Боярский холоп

Казацкие же звытяги (забавы) во всей своей красе начинались где-то к пяти часам вечера, когда солнце уже начинало уставать и клонилось ближе к земле. К этому времени становилось достаточно прохладно, а организм, размявшийся и разогретый, как раз был готов к тому, чтобы воспринять более активные и интенсивные нагрузки. Как правило, перед занятиями казаки отдыхали где-то с полчаса. Большая часть из них дремала или расслаблялась, лежа на земле на кунтушах или плотных подстилках. Только после отдыха, искупавшись, казаки приступали к тренировкам. И в данном случае я никого не заставлял, не принуждал и не показывал, кому что и как делать. Каждый казак сам выбирал для себя упражнения, которые необходимы были для него на данный момент. Их надо было почувствовать. Так, во всяком случае, тренировались казаки из куреня казацкой разведки и примкнувшие к ним «проходимцы», как некоторые паны и шляхтичи называли казаков, сопровождавших караваны и казацкий люд, сменивший ярмо на саблю.

Самых отчаянных, непоседливых, резких и неуступчивых не любили не то, что поляки и шляхта, а даже казацкая старшина. Зато, по сути, на них и держались Сечь и сечевые традиции. Батюшки, которые приходили на Сечь, вначале не могли понять, где они находятся, потом плевались, изрыгая хулу, но вместе с тем вскоре привыкали. Уклад-то казацкий как поменяешь? К нему приходилось приноравливаться. Разношерстное казацкое сообщество опиралось только лишь на себя, свою силу, на саблю, на пистоль и на свой разум. Не было бы этого – не было бы такого явления, как казачество на Руси.

После вольных упражнений начиналось самое интересное – схватки. К ним допускались не все. Казацкий батька и его помощники давали разрешение на схватки. Без их одобрения никто из казаков не мог противостоять в поединке соперникам. Поскольку в лагере я был главным казацким батькой, то решение принимал я, а в отсутствии меня – Вереница или Паливода. Поединки разделялись. Вначале следовали один на один и без оружия, потом на одного нападали двое, трое и даже пятеро. После этого следовал некоторый отдых, разбор схваток, а потом в дело вступали палки, копья и сабли.

Если честно, не было такого предмета, который не мог использоваться в сражении. Даже вырезанные деревянные ложки вполне подходили для того, чтобы ими, если умел, всерьез выключить противника. Базовыми были те или иные упражнения, а потом каждый нарабатывал, что понял, увидел и осознал. Брали пример с батек и их помощников, но батька показывал, как правило, один раз. И все вслед за ним, как стадо, не повторяли. Кто, как понял, тот так и выполнял. Потом, когда приходило время, батька вновь возвращался к пройденному, уже подробнее показывал и рассказывал. В общем, методов и способов было немало, как донести до учеников то, что им было необходимо знать.

Два-три года и вокруг батьки образовывался круг казаков, которым он показывал и передавал то, что считал для них нужным. И это обучение было избирательным. Я не мог обучать чему-либо тех казаков, которые принадлежали к представителям темных сил, сильно под них попали или были слишком опущены. Человека, который был рабом и привык ползать на брюхе перед господином, обучать гопаку, все равно, что читать глухому стихи. Темная и рабская кровь, текущая в жилах, не даст возможности обучиться чему-либо путевому и толковому. Кроме того, что такой человек ничему не научиться, он еще и ухудшит такую возможность для других. Ведь упражнения также можно поставить под контроль, чтобы получать с них главное – энергии, выделяющиеся при движениях.

Нет, конечно, можно научиться движениям, можно после этого, ощутив силу, податься разбойничать. И скрывать не буду, такие прецеденты были на Сечи далеко не одиночными. Можно, но это будет уже не гопак и не искусство, а так, слепая сила, способная опустить, но не поднять. «Якщо нема розуму, то дiла не буде (если нет ума – дела не будет), – так говорил мне Вернидуб. – Клепки нема, горщик не варить, а з макiтри (головы) дим йде». Батька знал, что говорил. Смотрел чуть мимо меня пристально, слегка щурясь, и вздыхал. А когда я его спрашивал, чего он вздыхает, Вернидуб, как правило, молчал, или по усам рукой проводил, а потом говорил: «Доживешь лет до пятидесяти, вот тогда понимать и начнешь».

И батька не ошибся в прогнозах. К этому времени я начал видеть, а еще больше понимать то, что раньше ускользало и проходило мимо моего внимания. И то, что я видел, по большей степени меня не радовало. Я наконец-то понял, на что намекал мне Вернидуб, вспомнил Задеригу и его слова. Отец погиб при загадочных обстоятельствах, когда я находился в отлучке. Я знал, чьи усилия раньше времени оборвали его жизнь. Я не хотел мести, не хотел поначалу разбираться, что к чему, но последующие события вынудили меня прояснить ситуацию.

Да, неведение – благо, но лишь до определенного момента. Потом оно тормоз. Мир, который я продолжил открывать для себя, тренируя казаков, был суров, необычен, но, тем не менее, он позволял более полно и пристально увидеть реальное положение дел, некоторой мерой избавиться от иллюзий и начать жить не в забытьи, а на земле, крепко опираясь на свои ноги. Наверное, как я вижу сейчас, в последние годы жизни, это и есть счастье. Не что-то другое, не счастье детей, внуков и правнуков, поскольку оно им не положено, исходя из условий и событий, происходящих в Украине, а именно понимание связи процессов и явлений, событий, видя, к чему они ведут и хотя бы отчасти влияя на ситуацию. Без этого знания жизнь человека, я убедился на собственном опыте, пуста. Если нет дела и ты себе его не находишь, то чаще всего рано уходишь из жизни.

