Ваниляйн и Лизхен

Скажу несколько слов о репарациях и о репарационных поставках. Во время войны немецко-фашистские оккупанты нанесли огромный ущерб народному хозяйству СССР. Правительство нашей страны приняло решение о частичной компенсации этого урона немецкой стороной в виде репараций, то есть поставкой в СССР некоторого оборудования, демонтированного с немецких заводов, частичным содержанием советских оккупационных войск и даже бытовыми услугами. Все население в советской оккупационной зоне Германии включилось в сбор репарационных поставок. Был налажен строгий учет: кто из жителей и какую долю вложил в счет репараций.

В моем распоряжении были заранее заготовленные бланки с печатями, и я имел право выдавать расписки за полученные товары или предоставленные услуги в счет репараций. После окончания строительства стрельбища я выдал бургомистру Хейероде такую справку с указанием выполненных объемов работ и их стоимости.

В то время уже были выпущены в оборот так называемые “оккупационные марки”, которыми наши воинские части рассчитывались с немецкими фирмами и немецкими гражданами.

С первых дней появления нашего полка в Хейероде бургомистру стали поступать жалобы жителей на пропажу молочных продуктов. Многие крестьяне села имели коров в стойловом содержании, так как пастбищ у общины не было. Коров кормили привозными брикетами сена. После утренней дойки хозяева выставляли бидоны с надоенным молоком на специальные подставки, сооруженные на обочине дороги перед их домами. Нанятый тракторист объезжал село, собирал эти бидоны на прицеп и отвозил их в соседнее село Обердорлу, где находился маслозавод. Вечером вторым рейсом этот же тракторист развозил и расставлял на подставки порожние бидоны. По заявкам хозяев работники молокозавода вкладывали на дно порожних бидонов брикеты масла, творога, сметану и другие продукты.

Этот порядок был заведен давно, и в нем никогда не было сбоев. При появлении русских кое-где из этих бидонов стали исчезать молочные продукты. Я понял, что это дело рук наших солдат и организовал несколько вечерних засад, чтобы поймать воришек. Однажды, когда тракторист закончил вечерний развоз порожних бидонов, я с двумя автоматчиками спрятался в одном из дворов напротив трансформаторной будки, где чаще всего пропадали продукты и стал ожидать наступления темноты. Ждали недолго, заметили, как со стороны вокзала начала спускаться одинокая воинская повозка с двумя ездовыми. Один из них соскочил с повозки, подбежал к подставке, открыл бидон и вытащил его содержимое. Мы выскочили из засады и тут же на месте преступления арестовали обоих солдат. Ими оказались ездовые транспортной роты нашего полка. Состоялся открытый показательный суд, на котором присутствовал весь личный состав транспортной роты и некоторые жители села. Воры были осуждены и отчислены из полка. После этого пропажа молочных продуктов из бидонов прекратилась.

Из районной комендатуры для исполнения мне поступило довольно деликатное распоряжение: нужно было срочно в нашем селе организовать выявление и лечение всех женщин больных, так сказать, деликатными болезнями. Я психологически не был готов к таким делам. Даже тогда, когда я читал это распоряжение, то невольно волновался и краснел. Но я комендант, и этому делу должен дать ход.

Оказывается, бургомистр села, так сказать, по линии немецкой администрации тоже получил аналогичное распоряжение, и мы вместе стали думать, как его поскорее и получше исполнить. Выяснилось, что мой предшественник, американский комендант, тоже начал проводить эту работу, но не успел ее закончить.

Мы с бургомистром решили воспользоваться оставшимися от американца бумагами, то есть продолжить его работу, но только силами местных немецких врачей. Через несколько дней на мой стол стали ложиться списки женщин Хейероде с разбивкой их на три категории: gesund, krank, verd?chtig (здоровая, больная, подозрительная).

Всех больных через бургомистра мы отправляли в Мюльхаузен в районный стационар на лечение, а подозрительных на повторные анализы. Каким-то образом Анна Хольбайн узнала, что я располагаю такими списками и предприняла немало усилий, чтобы заглянуть в них. Я объяснил ей, что эти сведения являются секретными и вежливо отказал ей, за что она кровно обиделась на меня.

