Боярский холоп

Боярский холоп
Иван Глемба

Андрей Прохоренко

Казацкая быль
Москва, осень 1623 – весна 1624 годов.

Казацкий батька Василий Галайда по приглашению московского купца Михаила Толкунова вместе с небольшим отрядом запорожских казаков прибывает в Москву, чтобы помочь купцу развязать клубок проблем, накопившихся у него, и предотвратить расхищение купеческого богатства, а также забрать кузнеца-холопа Федора Телепова на Сечь.

О приключениях Василия Галайды и казаков под его руководством в Москве и ее окрестностях казацкий детектив «Боярский холоп» из серии «Казацкая быль».

Иван Глемба

Андрей Прохоренко

Боярский холоп

Предисловие

Без сомнения, о славном казацком прошлом Украины многое сказано, учитывая непрестанные войны еще от времен Киевской Руси, в которых далекие предки казаков не одно столетие защищали в степях от набегов границы Руси-Украины. Мы, проживая в нашем времени, считаем, что в своем большинстве неплохо знаем историю Украины, во всяком случае, наслышаны об основных событиях, немало смотрели фильмов, читали книг на эту тему. В определенной мере так и есть, но мы ничего толком не знаем о мировоззрении казаков, о том, что было принято в их среде, какие правила и законы они соблюдали, как относились к себе и к миру.

Именно мировоззрение, исходя из которого формируется отношение к себе, к окружающему миру, его восприятие и проживание жизни, и есть самое важное для обретения заново давно утерянной связи времен и поколений в нашем мире. Именно приоткрытие картины отношений казаков между собой, с противниками и друзьями, к тому строю и укладу, к тем законам, которые исполняются в государствах, где им доводится бывать, дает более полное представление о бытующих нравах. В этом, как видим мы, авторы, ценность представленного ниже труда, благодаря которому современники смогут, прочитав записки казаков-характерников, хотя бы отчасти прикоснуться к той Украине, которая уже четыреста лет, как осталась в прошлом.

В нашем мире принято считать, что прошлого вроде бы как и нет. Мы живем сегодняшним днем и нам, мягко говоря, по большей мере все равно, что было лет сто назад, не говоря уже о четырехстах, когда казачество в соответствии с общепринятым мнением, вступило в пору расцвета. Нити судеб, их хитросплетения и узор, который своими действиями соткали предки и продолжаем ткать мы, проживая в сегодняшнем мире, является единым целым, своеобразным полем судеб, определяющим и прошлое, и наше настоящее, и будущее. По-иному не может быть. Мы в настоящем не можем отдельно существовать от прошлого, которое невидимыми нитями энергий присутствует в нас, вокруг нас, создавая во многом базу для будущего не только Украины, но и всего мира.

Только одно хочется сказать перед началом бесхитростного казацкого рассказа современникам, представляя записки казаков-характерников – Василия Галайды и Федора Телепова: мы слишком мало знаем как об Украине, так и о лучших представителях нашего народа. Надеемся, что после прочтения их рассказа читатели во многом изменят свои представления не только о казаках, но и в целом об истории Украины-Руси. Поскольку рассказ казаков неразрывен с событиями, происходившими не только на Запорожье, но и в Европе, в Речи Посполитой, в Московии, на Дону как во времена казацких восстаний под предводительством Гуни и Павлюка, так и во время Куликовской битвы. А что поделать, ведь история зачастую повторяется. Одни и те же герои вершат ее как в прошлом, так и в настоящем. От этого упрямого факта не уйти и не спрятаться.

Именно поэтому Василий Галайда, являющийся действительным автором записок, проводит исторические параллели, рассказывая о прошлом, упоминая о настоящем, следовательно, так или иначе, проясняет будущее, в котором живем мы. И из его записок явствует упрямая и неприглядная правда о том, что же было на самом деле не так уже и далеко от нас, всего каких-нибудь 640 лет назад, и еще ближе, без малого почти четыреста лет назад. История на самом деле живет в нас, она, как извилистая дорожка, вьется и всякий раз заявляет о себе, напоминая о том, кто мы есть, учитывая то, какие реалии существовали в прошлом и как они отображаются в настоящем.

