4 жизни и 2 казни. Книга 1, часть 2

В Питер мы приходим с намерением недельку постоять и – обратно, в Германию, в Киль, на Кильскую парусную неделю. Этим планам не суждено было сбыться.

Петербург, эпопея с Алыми парусами.

Отход откладывается и откладывается. На корабле уже полный комплект экипажа, все готовятся к походу по «европам». Все, кто отсиживался во время калининградского ремонта по тёплым домашним местечкам, выползли на свет Божий. Вот и облако в штанах, старший боцман. Слон. Он покинул корабль в январе. Теперь вот Слон мне хитренько улыбается, даже создаёт видимость сочувствия – я же полгода с корабля не сходил.

Корабль наш запланировали к участию в «Алых парусах», петербургском празднике выпускников школ. Смена курсантов – архангелосы уехали, к нам поступили курсанты из Академии, сто человек. Руководимые «горячо любимым» Айсменом, их инструктором по дисциплине, из бывших военных.

«Алые паруса» – это дело суетное. Надо было завести на место штатных парусов сеточки розового цвета, вооружив их все шкотами, гитовами, горденями, фалами. А это почти три десятка парусов. На каждый надо закрепить 3—10 вервий-цепей. Налазились мы тогда по мачтам-реям. Изрядно подупотели.

Боцманы продолжают делать мне мелкие пакости: раз полезли со мною два курсанта. Один высоты боялся, такое бывает, и по этому поводу не стоит болезному сильно волноваться, все мы человеки, и понять человека можно. Когда на рее его товарищ объяснил мне, что напарник не работник, да я и сам это увидел, то я ему внятно разъяснил, что ему надо не спеша спуститься вниз, сказать боцману, Конраду Карловичу, а самое главное объяснить ему, что в таком разе надо отправить ко мне сюда ещё одного курсанта, не то мы тут упеткаемся вдвоём верёвки таскать. Курсанта мы так от боцмана и не дождались, хотя было у него их предостаточно. Не станешь же с высоты 50-метровой мачты с боцманом разбираться, почему да как такое безобразие. В общем, потихоньку мы делом занялись, само собой, продвигалось оно у нас медленнее, чем у другой группы в составе 3-х человек.

На берег где-то две недели ходу не было, корабль поставили на якорь в Неве, напротив Зимнего дворца. Из-за этих «Алых парусов» и не получилось на Кильскую неделю вырваться.

Вот прошли эти «паруса», фейерверки, выступления, музыка, масса народу на набережных. Выпускники. Золотая молодёжь. И прочая, прочая, прочая. По моему скромному мнению лучше бы все эти деньги, которые на эти «алые паруса» махнули, вложили в помощь бездомным да бомжам. Не то время. Не то государство. Не те люди при деньгах и власти. Не те люди засели в рулевых рубках – и кораблей и корабликов истории.

Радуется упырь на том свете, вертится в своём ложе, вокруг него пляшут в неистовой пляске ледихи, студенки, косматые полудницы, навки, мечется во все стороны волкодлак и прелестник. Некошные водилы и водовики бесятся, бегая кругами вокруг упырского ложа. И он шлёт приветы и указания массам слонов и носорогов, топчущих поля в не менее неистовом плясе.

Из-за этих «парусов» мы тогда не попали в Амстердам и на парусную неделю в Киль. А это для меня означало, что я не увидел её, хотя мы рассчитывали на эту встречу.

После фейерверковых торжеств на Неве вернуись мы на штатную стоянку. Хоть какая-то возможность схода на берег образовалась.

Как-то ко мне зашли в гости друзья. Витя да его приятели, музыканты, пара, Андрей и его вторая половина. Зашли посмотреть корабль, да может знакомство завести с вахтенным, Мишей, который весьма серьёзно занимался в то время музыкой. К нему ещё его какие-то друзья пришли, он с ними ушёл, а мы остались кампанией в гостевом салоне, пообщаться да пива попить.