В селе был только один “очаг культуры” – кино-танцевальный зал, который, естественно, находился в частных руках. Его хозяйка, имя которой я, к сожалению, не смог вспомнить, была очень активной и деятельной старушкой. Она постоянно носила черно-траурное одеяние. Летом зал почти не работал, а под осень появилась необходимость в его открытии. К тому же население села постоянно увеличивалось за счет возвращения местных жителей беженцев и возвращающихся из плена бывших солдат Вермахта. Я оказался в затруднительном положении: танцы – понятно, их можно и нужно разрешить. А как быть с показом кинофильмов? Ведь кинофильмы-то все немецкого, точнее говоря, фашистского производства. Я позвонил заместителю командира полка по политической части майору Проценко и попросил у него совета. Он сказал:

– Сначала сам посмотри несколько фильмов и отбери из них для показа те, которые с твоей точки зрения показывать можно. А все остальные, фашистские, пропагандистские, связанные с войной и политикой, запрещай без колебаний. Я так и сделал.

Вот я сижу один в пустом кинозале и просматриваю предложенные хозяйкой немецкие фильмы вместо прогулок с Лизой по живописным окрестностями села. Хозяйка кинозала была понятливым человеком и предложила для просмотра такие фильмы, которые я без всяких сомнений разрешал для показа.

Наступил день, когда в селе появились три огромных щита-объявления, на которых было написано: “Сегодня с разрешения коменданта в 19.00 будет демонстрироваться игровой фильм “Черный принц”. Вход с танцами 10 марок, без танцев 5 марок”.

Дело в том, что у немцев был заведен такой порядок: за час или за два перед демонстрацией фильма открывались платные танцы под оркестр. Потом в этом же зале расставлялись стулья, скамейки и другие сидения и начиналась демонстрация кинофильма.

В 1944 году под Прагой на киностудии “Баррандов” был снят цветной музыкальный художественный (немцы говорят “игровой”) фильм “Die Frau meiner Tr?ume” (“Девушка моей мечты”). В нем много музыки, танцев, красивых женщин и нет ни единого грамма политики. Мужскую партию исполнил лучший танцор Европы того времени Виктор Фромин, солист Белорусского театра оперы и балета, специально вывезенный немцами в Германию. А заглавную женскую роль сыграла обаятельная Марика Рёкк. Она родилась в Венгрии 3 ноября 1913 года и с двенадцати лет начала выступать в концертах в Будапеште. С 1935 года она в Германии. После войны она снялась еще в нескольких фильмах: “Дитя Дуная” (1948 год), “Принцесса Чардаша” (1950 год) и других.

Но в фильме “Девушка моей мечты" она превзошла себя, этот фильм стал ее “лебединой песней”… В 1988 году ей исполнилось 75 лет, а в 1993 году она еще проживала в местечке Баден под Веной.

Фильм “Девушка моей мечты” прошел с огромным успехом по всей фашистской Германии и по оккупированным ею странам. После войны в качестве трофея он демонстрировался с не меньшим успехом почти во всех странах мира, в том числе и Советском Союзе, где многие зрители ошибочно принимали Марику Рёкк за Еву Браун, любовницу, а затем жену Гитлера.

Хозяйка кинозала где-то достала копию этого самого популярного среди немцев фильма. Большинство жителей Хейероде знали о нем, видели его и хотели увидеть еще раз. Все знали, а я – нет. И когда хозяйка кинозала пришла ко мне с предложением посмотреть этот фильм, то я равнодушно, не подозревая, что это не простой фильм, а шедевр, ответил:

– Хорошо, завтра вечером посмотрю.

На другой день в комнате Анны Хольбайн собрались ее сестры и племянники, все они поглядывали на меня и загадочно улыбались. А когда я в сопровождении одного свободного от дежурства солдата направился в кинозал, то на улице мне стали встречаться жители, тоже с загадочными улыбками. У входа в кинозал толпилась большая группа молодежи и с повышенным вниманием сопровождала каждый мой шаг. Я тоже всем улыбался, но не понимал, что происходило вокруг. Все это, оказывается, означало то, что люди ждали от меня разрешения на показ фильма, который был бы для них настоящим праздником.

С первых кадров кинокартины я был поражен и оглушен красками, музыкой и танцами. На экране царила удивительно красивая, беззаботная жизнь молодых людей, у которых на уме было одно – как бы в кого-нибудь влюбиться. Как будто в мире не было ни войны, ни крови. Танцы красоток из кабаре меня просто вогнали в краску: когда эти красотки бесстыже задирали юбки и дразнили зрителей обнаженными ногами. Этого я не мог стерпеть и, несмотря на все плюсы комедии, твердо сказал “нет”, чем поверг в ужас хозяйку кинозала, которая теряла огромную сумму предполагаемого дохода. Когда я вышел из кинозала, то на площадке не оказалось ни одного человека, а весь остаток вечера дверь в комнату Анны была плотно закрыта. Так отреагировали жители села на мой запрет.