Мы хотим правды, но однобокой. Мы хотим героев, у которых все хорошо, которые сильны и добры, не обременены проблемами, весело смотрят на мир, радуясь жизни. Более того, мы рассчитываем, что им все по плечу, что добро победит зло, что придет час, когда неприятности и трудности закончатся и заживут персонажи счастливо и долго так, как никогда до этого не жили. И с одной стороны – это так. Такие герои реальны, но груз проблем: ранения, мытарства, усталость, незнание, попадание под раздачу, никуда не девается. Он рядом, он проявляется в самый неподходящий момент, всякий раз побуждая для справления с собой и с ситуацией проявлять самое лучше, что есть в казацкой натуре.

В чем на самом деле заключается героизм и хара, как сила, побуждающая и дающая возможность осуществить задуманное, во многом становится видно из повествования. Ведь, что на самом деле нас делает личностями? Знание того, что надо совершить, чтобы не потерять не только себя, но и друзей, иной раз людей, которые есть, но ты и сам не знаешь, примут ли они твою помощь или нет, даже когда они в этой помощи остро нуждаются. И не смущает иной раз тех, кто отправляется в путь, ничто, даже угроза собственной смерти или, что хуже, жизнь, которая будет проходить под диктовку лиц, делающих тебя послушным исполнителем чужой воли. Никто ведь не хочет потерять себя.

Так в чем на самом деле состоит самая большая сложность и твой путь, который проходит по острию казацкой сабли? В том, чтобы и себя не потерять, и дело сделать, и выручить того, кто, как ты видишь, сможет стать не только твоим преемником, но и другом. Ты точно не знаешь, как это будет и будет ли вообще, но что-то живое и озорное, что не умерло в тебе, побуждает тебя иной раз к отчаянным действиям, всякий раз говорит тем или иным образом, что ты не прогадаешь, проявив участие, окажешься в выигрыше и не предашь себя.

Однако не будем больше интриговать читателя, равно как и делать какие-либо пояснения перед рассказом казаков-характерников. Скажем только, что соавторы, которыми мы являемся, не приводят своего мнения или видения тех или иных вопросов. Все, что сказано, в том числе взгляды на жизнь, на друзей и на врагов, отображают полной мерой видение и восприятие казацких батек и атаманов. Авторы, как и читатели, могут только лишь соглашаться с высказанным мнением или иметь свою точку зрения по ряду вопросов, которые освещает повествование.

Снова дома

Учителю и другу, казацкому батьке Василию Галайде, который помог мне в трудный час, когда я, Федор Телепов, будучи гоним, прибыл из Московии на Сечь, посвящаю повесть о трудных временах моей молодости.

Мы вдвоем с батькой решили написать короткий, но запоминающийся рассказ о казацких нравах и обычаях, бытовавших на Сечи и в Украине.

Потомки, как я вижу, вглядываясь в не такое уж и далекое будущее, знать не будут, какими были положение дел и события даже не тысячу, а шестьсот и четыреста лет тому назад. А все потому, что историю переиначат и изменят, сделав из нее продажную девку, которую каждый нагибает так, как ему удобно, лишь бы она делала то, что ему нужно.

Для того чтобы хотя бы отчасти рассеять укоренившееся в будущем невежество и прояснить некоторые моменты истории, рассказать о действительном положении дел не только на Сечи, но и в Московии, в Речи Посполитой, в Литве я, Федор Телепов, которого величают еще Федькой Усом, под конец своей жизни засел за письмо.

Василий Галайда по прозвищу Куйбан начнет повествование, а я по мере сил его продолжу и завершу. Так мы с батькой условились. Так, стало быть, и будет. Помните о нас. В ваших жилах, потомки, течет, пусть еще более темная, чем наша, но казацкая кровь.

    Федор Ус, наказной атаман

Вдоволь и не по своему желанию поскитавшись по свету, я, Василий Галайда по прозвищу Куйбан, в возрасте пятидесяти одного года вернулся со старшим сыном из Франции в Украину. Было это поздней осенью 1621 года как раз после Хотинской баталии, когда казаки, воюя против турок, совсем отбили у них охоту воевать. В те времена я еще был молод. На тот момент в моей жизни хватало самых разных событий настолько, что я был сыт ими по горло, но мне не надоело воевать и рисковать жизнью, несмотря на то, что по рубцам на моем теле можно было человеку сведущему прочитать отчасти историю моей жизни.

Глядя на обнаженный торс, сразу становится ясно, где слегка зацепило казака, где были более серьезные ранения, а где просматривались еще следы кандалов. Все-таки, как-никак, пришлось поработать гребцом на галерах, да так, что едва дух не испустил. Если бы не сноровка, не то, чему я научился у казацких батек Вернидуба, Ярия и Гойды, а также у моего отца Задериги, то кормил бы я рыб и крабов где-нибудь на дне Черного моря. А так даже в свои девяносто лет я чувствую себя пока еще не стариком, выбрав себе нелегкий удел казацкого летописца. Кто-то же должен рассказать потомкам о том, как действительно жили казаки, кем они были, что ценили и уважали больше всего в жизни.