Соседи мои, парусный мастер и один из боцманов, молчаливым видом своим выражали неудовольствие, хотя мы перенесли наше заседание из каюты (напротив каюты парусного и боцмана), в общественное, так сказать, помещение, да и с согласия вахтенного, кстати говоря. В общем, соседей моих не видно и не слышно было. Спали они. Спал тихонько и вахтенный боцман, Конрад Карлович.

Мы сидим в салоне, болтаем о том, о сём. Попиваем пиво. В какой-то момент в дверь заглядывает вахтенный матрос, Руслан, новый персонаж в экипаже, из курсантов, проходивших за год до того практику на паруснике, спрашивает, здесь ли вахтенный, и ретируется. Через какое-то время заглядывает вахтенный курсант с тем же вопросом. По его лицу видно, что он чем-то весьма озабочен. Я предупреждаю своих гостей, что сейчас схожу проверить обстановку. В коридоре встречаю того же курсанта и спрашиваю его, в чём дело. Ответ отрывистый: «Шлюпка взорвалась». Из его комментария не понятно, что к чему, он добавил ещё про шлюпку на реке и побежал искать вахтенного.

Так, это интересно! Выбегаю на палубу. На реке, выше по течению виден полыхающий катер, на котором мечутся люди, как черти в пляске перед адским огнём. Катер потихоньку течением сносит вниз. На нас. У нас уже какое-то движение заметно на палубе. Бегу к борту – там вахтенные спускают шлюпку на воду. Матрос, Серёга, кстати, тоже просто ночевавший на корабле, не вахтенный, готовится в шлюпку спуститься. Говорю ему, что я с ним еду. Вот мы в шлюпке. Кричу ему подождать, сейчас заведу мотор. Серёга мне кричит, что быстрее надо. Так всегда кажется при экстремальных обстоятельствах. При прыжке с парашютом или спасении утопающей – кажется, что всё происходит медленно, неспешно. Вот мотор завёлся. Я кричу ему, что можно отцепляться. Правлю в сторону катера. Он спускается по течению вниз, к нашему кораблю. От катера сильно тянет жаром. Огонь на нём нешуточный. Людей уже не видно. В воду они что ли попрыгали?

Серёга кричит что-то типа того, то надо попробовать толкнуть катер. Момент был не для колебаний, а для решений. Шестым чувством моментально понимаю – никаких толканий. Наша шлюпка резиновая, отпорника, огнетушителя у нас нет, кошки тоже. Нет и спаскругов, спасжилетов. Такое геройство гарантированно закончится плачевным «геройским» неуспехом. К тому же в любой экстремальной ситуации надо в первую очередь думать о спасении людей. Где они, метавшиеся на катере? В воде? Тоже плывут вниз по течению? Без сознания? Я отворачиваю в сторону и делаю круг там, куда кого-то предположительно могло снести. Серёга дёргается: «Куда?!» – услышав мои крики: «Эй, на воде! Есть кто-нибудь?!» – понимает смысл моего манёвра. Всё это длится секунды. Катер, естественно, за это время сносит ещё ниже по течению, он втыкается аккурат между причалом и скулой нашего парусника. Благо он железный.

Мы возвращаемся к месту аварии, причаливаем к бонам. Я кричу Сереге, что надо на корабле найти кошку, верёвку, они в правой боцманской, тогда мы можем попробовать отбуксировать горящий катер. Он кивает и несётся в сторону корабля.

Сбоку подъезжает какой-то катер. С него меня спрашивают что-то, но я поглощён зрелищем того, что происходит на борту, а самое главное под бортом. Катер под бортом горит, видно, как потихоньку швартовные концы с нашего парусника начали гореть, занялась краска на борту. На палубу потихоньку выбегают курсанты. Но я не вижу, чтобы кто-то что-то организовал, какие-то действия по тушению пожара. На палубе суета, мельтешения, крики. Кто-то начал бить в колокол. У меня в голове проносится: «Б..дь, б..дь, б… дь!» – это вырывается само собой и вслух. Риски и опасности надо знать и идти на них сознательно, в этот-то момент я и осознал и риски и опасности, и сознательно, и подсознательно – выскакиваю на бон и бегом мчусь к кораблю.