В августе-сентябре 1945 года продолжалось массовое освобождение из русского плена больных и изувеченных солдат и офицеров вермахта. Все они, конечно, имели на руках соответствующие документы. Те немецкие пленные, дома которых находились в западных зонах, должны были пересечь границу между советской и американской зонами. А граница эта на нашем участке открывалась один раз в неделю по пятницам. Поэтому им приходилось ждать ее открытия по нескольку дней. А где им жить, ночевать? Несмотря на то, что каждая семья в Хейероде имела свой собственный дом, чаще всего двухэтажный, владельцы их не хотели добровольно брать на постой своих же солдат. Даже бургомистр, имея огромную власть в селе, в этом вопросе был бессилен. Ничего не поделаешь – частная собственность. Я, как советский человек и комендант села, был возмущен и даже оскорблен таким равнодушным отношением. Я сочинил довольно строгое распоряжение и обязал жителей без всяких условий и оговорок принимать на временный постой бывших немецких солдат и кормить их, правда, в счет репараций. После этого положение с размещением солдат в селе резко изменилось, но в начале мне приходилось самому лично в сопровождении вооруженных солдат ходить по дворам села и насильно заставлять хозяев принимать на ночлег двух-трех идущих из плена солдат-немцев.

Как-то после обеда дежурный сержант доложил, что со мной хочет поговорить один из таких бывших пленных офицеров – возвращенцев.

– Пусть заходит, – сказал я.

Через минуту в кабинет не вошел, а ввалился солидный офицер в шинели, но без погон, волоча правую ногу.

– Прошу сесть. Что с вами? – спросил я.

– Нога… старая рана. На моей ноге нет полпятки – русская мина. Когда выписывался из лагеря, нога была в порядке, а вот сейчас разболелась снова.

Я подошел к нему ближе и издали почувствовал, что от него несет жаром.

– У вас, кажется, температура? – спросил я.

– Есть немножко, – ответил немец.

Я позвонил в штаб полка и попросил соединить меня с начальником. Когда он взял трубку, я объяснил ему положение и попросил оказать немцу медицинскую помощь.

– Вы же знаете, что санитарная рота расквартирована в селе Фалькен, – сказал он.

– Знаю, но ведь это не так далеко от Хейероде. У немца высокая температура и нога распухла.

– Где он сейчас?

– У меня в кабинете.

Голос майора исчез, из трубки доносились какие-то шипения и пощелкивания. Я терпеливо ждал. Через несколько минут начальника штаба объявился на проводе и сказал:

– Ждите, врач выезжает к вам.

Я попросил немецкого офицера перейти в дежурную комнату, а появившуюся Анну Хольбайн присмотреть за ним. Примерно через час приехал наш врач и не один, а с двумя санитарами. Он не спеша осмотрел и ощупал распухшую ногу, сделал два укола и попросил санитаров смазать ее какой-то мазью и забинтовать.

– Переведите, – попросил он меня, – по-хорошему вас нужно немедленно госпитализировать. Если вы согласны, то мы можем сейчас же отвезти вас в санитарную часть.

– Нет, нет, я останусь здесь. Завтра открывается граница, и, возможно, завтра или послезавтра я буду дома. Я из Касселя, он недалеко отсюда.

– Если опухоль к утру спадет, то это хорошо, если нет, то нога ваша в опасности, возможна гангрена, а с ней шутки плохи.

Немец понимающе кивал головой, благодарил врача, санитаров, Анну, меня, но просил никуда его не увозить, а оставить здесь, в этой комнате.

Вечером я снова зашел к нему. При моем появлении он даже сделал попытку встать.

– Не беспокойтесь, – сказал я, – как вы себя чувствуете?

– Ничего сказать не могу. Кажется, температура начинает спадать. Мне хочется сказать спасибо фрау Хольбайн, она не только заботится обо мне, но даже покормила.

Я понимал, что все его мысли сейчас сосредоточены только на одном – на скором свидании с родными и близкими. Я знал, что крупный город Кассель был не так далеко отсюда, но в американской зоне.

– Скажите, сколько времени вы не виделись с семьей и родственниками? – спросил я.

– С осени 1943 года. Тогда я имел отпуск с фронта, а летом 1944 года я попал в плен, и с этого времени я ничего не знаю о своей семье, а ведь Кассель американцы бомбили много раз.

– Кто вы по званию, должности и где воевали?

– Я пехотный офицер в звании капитана, по должности командир пехотной роты. Воевал в Белоруссии на реке Друть. Может быть, слышали? Там наш батальон оказался в котле и был в полном составе взят в плен, а я к тому же еще и получил вот это ранение.