Только одно беспокоит меня во все больше опускающемся на Украину темном занавесе: все меньше таких людей, как я, хотя бы частично сведущих в нашем деле, остается казаков-характерников. Мы все больше становимся ненужными, поскольку много знаем. А знание, как говорят наши враги, люди сведущие в том, чтобы совершать пакость, не нужно нашему народу. Чувствуешь себя все больше лишним и задержавшимся на этом свете, чем ближе время подходит к зрелым годам. Ими я назову годы, которые проживаешь после семидесяти лет. Только тогда ты, что называется, начинаешь прозревать. До того ты только лишь, ходя по свету, готовишься зреть, видя все отчетливее отрезвляющую правду жизни.

Саблю свою повесил на стенку я уже в шестьдесят пять лет, но время от времени мне ее еще приходится снимать, чтобы защитить жизнь. Кажется, кому нужен казак, когда ему уже под девяносто? Пусть доживает, так нет, года не проходит, чтобы на меня не охотились, да кто-то в гости не наведывался из тех, кого я не звал. Хорошо еще, что друзья и помощники не оставляют вниманием и заботами, а то бы уже, наверное, ушел бы, а «доброжелатели» в знак благодарности пробили бы на прощанье грудь осиновым колом да в могиле бы перевернули, положив тело на живот, чтобы я на небо не смотрел. Боятся меня, таких, как я. А почему, спрашивается? Лишь потому, что я кое-что умею, немного по-другому смотрю на мир, вижу то, что от других скрыто и больше знаю, а также не хочу жить в невежестве и дикости, называть белое черным и принимать дерьмо за высшее откровение.

Тем не менее, на Сечи и на Запорожье я пока еще не гоним и могу в окружении помощников делать, как считаю, едва ли не самое важное дело в своей жизни: написать истории о действительной жизни казаков, а не то в своем большинстве, что будет известно потомкам о нас. В будущем, как я вижу, появится масса «сведущих» знатоков казаков и казацкого образа жизни, которые с пеной у рта будут утверждать то, чего не было, делая из нас чуть ли ни иконы, которыми мы никогда не были. Во всяком случае, все те казаки, с которыми я был знаком, не вписываются в те лубочные картинки, которые я вижу, просматривая из прошлого будущее и то, что напишут о казаках.

И тут, видя некоторые произведения потомков и бегло просматривая их, я с удивлением задаю себе вопрос: о ком написано то, чего не было на самом деле? Где те казаки, которые соответствуют тому, что написано? В моем окружении в большинстве своем таких казаков не было, да и быть не могло.

Может, я излишне резок в высказываниях, но казаки не уповали в своем большинстве на некую высшую силу, опирались только лишь на себя, на свои навыки, умения, на сообразительность и силу, которая пока еще с нами, хотя, чем дальше идет время, тем все больше она работает на наших врагов. Если бы этого не было, то не было бы и большинства казацких побед, то не нанимали бы казаков во все армии мира и не становились бы многие из них телохранителями в Европе и в других частях света. Грустно мне становится, когда я смотрю в будущее. С другой стороны, а что я хотел? Мир постепенно сходит по тропинке все глубже в бездну.

Меня не понимают современники, чего же я хочу от потомков? Наверное, если бы я жил в будущем, меня бы просто убили или упекли за решетку за упрямый казацкий характер. Но сейчас не об этом. История, которую я хочу рассказать потомкам, удивительна даже для казаков. Может показаться, что многое, о чем говорю, вымысел. На самом деле – ничего кроме правды. Возможно, что меня упрекнут в некоторой непоследовательности, но по-другому, без экскурсов в историю, эту казацкую историю просто-напросто нет смысла рассказывать. В таком случае потеряется колорит, не будут освещены события, отображающие связь времен и поколений, а также воплощений духа, идущие из прошлого в будущее.

Мне бы вкратце рассказать о воплощениях духа, об их преемственности в начале рассказа, но не буду. Надеюсь, что хоть какие-то данные у потомков по этому поводу имеются. Невежество все больше укореняется в наших краях. Как-либо справиться с этим пока что не представляется возможным. Кому-то что-то объяснять и доказывать не имеет смысла. Даже ученикам приходится не все говорить. Трудные времена настают на Сечи, а будет еще горше. Впрочем, мне не привыкать делать то, что трудно и невозможно. Так меня воспитывали и так я сам воспитался. Повезло, что воспитывали и обучали с детства казацкие батьки.