На бонах, у горящего катера курсант, Дед, это кличка у него такая была, что-то пытается делать – оказывается у него огнетушитель. Но он не работает! Я хватаю его, пытаюсь сам пшикнуть – толку ноль! Он говорит, что один огнетушитель уже весь пшикнули в огонь. Эффекта не было! Я кричу на борт, где уже изрядное количество курсантов, чтобы они выкатывали шланги – и бегом туда, к ним. Шланги моментом выкатываются, втыкаются в гидранты. Хотя несколько из них изъяты под приёмку питьевой воды – с дебаркадера на судно тянется тугая, наполненная водой красная кишка. Её тоже отсоединяют, и мы начинаем лить воду на катер. То я, то курсанты из двух-трёх шлангов поливаем катер водой. Кричу курсанту рядом: «Под рубку, под рубку ему е… шь!»

Наверх всё выбегают люди. Вот мелькнул судовой плотник, Андрей, неспешный и такое впечатление, что неуверенный в себе товарищ. Он ещё не совсем сообразил, что происходит и что-то говорит курсантам. Я судорожно вцепился в шланг и поливаю катер. Кругом гомон и крики. Вот опять курсант льёт, Иван, ему – в паре метров от меня – удобнее это делать. Какое-то время эта борьба продолжается, я кричу, чтобы полили и на конец – носовой шпринг начал тоже гореть. Горит и краска, даже не верится, что краска на железном борту может так гореть – сворачивается в трубочку и отваливается. Камбузный иллюминатор открыт. Как там, внутри? Непонятно. Может там тоже уже горит что. Вода льётся и льётся. И вот мы видим, что затухающий катер потихоньку осел, приспустился вниз, ещё немного осел и медленно затонул! Остаточный огонь был поглощён водами Невы, катер пошёл на дно.

Ура! Мы победили! Облегчение скатывает долой тяжесть, висевшую на плечах всё это время.

На палубу всё ещё выскакивали курсанты. Вот показался вахтенный боцман. Он сам ещё не проснулся, не очень понимает что к чему, но пытается что-то сказать не то распорядительное, не то шутейное, заявить, скомандовать. Я спускаюсь в свою каюту. Дверь напротив открывается, оттуда выходят мои соседи, наши признанные морские волки. Ещё один боцман, Скинхед, по случаю заночевавший на судне, спрашивает, что происходит, на ходу обуваясь. Я ему говорю, что пожар у нас под бортом. Он слушать ничего не хочет, язвит с улыбкой, что никакой это не пожар. Препираться с ним у меня нет ни времени, ни желания, я разыскал моих гостей, объясняю ситуацию: «Вас здесь не было!» – провожаю их до выхода. С вахтенным курсантом договариваюсь, чтобы он сказал, что никого не было у меня в ту ночь. Наш хитрый капитан мог бы этот повод использовать в своих ловких целях, конечно же против меня.

Тут к нам поднимают под руки плачущую женщину, это она с катера. У неё ожоги. Вот я увидел Мишу, вахтенного, я ему говорю, что надо вызывать скорую помощь, у нас на борту женщина с ожогами. Мы начинаем нервно вспоминать номера телефона (их только-только переменили с традиционных 01-02-03 на какие-то «сотые», долго не можем вспомнить какие же сотые точно), по которым можно вызвать скорую. Звоним. На бонах стоят пожарные в защитных костюмах, спрашивают нас, где и что горит, я им кричу, что всё в порядке уже, мы сами утопили катер. По палубе выхаживает боцман Конрад Карлович с полуулыбкой, пытается распорядительные меры изобразить. Сейчас уже всё состоит только в собрании и построении курсантов. Что-то он пытается задорно-поучительное произнести.

