Петр Алексеевич и Алексей Петрович. Исторический роман. Книга первая

А он сам ни читать, ни писать не умеет, всюду за собой Алексея Волкова таскает– начальника своей канцелярии. Такое же надо! Член английского королевского научного общества! Сам Исаак Невтон ему свидетельство выписал. А светлейший в грамоте – ни бум-бум. Умеют же люди! Явно какую-нибудь аферу для англичан состряпал, а они ему взамен звание академика. Сие-то в летнюю пору, во время отпусков?! Экстренно собрали Королевский научный совет, чтобы накатать диплом неучу. Во как! Ай да ухарь-купец – удалой молодец!

– А я и не знал, что Меншиков – академик,– искренне рассмеялся Алексей.

–Я бы тоже не знал, ежели бы мне приятель из Лондону не написал,–натянуто ухмыляясь, ответил Кикин.– Для России особое событие, как же– первый академик! И никто того не ведает! Сам Меншиков – ни гу-гу. Помалкивает, хоть и хвастун большой, Знает кот, что чужое сало ест. Вы вот что, Алексей Петрович,–Кикин опять стал деловым.– напишите-ка светлейшему благодарственное письмо. Поблагодарите и за 1000 рублев, и за совет взять с собою Фросю. Ясно, что шиши прочтут письмо на почте и доложат царю. Пусть и князь повертит боками, ежели что. Он сие ловко умеет и вас при случае вывезет.

–Знаешь, Александр Иванович, я по простоте своей душевной не могу пакости людям делать. Бог с ним.

–Ну как знаете, Алексей Петрович, неволить не буду. Вся беда в том и состоит, что мы не можем делать пакостей, а они могут, потому Меншиковы всегда будут на высоте. А было бы неплохо, коли б Данилыч немного попрыгал на сковороде, ежели жаренным запахнет.

–А ты думаешь, запахнет?

Хм. Непременно. Еще как запахнет. Меня первого возьмут.

–Что ты, Александр Иванович! Ты-то тут причем?

–А кто с вами долгие беседы вел в последнее время? Кикин. Кто открыто выражал недовольство нынешними порядками? Кикин. Ежели Марью Алексеевну возьмут за жабры, она тоже скажет, что Кикин в Либаве встречался с царевичем. С какой такой стати? Не иначе, как с целью заговора.

Вот вам и весь розыск. И вы, коли будут спрашивать, с кем встречались, обязательно упомяните меня, иначе не поверят ни одному вашему слову и тогда будут спрашивать с пристрастием. Они-то ведь знают про наши встречи и беседы. То-то и худо, что у нас даже встречи и беседы – уже преступление. Тем-то мы и отличаемся от Европы, а не бородой и щами.

–Но я не собираюсь возвращаться в Россию до самой смерти родшего мя,– горячо, искренне возразил Алексей.

–Не зарекайтесь, Алексей Петрович,– грустно сказал Кикин, –для русского человека жизнь в Европе тяжела, а для Вас тем более. Я знаю, как вы любите свои края, свое Рождествено, своих голубей – тоскливо вам будет на чужбине. По себе то ведомо. Как скучаешь там по родине, как молишься на нее, а воротишься– и об одном токмо и думаешь: скорее бы ноги отсюда унести. А кроме того вокруг вас начнутся такие схватки, что никакие резоны не устоят.– Кикин замолчал, выпил вина, стал есть, затем опять налил.

–Давайте выпьем, чтоб у вас все было хорошо,– сказал Александр, подняв бокал, – А будет у вас все хорошо, может, и я приеду, как знать.

Они чокнулись бокалами и выпили: Алексей залпом, Кикин неспеша.

–А почему тебе тоже не уехать?– спросил Алексей, закусывая какой-то коврижкой.

–И рад бы в рай, да грехи не пускают,– медленно ответил Александр. – Семья, Алексей Петрович, семья. Таким, как мы, нельзя обзаводиться семьей. Куда ее деть? Как с ней незаметно скрыться? Сие первое, а второе: сей поганец обобрал меня до нитки. Как говорят на паперти,– Кикин невесело ухмыльнулся, – я нищ, скорбен и убог, и увечен, и мизерен . Только – только планирую расплатиться с долгами, а потом надобно будет хотя бы лет пять, чтобы накопить какой- никакой капиталец. Без денег и в Европе ты ноль. С деньгами можно затеряться везде. А без денег надобно будет поступать куда-то на службу. Тут и найдут тебя царские ищейки. Найдут, схватят – и костей не соберешь. Продержитесь хотя бы года четыре – и я буду при вас. А два человека – сие уже не один. Только, Алексей Петрович, еще раз прошу вас смертною просьбой: не возвращайтесь до кончины царя. Заклюет ястреб курочку.