Так вот, возвращаясь к истории, написанию которой я каждый день уделяю два-три часа времени, скажу, что мне потребовалось со многим разобраться и проявить то, что я не являл ранее, чтобы развернуть перед потомками ее полную картину. Не так-то и легко, как оказывается, увязать все события в единое целое и передать колорит нашего времени, как мне изначально казалось. Приходится постоянно учиться делать то, что раньше не делал. С одной стороны, такая необходимость радует, поскольку многому учишься. С другой стороны – слишком много времени уходит, как тебе кажется, для самосовершенствования. Везде надо успеть. Если бы мог, то не спал бы, но отдыхать-то надо. А то еще раньше времени уйдешь из жизни, оставив недоделанными дела.

Мысленное письмо требует от тебя спокойствия, прилежания, силы и выдержки. Иной раз кажется, что не выйдет то, что задумал. В такие моменты приходится отдыхать, чтобы потом с новыми силами и с новым видением происходящего довести до ума начатое. Готовая повесть, даже две повести, радуют тебя. Федор, который начал рассказ, дополнит его. Он моложе меня на тридцать лет. Федор обещал к моему уходу прийти с Дона на Сечь. Буду рад его видеть, чтобы сказать несколько слов, в том числе поручить довести до ума записки. Может, он что-то увидит из того, что не заметил я.

Федор, конечно, уже не тот двадцатитрехлетний детина, который сбежал из Московии в поисках лучшей доли. Даже чуть ниже стал, слегка суше, а был, что называется, кровь с молоком в свои лучшие годы. Таких, как он, единицы на Руси. Только сейчас понимаю, как и ему, и мне повезло, что мы встретились, а встретившись, какое-то время шли по жизни вместе. Наши линии судьбы и жизни тянулись параллельно друг другу на протяжении почти пятнадцати лет. А потом, как это часто бывает, пришла пора нам разойтись. И это объективно было для нас самым лучшим решением на то время. Тем не менее, мне даже сейчас, с высоты прожитых лет, немного грустно. Многое мы не доделали. Надеюсь, что, возможно, в будущих воплощениях, хотя на это, если честно, нет надежды, мы снова встретимся и доведем до конца начатое нами.

Казацкие мечты, тем не менее, могут сбыться. Над этим и работаю, зная, какие трудные времена наступят в ближайшем будущем.

Шел второй год с того момента, когда я вернулся домой. Ненька встретила своего сына чистым небом, шумом дубрав и свежим ветром в степи. Славута-Днепр все также величаво катил воды в Черное море. Все также на сотнях хуторков, поселений и местечек жители встречали весну, чтобы заняться привычными делами, начав сев. В тот год весна вступила в свои права с некоторым опозданием, но все-таки существенных смещений в сроках посевов не было. Холода прошли. На деревьях вот-вот должна была распуститься первая зелень. Мы с сыном жили в Чигирине на постое у одного из моих давних добрых знакомых. Вскоре я должен был отправиться на Сечь, чтобы продолжить, как и двадцать лет назад, службу в Войске.

Франция, в которой я жил больше шестнадцати лет, так и не стала для меня родным домом. Тем не менее, я добился там немалых успехов, даже стал на короткое время дворянином с помощью друзей, но в один прекрасный момент ко мне пришло понимание той простой истины, что только в Украине я смогу выполнить свое призвание, помочь не только себе, но и другим. Об этом я сказал жене. Она отпустила меня. Расставание было трудным, но по-другому я не мог поступить. Сыну исполнилось уже двенадцать лет. Я взял его с собой с условием, если ему не понравится, то он вернется домой.

Париж, в пригороде которого я некоторое время жил, частенько напоминал о себе во снах. Я жил во Франции, честно делал свое дело: обучал рукопашному бою и владению оружием любого вида сыновей аристократов, мушкетеров и гвардейцев кардинала. Был, можно сказать, этаким учителем-невидимкой. Зарабатывал я достаточно. За жизнь сыновей их богатые родители щедро платили, понимая, одно неверное движение оружием и сын любого из них – труп. Поэтому я не только не бедствовал, а сколотил даже некоторое состояние. Впрочем, большую часть состояния я оставил Жизели – своей второй жене, от которой у меня за пятнадцать лет жизни было трое детей.