Вот по бонам опрометью промелькнула спешащая тень капитана с чемоданчиком. Я высказываю вахтенному боцману моё мнение о текущей ситуации: «Ну что, всё, да? Можно идти спать, я думаю?» Он что-то с полуулыбкой же говорит. Я ухожу спасть.

Через немыслимые перекрёстки мироздания, по дорожкам Земного мира идёт Мокошь, направляя свои стопы в Занебесный Ирий. Туда, где уже Гамаюн поёт свою песню: «Встречу я тебя, любовь моя, да поцелую крепко, и с тобой вдвоём пойдём гулять в наш дивный летний вечер…”. Там, где раскинулись луга, покрытые плотным ковром напитанных жизненными соками трав. Там гуляет Единорог, и Гамаюн только-только прилетел к нему с вестями от Мокоши. Единорог прядает ушами, прислушиваясь к трелям Гамаюна.

На следующий день Слон молодецки руководил покрасочными работами – курсанты красили борт, где краска была подгоревшей. Слон же давал интервью тележурналистам, лихо позируя перед телекамерой. В его физиономии и фигуре я сразу угадываю комсорговскую стать.

Мне Слон с усмешкой сказал, что надо было катер вытолкать шлюпкой, чтобы он дальше по течению сам стащился, да там где-нибудь сам сгорел. Ещё комментарий с его стороны был по поводу шлюпки, что надо сливные пробки вытаскивать, когда шлюпка убирается по-походному. Читатель, если до тебя не доходит смысл всей бестолковости его непутёвой говорильни, то я объясню тебе конкретно, что я не был на вахте, оказался там по случаю, а вообще должен бы был спать где-нибудь дома на берегу. К уборке шлюпки я вообще касательства в ту ночь не имел фактически. Все эти вещи были заботами и ответственностью вахты – боцмана Конрада Карловича, вахтенных матросов и курсантов в его вахте. Если бы во время этого инцидента с катером что-то произошло конкретно со мною или с Серёгой, который тоже не был на вахте, а только заночевал там, то ещё вопрос какие были бы последствия, скорее всего в бумагах написали бы, что не при исполнении трудовых обязанностей покалечились, и никаких страховок ребятам не положено. Боцман и капитан Г., как я подозреваю, только бы порадовались такому неприятному исходу дела.

Говорили, что катер был милицейский, что пьяные менты выехали на служебном катере на реку покататься с девушками. Спьяну что-то не так сделали, вот и взорвался у них двигатель. Слон спросил у парусного мастера сильно ли горело. Парусный мастер ответствовал, что он, как и все остальные, проснулся только по объявленной пожарной тревоге, и когда вышел на палубу, дело было уже сделано, потому и ничего про катер сказать не может, как и ответить на такой слоновий вопрос.

В общем и целом, могу сказать, что все наши лелеемые и пестуемые «морские волки» в ту ночь благополучно спаслись. Вернее были спасены, главным образом курсантами. Да нами, матросами, которых так ненавидит наш товарищ капитан Г. и его подручные. Все крутые мореманы во время происшествия отсыпались, в каютах ли или дома, но на местах и во время событий они не были замечены. Очень характерный для реальной, не показной телевизионной действительности факт.

Мы стояли в Питере ещё два-три дня, а затем отчалили в поход на Руан, во Францию. За эти дни корабль был подкрашен кое-как, а также мы переставлялись ниже по течению, дабы прибывшая спецкоманда могла поднять со дна реки катер. Его покорёженные обгорелые останки производили впечатление. На отчаливании обгоревший конец лопнул. Хорошо, что никого не убило. Плохо то, что товарищи боцманы и вообще начальники не позаботились о том, чтобы конец заменить во время стоянки на новый, не порченный огнём.

В тот поход мы как могли погоняли курсантов по мачтам-реям, на верёвках, чтобы они пообвыклись на палубе да в работе с парусами.