Я знаю Петра Алексеевича. Власть для него – все. Разговоры о славе России, о пользе государству – сие одни разговоры. Главное для него – власть над людьми. Ради нее он никого не пощадит – ни сына, ни жену, ни мать. Он даже себя изматывает ради власти, чтоб везде поспеть, чтоб ничего не упустить, чтоб не потерять нити управления.

С годами стал хитрее, он может, что хочешь пообещать, лишь бы получить свое. Вы можете возвратиться в Россию, ежели скажете сами себе: «Я готов к смерти, я готов жизнью постоять за народ, за церковь нашу, за благо России». Тогда возвращайтесь. Ежели почувствуете хоть каплю неуверенности в себе – сидите и ждите, время у вас еще есть. Несите бога в себе, сказал апостол, но умейте отстоять то, что вы несете.

–Опять ты из меня хочешь бунтовщика сделать, – со вздохом сказал Алексей. – Не способен я на такие подвиги. Мне жить хочется. Буду ждать. Мне надобно уйти от обычного житья, от суеты, от беготни, что вокруг меня деется. Я хочу оглядеться, осмотреться, хочу сосредоточиться, поговорить с самим собой: кто я, что я, чего желаю, к чему стремлюсь, куда мне идти. Хочу почитать, что пишут передовые умы Европы. А там решу, как быть дальше, как лучше и способнее послужить своему народу, как бог даст,– и, чтобы перевести разговор на другое, спросил:

–В Данциге должны приехать за мной от родшего мя. Как быть? Царица фрукты ему передала. Неудобно не исполнить обещание.

–Фрукты оставьте на станции. Передадут. А сами, пока они будут храпеть, уходите. Гоните во всю прыть, чтоб не догнали. Я заказал дормезы до Линца, чтоб заехать с другой стороны. Там пересядете в кареты до Вены. – Кикин достал из походного сака документы, – Будете предъявлять поочередно. Меньше показывайтесь на людях. Вплоть до того, что в карете харчуйтесь. Приедете в Вену – обращайтесь к вице- канцлеру Шенборну, он в курсе дела. Цесарь обещал принять вас, как сына. Но ухо надобно держать востро, у них свой интерес, у нас – свой. Не давайте никаких обещаний, откладывайте все на потом, секретов вы никаких не знаете. Денег не транжирить, они имеют свойство скоро заканчиваться. Чтоб вы не остались голыми и босыми, тогда они начнут из вас веревки вить. Вот пока и все.

–Где вы научились сему искусству скрытности?–спросил Алексей, удивленный тем, насколько Кикин опытнее его в бытовых обстоятельствах.

–Поживете с мое за границей, тогда и узнаете, что почем, – усмехнулся Кикин, – Впрочем, вам и не надобно знать мелочи жизни. У вас должны быть другие заботы. Пожалуй, нам пора, мы и без того с вами засиделись. Повстречаетесь с Марьей Алексеевной – я ее сопровождаю из Карлсбада, – не проговоритесь о нашей встрече. Она братца своего не любит, и ее тоже могут взять и спрашивать. Я отпросился у нее на несколько дней по своим обстоятельствам, а сам поехал в Вену договариваться насчет вас. Будьте с ней ласков, но лишнего не говорите. Знаю вас: вы, как выпьете, так все, что на уме, то и на языке. Алексей Петрович, пора уж поосмотрительнее быть. Ко мне не пишите. Можно через верных людей что-то передать словами.

Они крепко, сердечно обнялись, каждый чувствуя смутную тревогу, и то, что прощаются, быть может, навсегда. Первым вышел Алексей, через некоторое время гостеприимную аустерию покинул и Кикин. Вскоре они разъехались в разные стороны, разъехались навечно.

Глава четвертая. Встреча с царевной.

Сперва царевич хотел подождать тетку в Либаве, но затем по размышлении, влекомый тревогой, поехал вперед, надеясь встретить царевну по дороге – она была единственной между Карлсбадом и Данцигом.

И, действительно, уже верст через пятьдесят появилась знакомая карета. На козлах – везде узнаваемая русская рожа.

– Эй, кто едет?– кричит Иван, брат Фроси.

Сквозь встречный ветер слабо доносится:

– Русская царевна Марья Алексеевна!

Иван кричит внутрь кареты:

– Алексей Петрович! Царевна – тетка ваша едет, Марья Алексеевна.

Кучер придерживает лошадей, недовольный, что приходится останавливаться на скользкой, раскисшей от дождей дороге. Сеет нудный, холодный дождик. Падают в грязные лужи и плывут разрисованные осенью, самые цепкие листья. Обе кареты подъезжают вплотную друг к другу, блестят мокрыми от влаги крышами, кони гривами трясут, сбрасывая с себя облачка брызг, зубами ноги чешут.

