одном из лабораторных занятий я по неосторожности вылила всего лишь капельку кислоты на платье, а оно было почти единственным, выходным. И вот вызвали меня к доске – все ахнули.

Нет, все, тем более преподаватели, отнеслись к этому эпизоду с пониманием, как будто ничего не случилось, а мне однокурсники даже новое платье подарили. Вот только мне показалось, что если кто-то когда-то открыл такую кислоту, которая моментально изъедает ткань, то почему бы не открыть такую кислоту, которая и кожу изъест. Всё моё испачканное, истерзанное и изнасилованное тело и даже сознание также сожжет, вытравит, вычистить до девственной чистоты… для Самбиева.

Я училась очень хорошо. А почему бы не учиться, если всё для этого есть. После второго курса, как круглая отличница, я стала получать Сталинскую стипендию и меня послали в Москву для участия в научной конференции молодых ученых.

Не буду сама себя хвалить, к тому же всё в прошлом, но мой доклад «Изменение структуры переходных материалов в условиях катализа» имел потрясающий эффект. Никто не верил, что я студентка третьего курса периферийного вуза. Последовало предложение о переводе в столичный институт, а это заветная мечта для любого провинциала в СССР. Однако я наотрез отказалась, потому что в Алма-Ате я обжилась, окрепла. Здесь вновь пустила корни немецкая община, которая не как, скажем, у чеченцев, открыто и с вызовом, что было опасно, а очень по-немецки, скрытно и аккуратно, помогала мне, подсказывала и советовала. Они-то, эти немцы-земляки, были крайне удивлены и даже недовольны тем, что я не еду в Москву, ведь это не только негласная реабилитация, но и некий реванш… Тем не менее тогда я не уехала, ибо мне казалось, что здесь, в Казахстане, именно в Казахстане, отбывает свой срок Самбиев и что он ищет меня, найдет и пришлет весточку… Отнюдь.

А время шло. Моя курсовая, а в последующем и дипломная работы были представлены на всесоюзный конкурс молодых ученых, и я получила премию – путевку на 6?й Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Москве, который проходил летом 1957 года.

Этот фестиваль – вроде бы сугубо локальное событие, которое произошло только в Москве. Однако на самом деле в это тело, в эту закрытую систему большевизма проник «вирус» свободы, демократии и либерализма.

Это, конечно же, по сути, было революционное событие, которое назвали «хрущевской оттепелью», которую чуть погодя всеми способами и средствами пытались «остудить». Тем не менее значимость этого события, этого фестиваля 1957 года, невозможно принизить. Ибо даже в моём сознании, сознании во всех отношениях угнетенного и бесправного, всё перевернулось. У меня раскрылись глаза, и я раз и навсегда захотела уйти из этого мира в иной, где люди так широко и открыто улыбаются, свободно общаются, одеты не в военную форму и сапоги, а кеды и джинсы, и тогда так приятно было танцевать чарльстон под очаровательные ритмы рок-н-ролла.

Это то, что осталось в памяти. И это впечатление столь внушительно от того, что до этого, когда мою кандидатуру утвердили и в Алма-Ате, и в Москве, было не одно собеседование в различных инстанциях: от райкома комсомола вплоть до 1?го отдела ЦК компартии Казахстана.

Особенно мне запомнилось одно собеседование, точнее, наказ. В большом солидном кабинете за внушительным столом сидел такой же внушительный начальник в военном кителе, и если бы я точно не знала, что Самбиев его убил, я подумала бы, что это и есть начальник нашего детского дома, который издевался надо мной… Правда, и этот важный товарищ поначалу даже не предложил мне сесть. Он долго и упорно, прямо передо мной изучал внимательно какое-то личное дело. Понятно, что это было моё личное дело… Мне казалось, что он сейчас поднимет голову и скажет: «Садись, Цыпленок» – и я грохнусь в обморок. Но он после долгого ожидания сухо предложил:

– Садитесь. Немецкий не позабыли? В Москве вас познакомят с участником фестиваля из Германии. Необходимо всестороннее общение, самый тесный и глубокий контакт. И так, чтобы он к вам, может даже и навсегда, привязался… В Москве будет ещё один инструктаж по женской линии. Надо, чтобы этот молодой немец полюбил и вас, и нашу страну.