Нелегко резать по живому, но я покинул Францию, жену и детей. Тому было несколько причин, кроме тяги к родным краям. Меня ко всему прочему начала преследовать тайная полиция из ордена иезуитов, представители которой обвиняли меня в колдовстве, в магии и в других подобных делах, считая еретиком. Я-то ведь не был католиком, не состоял в протестантах, и как говорили за глаза «добрые люди», которых в любой стране предостаточно, якшался едва ли ни с дьяволом. Жил я так, как считал нужным, без крыши над головой. А это во Франции считалось непорядком. К тому же мои конкуренты, а я потеснил многих учителей фехтования, прямо указывали иезуитам и инквизиции на мою связь якобы с дьяволом. Ведь я умел то, что им было не под силу.

Им было невдомек, что все, что я умею – есть предмет постоянной работы над собой с четырехлетнего возраста, когда я, подражая отцу, уже приседал и делал движения, которые он мне показывал. С семи лет я начал впитывать в себя азы казацкой науки, чтобы только лишь к двадцати трем годам кое-чему научиться. К двадцати семи годам я на сборе казацких батек прошел все испытания и стал кандидатом в характерники, а еще через два года меня обманом пленили и продали в рабство. И сделали это не враги, а казаки-завистники, враги моих учителей – батек Вернидуба и Задериги. С тех пор и началось мое вынужденное путешествие по заморским странам.

Да-да, потомки, не удивляйтесь. Многое из того, что вы знаете о казаках, выдумка. Правда же в том, что черные характерники в войске в большинстве своем не состояли, ревностно относились к группе казацких батек, тренировавших преимущественно казаков из куреня разведки. Было противостояние между разными группами батек, а также между старшиной. Да и где его не было? С другой стороны, все равно житье на Сечи было на тот момент, несмотря на строго соблюдавшиеся порядки, самым раздольным и свободным в Европе. И это я говорю не с чужих слов. Мне пришлось побывать везде. Мог, наблюдая, сделать выводы.

Если так можно сказать, краткую предысторию своего появления на Сечи я рассказал. Остальное произошло быстро и само собой. Я умудрился еще поучаствовать в Хотинской баталии, после чего вернулся домой.

Родина, как я она ни есть, все равно краше и милее сердцу, чем чужбина, хотя, если честно, Франция очень похожа по условиям на Украину. Я не тосковал, но Сечь, места лагерей, где я тренировался, Чигирин, в котором проживал в детстве, – все это снилось мне ночами, когда я жил во Франции и в других странах. Я знал, что вернусь и вернулся.

Что тебя больше всего поражает, когда ты приезжаешь, так это глаза людей, которых ты встречаешь. Чем дальше я ехал на восток, тем все больше свободы и силы видел в людях, проживавших в местечках. Украина за двадцать лет моего отсутствия изменилась. Шло, как я видел, все большее наступление на права и свободы мещан и селян. Еще относительно свободное население закабалялось. Католики и униаты получали преференции по отношению к другим вероисповеданиям. В общем, как и в Европе, правила балом темная сила, которая постепенно и все больше расправляла свои руки-сети, охватывая все большее количество населения.

Общая казацко-польская победа под Хотином только лишь еще явственнее обострила противоречия, накопившиеся в Речи Посполитой. По сути, казачество, сыгравшее ведущую роль в отражении турецкой агрессии, осталось, как говорят, с дыркой от бублика вместо реестра в сорок тысяч воинов. То, что было провозглашено шляхтой, сеймом и королем, как только казаки сделали дело, оказалось забытым, а казаки вдруг стали опасными смутьянами, а не защитниками страны. Хуже было то, что Сагайдачный, чей полководческий и организационный талант проявился в эти годы с необычной силой, сразу после баталии умер от раны. Казачество осталось без вождя и дипломата, который знал, что делать и умел на время сгладить противоречия между казацкой старшиной и голотой, объединив их общей целью.

После смерти гетмана в казацкой истории начался, наверное, до времени прихода Богдана период некоторой нестабильности и отчаянного сопротивления наступлению и распространению панских законов на восток. Казацкие восстания следовали одно за другим, а кровь щедро орошала землю. Война и до этого времени была частой гостьей в здешних местах, а тут и вовсе прописалась. Татарские набеги, происки отрядов шляхты, которые преимущественно содержали магнаты, частые стычки на территориях, прилежащих Запорожью, – все это было в те годы постоянным и само собой разумеющимся явлением.