Зябко, неохота лезть наружу, но царевич, худой, длинный, на высоких ногах, как цапля, в белых чулках и летних башмаках с атласными пряжками перепрыгивает через лужи, укрывшись плащом, без парика бежит к родной тетке. Навстречу в карету царевича бегут девка и шутиха Марьи Алексеевны, которых тетка выслала, чтобы поговорить с племянником.

Царевич целует, обнимает любимую родственницу, как никогда не обнимал. Тетка заметно раздобрела с тех пор, как они виделись в последний раз, хотя и ездила лечить больные ноги. А первое лечение там–строгий пост, как привычно говорят русские, а по-ихнему диета. Видно не выдержала царевна заморских порядков, привыкла к сытой еде и удобствам: в карете полно всяких узлов, баулов, ящиков.

Мария Алексеевна, которой давно уже за пятьдесят, улыбается добрым своим рыхлым лицом, спрашивает:

–Куды торопишься, добрый молодец?

–Куды глаза глядят, тетушка. Батюшка зовет, все за мной скучает, все хочет меня переделать, как Россию, – и внимательно смотрит на тетку: улавливает ли она иронию.

–То-то я вижу, ты больно рад – в тон ему отвечает тетка, хитро прищурив мужичий, алексеевский глазок.

–Так рад, тетушка, что хоть в омут бросайся, – меняя тон, говорит Алексей, темнея лицом.

–Што так? – тоже становясь серьезной, спрашивает Марья Алексеевна,– слышала я – хочешь податься в монахи. Не поверила: ну какой с тебя монах, ты слишком жизнь любишь. А в монастыре что – пост да молитва. Ты молодец справный, добрый и смышленный, хотя и прикидываешься больным да простачком.

–За мной толпы ходят, письма пишут, зовут, неизвестно куды, а тут соглядатаи батюшкины так и шныряют, каждый шаг смотрят. Сам батюшка грозно косится, соперника во мне ищет. Вот и надобно притворяться дурачком, покорным, слабым, водки много пить. Слабых больше любят. Пусть тешатся до поры, – невесело закончил Алексей и снова зорко глянул на тетку. Марья Алексеевна поняла его взгляд.

– Ты на меня так не смотри – сказала она чуть обиженно, – ты знаешь, что я братца своего не одобряю. А ты верно делаешь, Алеша. Высокую траву первой косят. Вода камень точит и, кажется, уже подточила. Ждать тебе осталось недолго.

–Да пусть живет долго, пусть бог дает ему здоровья, только пусть оставит меня в покое, а то ведь с каждым днем подозрительнее становится. Вот зовет меня теперь на кораблях плавать. Знает ведь, что я не люблю воды – так нарочно зовет. В Питербурхе своем заберет всю семью на яхту, выберет встречный свежий ветер и катает до тех пор, пока нас всех не вырвет. Только тогда умывает руки, ухмыляется, тогда ему весело.

– Да, птицу какую подбить и мучить, собаку палкой перетянуть, хвост кошке подпалить – сие у него с детства, – подтвердила тетка. – Над нами, девчонками, издевался нещадно. Токмо Софья могла его урезонить. Софью, царство ей небесное, ненавидел страшно. Он ее и угробил. Ни в какие ее болячки я не верю. Я ее посещала за две недели до смерти.

Она была грустная, но свежая, как утренняя роза. Собиралась на богомолье в Киев, сомневалась токмо: отпустит ли братец. Он ее и отпустил навечно. Софьюшка и говорила, что возьмет смерть от него. Думаю, и нас всех по очереди изведет. Всех распределил по монастырям. Уж из семи сестер в живых остались я да Катерина. Ждет удобного случая, чтоб и нас доконать. Ни одной не пособил выйти замуж, даже Наталье своей родной. По его разумению, пока мы безмужние – мы ничего не стоим. А вот с мужьями – мы уже сила. А зачем ему сила Милославских нужна? Вот и живем бобылками.

–Как тяжко, тетушка, – чуть не со стоном произнес Алексей, склоняясь на тетушкино плечо.– Ведь всю жизнь мечтал любить отца, а приходится ненавидеть. Убежать бы куда-нибудь, да куды убежишь? Везде его люди.

–Точно, Алеша. Тебе от отца никуда не убежать. Везде найдет. Силы да желания у него уйма, – Марья Алексеевна по-старчески поджала губы, замолчала, видимо, думая о своем, и, считая сию тему законченной, затем сказала:

–Мать тоскует по тебе. Ты бы почаще писал ей.

– Что писать-то, тетушка? Письма перехватывают, каждое слово изучают, выдумывают свое, тайный смысл выискивают. Опасно. – взгляд царевича затуманился. – Уж не знаю, увижу ли ее когда-нибудь. Бедная-бедная моя матушка. Вся жизнь прошла прахом. Годины пресветлой никогда не видела, как вышла замуж. Все он, все он! Ирод!