Кажется, мне повезло, потому что так называемый «мой» немец по предварительной переписке уже ждал встречи с другой участницей фестиваля из Румынии. А фестиваль, как праздник, удался. По крайней мере, я была потрясена и, увидев своих сверстников из других стран, поняла, что, оказывается, есть иной мир, совсем иной мир – это Германия, только Западная Германия, куда с тех пор я начала этот путь или побег.

Теперь я поняла, что на полпути из Казахстана до Германии находится Москва, и, как очень многие молодые люди, устремила все свои силы на переезд в столицу. В этом мне могли помочь лишь мои знания, и я получила приглашение стажироваться в Институт органической химии.

Казалось, что жизнь, а точнее, моя учеба и работа в Москве – это рай. Конечно, по сравнению с тем, что было и могло бы быть, это, может, и так. Однако праздника и тем более фестиваля нет и вроде бы не предвидится, да я уже вкусила глоток свободы, и этот глоток оказался до того заманчиво-упоительным, до того сладким и желанным, что ради этого я готова была на всё, по крайней мере работала сутками. Прямо в лаборатории, под шум катализаторов и вредных запахов химических реагентов, была моя раскладушка, на которой удавалось немного поспать между записями показателей эксперимента, которые надо было фиксировать каждый час.

Как и многие, я думала, что Москва – это Большой театр, концерты, музеи и кино. Я этого не видела, практически не видела, и не очень переживала, ибо я с детства видела совсем иное, а теперь медленно, но упорно шла к намеченной цели, отрешившись от всего.

Вспоминала ли я Самбиева? Всё реже и реже. Я понимала, что это моя подростково-юношеская первая любовь как защитная реакция и некое тепло в столь суровом мире. Теперь реальность была иная, и, если честно, я понимала, что нынешняя моя ситуация, а тем более будущая жизнь и Самбиев – это просто несовместимо. Тем более что его нет, а вокруг меня были достойные молодые люди, но я боялась, что они не пойдут со мной и вряд ли пошли бы, так как все они – патриоты великой страны, где самое главное – это Победа над той страной, куда я мечтаю уйти. И я, как мне кажется, медленно, но верно двигалась в этом направлении, ибо я делала для этого всё. Уже давно позади стажировка, я уже в аспирантуре, и мои научные статьи уже пару раз перепечатывали в зарубежных изданиях. Меня приглашали, и я участвовала во многих всесоюзных научных конференциях и симпозиумах.

Моим научным руководителем была женщина, я так выбрала, и она уже планировала мою защиту на осень 1960 года, когда лично я получила два приглашения: в Берлин, и именно в Западный Берлин, и Белград, Югославию. И как ни странно эти две конференции были почти что в одно и то же время. Меня пригласили в партком:

– Конечно, это похвально. И институту огромный плюс… Куда вы хотите?

Я не могла скрыть своей радости.

– Вообще-то глупый вопрос. Вы ведь владеете немецким языком. И как они про вас узнали?

Вот тут моя радость омрачилась.

– Не знаю, – честно ответила я.

В партком приглашали и моего руководителя. Потом было заседание ученого совета, где очень высоко оценили мою работу. Всё это отразилось на качестве моей жизни. К статусу аспиранта я получила должность старшего лаборанта и стала получать сто пятьдесят рублей в месяц, что положительно сказалось на моем внешнем виде. Я смогла обновить свой гардероб, приодеться, так что мой руководитель удивленно воскликнула:

– Лиза, тебя не узнать! Да ты у нас, оказывается, красавица!

Понятно, что изменения заметила не только она, но и мужчины.

До сих пор даже не знаю, почему я так поступила? – продолжала свой разговор Елизавета, а слушающий её Тота заметил, как затряслись её руки. С трудом, чтобы скрыть эту дрожь, мать Амёлы нервно отпила глоток воды. Тота почему-то подумал, что ей, даже при грубом расчете, где-то лет шестьдесят, но она выглядит гораздо старше.