Руан, Армада

Входим в Руан, Сена потихоньку втекает в бетонные одеяния берегов. Вахты на руле по реке обязательно проходят под проводкой лоцмана. Звучат команды: «Starbord twenty!», «Midships!» Репетовка команды, джойстик гоняет стрелку аксиометра соответственно, доклад по выполнении: «Starbord twenty now!», «Midships now!» Команды лоцмана-француза на английском понятны, мы оба «неносители языка», говорим на интернациональном акценте. По реке нам надо следовать строго в рамках судового хода, потому на руле стоим мы, матросы, курсантов отправляют на крылья мостика, «вести наблюдение».

Моя вахта подходит к концу, всё-таки не думал, что эта река окажется довольно длинной и немаленькой, день ушёл на то, чтобы пройти Сену. Сдаю вахту на руле: «Заданный курс 180, магнитный – 176, нулевое положение – 5 градусов левого борта. Руль сдал». Принимающий повторяет цифры, берет руль. Мой последний вопрос: «Разрешите идти?» Старпом выдерживает двухсекундную паузу строгости, едва заметным кивком и ещё менее заметным движением губ даёт «Добро». Капитан молчит отстранённо и хмуро. Лоцман на крыле мостика цепко отслеживает обстановку и громко и чётко отдаёт команды, судовой ход достаточно извилист, течение реки вносит поправки в управление судном, скорость которого под двигателем совсем не гоночная.

Я ухожу с мостика, на палубе курсанты готовятся к швартовке: «Швартовым командам по местам швартовки стоять!» – традиционный пролог захода в любой порт прозвучал устами старпома по «громкой» минут за пятнадцать до конца моей вахты. Мы смотрим на город, медленно, по мере движения нашего парусника, «вползающий» в пейзаж береговой линии, эта береговая линия здесь уже украшена другими гостями «Армады» – парусного фестиваля, который проходит в Руане каждые пять лет.

«Америго Веспуччи» привлекает внимание кадетов, красавец-корабль из той серии, которая была заложена в Италии в двадцатые годы. Эти парусники принципиально были построены с максимальным соблюдением технологий восемнадцатого столетия – дерево, растительные канаты, не говоря уже обо всех остальных элементах и характеристиках судна, обводы корпуса которого своей выпуклостью, белыми пушпортами, а также грациозными узорами, украшающими княвдигед, форштевень, корму, создают на фоне современного города красивый образ элегантного сеньора, остановившегося передохнуть от нелёгкого столетнего путешествия по оказии у причальной стенки неподалёку от изящной Нотр Дам де'Руан. Их было три в этой серии, однотипных. После поражения в войне Италия отдала по репарациям два из этих парусников, остался у неё один вот этот «Америго», который используется и по сегодня в качестве учебного парусника для «маринеро» – курсантов военно-морских учебных заведений. Дух корабля витает где-то среди них, передавая им крепость духа десятков поколений курсантов, освоивших на его палубе мореходные премудрости.

Содержать корабль в полном соответствии с технологиями XVIII столетия – удовольствие весьма и весьма дорогое, канаты, тросы из манилы, сезали, пеньки (но не из синтетики) в достаточном количестве, регулярно обновляемые во всём такелаже судна. Дерево (а не металл и пластик) в корпусе, паруса из натурального (а не искусственного) волокна, нагели, блоки соответствующего стандарта и множество прочих мелочей, которые в промышленном масштабе и количестве давным-давно не производятся – всё это судовое снабжение особого свойства, по нынешним временам раритетного характера, дело затратное, а значит и дорогое. Корабль – большой, потребности в таком снабжении у него немаленькие, очевидно, для бюджета Италии это было слишком уж большим удовольствием. Потому корабль перестроили, корпус теперь из металла, верёвки и паруса – из синтетики. Наверняка ещё много чего перестроили, корабль живёт, обновлённый, но в формах своих и внешнем виде сохранивший стать времён парусного флота «эпохи Просвещения».

