Маршал

– Насильники? Это маньяки, больные люди, которые целенаправленно ищут такую работу.

– Но ведь были и есть какие-то контролирующие органы?

– Может, и были, – говорит Дада, – но мне кажется, что сама система всё это допускала и даже, более того, может, к чему-то, к какой-то миссии готовили нас.

– К какой? – вырвалось у Тоты.

– Точно не знаю. Хотя догадки есть. Но со мной не вышло – как ни странно, мне думается, меня тюрьма спасла, а может… Впрочем, не знаю.

Через стену заскулил ребенок. Где-то по радио тихо пела Клавдия Шульженко. А за окном ветер всё более и более набирал силу, уже порою свистел и так стало задувать, что и огонек свечи кренится и вот-вот задует, погаснет.

– А после тюрьмы? – вдруг спросил Тота.

– После тюрьмы? – переспросила она, задумалась. – После тюрьмы жизнь изменилась. Во-первых, меня оправдали. Во-вторых, я повзрослела и стала уверенной, что для меня стало очень важным. А в-третьих, уже появилась некая свобода… Правда, мне пришлось возвратиться в места моего детства – надо было сделать кучу справок, документов и паспорт. А прописки нет. Но и здесь мне помогли добрые люди – выбили направление в медучилище при Военно-медицинском институте.

– Это в Москве?

– В Новосибирске. Три года за казенный счет. Очень хорошо училась и учили. Однако в академию не взяли.

– Почему?

– Думаю, моя биография не понравилась.

– А сюда как занесло?

– По распределению отработала медсестрой. А теперь перешла сюда, к энергетикам. Не по специальности, но зарплата выше и вот, – она осмотрела свою лачугу, – какое-никакое, а жилье.

– Да, – горестно выдохнул Тота.

«Вьюююю!» – за окном уныло и протяжно завыл ветер.

– В такую погоду самолеты не летают, – вдруг о своем высказал Болотаев.

– Вы хотите уйти? – живо спросила Дада. – Я вас заболтала. Загрузила. Всю свою горесть выболтала. – Она встала. – Давайте я вас провожу.

Тота молча уставился в сторону окна.

– Да, пурга, – подсказала Дада, – а я у Лёхи машину возьму… Хотя… – Она вновь села и не как прежде, а уже как-то бочком, вновь скрывая часть лица. – Лёха небось пьяный. А может, я сбегаю на дежурке приеду?

– Зачем?

– Вас отвезти.

– Ты меня выгоняешь?

– Я вижу, как вам стало противно.

Гость промолчал.

– Я чистая! – вдруг вырвалось у нее.

«Вьюююю!» – ещё сильнее ветер завыл, да так, что даже свечу задул… Темно. Под напором стихии всё притихло, только бревна барака заскрипели; буря не на шутку разыгралась, и под этот вой Тота услышал редкие, судорожные всхлипы.

Он встал. В темноте ощупывая стол, дошел до Дады. Крепко обнял и шепотом на ухо:

– Ты об этом прежде никому не рассказывала?

Она лишь мотнула головой:

– Некому было рассказывать?.. У тебя никого нет? Некому было поплакаться?

Она заплакала навзрыд.

Он сильнее прижал её и на ухо прошептал:

– Не плачь. Ты самая чистая, и я у тебя есть…

* * *

Внимание – великая сила!

Да-да, простое, маленькое внимание ко всему, даже вроде бы и к неодушевленному предмету, а сразу всё меняется, расцветает… Это к тому, что вот приехал в далекую Сибирь близкий человек и по закону она ещё не может увидеться с заключенным, однако сам факт, что осужденному оказано такое внимание, действует. Значит, Болотаев не какой-то там отъявленный мошенник-преступник-отморозок, а человек, о котором есть кому беспокоиться.

И передачи ещё делать нельзя, а Болотаев уже получил шерстяные вещи. Это Дада.

Сама всё связала и, главное, сумела доставить. Правда, через пару дней кое-что, как неположенную блажь, охранники забрали.

Это покажется странным, ведь сами охранники эти вещи доставили и понятно, что не просто так, а за мзду. И сами отняли. Хорошо, что самого Болотаева за эти вещи не наказали.

Ну а Тота две ночи в тепле спал, вспоминал ту первую ночь с Дадой.

…В ту ночь свет так и не дали. Тота очень устал и даже толком не помнит, как лёг спать, видимо, просто вырубился, а проснулся от холода. Тоненькое одеяло не согревало.

– Дада, – тихо сказал он, повторил, но её не было.

Тота встал. На часах уже десять.

«Куда делась Дада? – подумал он, а потом: – А была ли она и правда ли то, что она накануне рассказывала?.. Конечно же нет. Это всё выдумки».

Хотя, как реальность, тюремный ватник у двери на поржавевшем гвозде висит. Этот ватник, спасаясь от холода, надел Тота. Походил по комнате в раздумьях. От прошедшей ночи двоякое впечатление. Обольстительное начало, а потом суровость бытия жизни Дады, от которых у Тоты до сих пор болит голова.

«Впрочем, такого в жизни быть не может. Дада, видимо, фантаст». – С этой мыслью, кутаясь в ватник, он снова лёг, и, когда сонная нега стала овладевать им и, слегка потягиваясь, он переворачивался на другой бок, острая боль в руке, а потом и в противоположном боку заставила его в ужасе вскочить… Оказывается, в правом рукаве заточка, а слева, в потайном карманчике, – самодельное шило…

Ему стала противна эта комната, её хозяйка и вся эта Сибирь, и тайга, и нефть. А потом ещё хуже: чуть ли не запаниковал, когда увидел, что Дада заперла его сверху и непонятно, что и как будет дальше.

Конечно, Болотаев не заорал о помощи, но дрожь, может быть и от холода, овладела им. В отчаянии и от бессилия он вновь лёг, теперь уже без ватника и было холодно, и очень неуютно, и беспокойно, но это всё как-то растворилось в сознании, и он, наоборот, почувствовал такую нежность, тепло, умиротворение, словно кто-то по-кошачьи мягко обнял его, успокоил, убаюкал; обдал ароматом сладости и любви…

Позже, ещё задолго до ареста, думая о Даде и о её природном даре отдавать или давать тепло и успокоенность, Болотаев понял: это она сама этого всего по жизни не получала, но об этом мечтала и поэтому себя всю, когда хотела, отдавала, но и забирала так же всё.