Не повезло его собрату «Христофору Колумбу», доставшемуся по репарациям Советскому Союзу. Корабль был в СССР переименован в «Дунай», планировали его использовать тоже для курсантов, тоже военно-морских. Также такой редкостный тип судна было затруднительно содержать, потому его практически не использовали, стоял он в основном где-то на Чёрном море (а в XVIII столетии подводную часть корпуса против древоточцев и прочей нечисти крыли медью, чего, конечно, в наши дни советские моряки позволить себе не могли), где в 60-е годы корабль тихо-мирно и догнил до конца. Как и большинство кораблей морской славы России, кстати говоря.

А итальянский его собрат живёт и здравствует и по сей день, привлекая во всех портах захода массы туристов на борт. Помню, как впервые увидел его в Питере летом 2006 года, длиннейшая очередь из желающих попасть на него отбила тогда у меня охоту потерять час-другой времени. Теперь вот довелось его ещё раз повстречать.

Я надеваю каску и рабочие перчатки, на корме боцманы уже готовят выброски, у курсантов весьма приподнятое настроение, это для них первый порт захода в эту навигацию.

Запомнились мне дни стоянки в Руане регулярными корпоративными вечеринками у нас на борту. Постоянно какие-то фирмы там что-то отмечали. Все французы, я их языка не знаю, о чём они толковали там, было не понятно. Запомнилась пара – был там на борту у нас джаз-банд, а пара танцевала и как профессионально! – под эту музыку. Она француженка, он – чернокожий парень спортивного сложения. Он отлично говорил по-русски, как оказалось. Интересные люди, жаль, что познакомиться не удалось.

Каждый день были массы посетителей. Огромные толпы. Позорный ящик с просьбой о помощи отсутствовал с тех пор, как в Академии был новый начальник, с которым наш капитан Г. не ладил, судя по всему, капитально. Вероятно, и из-за этих вот «капиталов», которые новый начальник запретил собирать, и капитан лишился одной из своих кормушек, а за деньги такие люди, как капитан Г., готовы и нос и уши и ещё много чего другим оттоптать.

Идёт наша вахта, мы натянули тент. На борту толпень туристов. Вдруг одна старушка из толпы подходит ко мне. Она действительно старушка, но улыбается очень по-доброму, молодо как-то, приятно смотреть на эту её улыбку. Она говорит на чистом, но необычном русском, что-то неуловимое в её речи отличает её говор от моего, от нашего. Не помню уже, что она спросила, но она продолжила тем, что парой слов представилась – дочь белогвардейцев, эмигрировавших из России после поражения в Гражданской войне.

Тут я понимаю, что она говорит на «том» русском, дореволюционном. Но я всё равно не могу никак понять что же в нём особенного, акцент ли, диалект ли, речевые обороты или какие-то слова – всё звучит так же, как и я мог бы сказать. Но в её речи есть что-то особенное.

Она говорит, что для них, для русских, которые помнят ещё «ту» Россию, совершеннейшей дикостью звучат все новости, которые они слышали из Советского Союза, из нынешней РФ. Содружество независимых государств, война в Чечне, расстрел парламента, приватизация, коллективизация, индустриализация – все эти слова не из того русского языка и не из того русского мiра, который она и её родители потеряли.

Иная эпоха заглянула мне в душу её глазами. Щемящая тоска по прошлому закралась в сердце и затаилась в нём, наверное на всю оставшуюся мне жизнь. Как же наши предки не додумались все взять винтовки в руки и не вышвырнули безрогого чёрта лысого, усевшегося в Кремле? Какой позор они опрокинули на себя самих и все будущие поколения, включая меня? Как этот позор смыть? Да были бы мы с нею равного возраста, спел бы я её цыганочку, да не хуже того Гамаюна, что нынче поёт её в Занебесном Ирие: «Что за чудный вечер, выйду погулять я…» Наши судьбы, разделённые континентами странствий и целым веком времени требовали встречи, участия друг в друге, и это было невозможно, немыслимо. И тем не менее, мы увидели друг друга в этом мире, погрязшем в затопях лжи и тщеславия. Это была краткая встреча, ничего не означавшая ни для меня, ни для этой старушки. И в то же время она значила для меня так много, как вряд ли бывало до того.