Около половины казацких батек ушла из жизни в расцвете сил, не дожив и до шестидесяти лет. Лишь некоторые перешагнули порог восьмидесяти или, как я, девяноста лет, пребывая в силе с ясным сознанием и осознавая все, что происходит.

Мне же в тот памятный год предстояли необычные задания и испытания, о которых я даже и не догадывался. Единственное что, наша казацкая группа, насчитывающая вначале четыре десятка казаков, к жнивам уже расширилась до трех сотен, несмотря на то, что я брал для занятий далеко не всех казаков. Мне было неприятно, но я честно говорил, что тот или иной казак не подходит. И тут уже ничего нельзя было сделать. Для каждого своя наука. Кому-то достаточно ходить в лаве, метко стрелять из ружья и знать базовые приемы владения оружием, а для кого-то это даже не азы, а так, всего лишь сильное начало, вход в дело, в котором ты понемногу начинаешь понимать себя, осознавать предназначение, острее и пристальнее смотреть на мир.

Приходит время, когда и добро, и зло перестают тебя волновать, как справедливость и несправедливость. Хотя, признаюсь, до сих пор меня многое напрягает и побуждает крепко сжимать рукоять сабли или длинной палки, заменяющей посох. Я, хоть и знаю, как правильно себя вести, не свободен от резких эмоциональных проявлений, несмотря на то, что учил на все реагировать спокойно, не поддаваться на эмоции, когда тебя выводят из равновесия. Сам полной мерой силу в этом действии я не обрел. Только лишь на пути к тому, чтобы изменить в этом себя.

Да, тот год был действительно знаковым для меня во всех отношениях. Я встретил свое прошлое. Точнее, оно само пришло ко мне, появившись передо мной самым необычным образом.

Вроде бы ничего особого не сказал, а рассказ написал. Можно было бы и подробнее описать казацкое житье-бытие, но я предпочел сказать в общем, чтобы оставить подробности на потом. Спешить-то некуда. Обстоятельность – залог успеха.

Казацкие забавы

Сразу после жнив солнце поумерило силу, как будто понимая, что ему пришел черед отдохнуть от работы, дать земле отдохнуть и набраться сил до следующей весны и поры пробуждения. Слегка похолодало, но было тепло. В то время в гости в казацкий лагерь прибыл с казаками, как и обещал, Рушайло. Вот только не стал он, как хотел, обучаться. Видно было, что другие дела волновали казака. То и дело хмурился помощник атамана. И на то, как я узнал чуть позже, были причины. Не стал Тимофей вокруг да около ходить. Отозвав меня в сторонку, слегка потоптался, повел в стороны головой, потом усмехнулся в усы, поправил их и сам себя спросил:

– И чего это я в твоем присутствии немею, хару что ли свою на меня наводишь?

Я только лишь усмехнулся.

– Стало быть, нет?

– Ты же говоришь, двигаешься свободно. Ничто тебе не мешает. Напрасно меня винишь. В тебе причина. Меня о чем-то попросить хочешь. Так ты не стесняйся, говори.

– Все видишь, – немедленно отреагировал Рушайло. – Дело есть к тебе тонюсенькое. Тут надо дипломатом быть…

– Что замолчал? Говори, коли начал.

– Ты к тому, чтобы атаманствовать, вроде как равнодушный? Почему так? Все хотят старшими быть. Это как в песне: «Гей, казаче, не журись юначе, роки швидко пролетять. Будеш отаманом, може ще й гетьманом, треба тiльки добре наше дiло знать…».

Тимофей хотел продолжить, но я его остановил вопросом:

– Делать что надо и где?

– Вот это другой разговор, – сразу же отозвался Тимофей. – Дело тонкое, почти дипломатическое. Надо бы купцам из Московии помочь пройти на юг к Перекопу. Обоз большой. Напасть могут.

Я усмехнулся. Дело прояснялось.

– Так хан вроде, несмотря на войну, к купцам благоволит…

– Оно-то так, но хан ханом, а орд и разбойных ватаг, готовых напасть, хватает. Да и мурзы, говорят, сами без соизволения хана разбоем промышляют. Тут надо кому-то опытному за дело взяться.

Я уже тогда чувствовал, что не договаривает что-то Тимофей. Так его и спросил:

– Скрываешь что? Говори, как есть, а то ты как будто и не казак, все неудобно тебе.

– Осенью надо поехать в Московию. Найти нужно будет купца Митяя Толкунова. Он близко возле царя сидит, все знает. У него с казаками остановитесь. Это в пригороде Москвы. Там есть постоялый двор. Тебя с казаками устроят. Лишь бы помог. Между прочим, и зиму перезимуешь там.

– Холодно зимой в Московии, – попробовал отшутиться я, но Тимофей сразу же посерьезнел.

– Ты дело, которое начал, не бросишь. Если что, батьки подменят. Весной, как только снег сойдет, отправишься с купеческим обозом на юг. Доведешь до Перекопа и свободен. Дальше сами пойдут.

– Ты хоть веришь, в то, что говоришь? Это я, если возьмусь за дело, брошу подопечных на полпути? Идите, мол, куда хотите, я вас знать не знаю? В моем возрасте так не поступают. Не по-рыцарски это. Если взялся, должен хотя бы туда довести, по-хорошему, и обратно. Я не могу, чтобы следующий год мимо меня прошел. Обучение – это процесс, требующий постоянного приложения силы в определенном направлении. Я его курировать должен, если за это дело взялся, и батьки, о которых ты говоришь, тут не причем.

Тимофей казак хитрый и расторопный был. Видя, что меня не так-то легко уговорить, он зашел с другой стороны. Оглянувшись по сторонам, видя, что никто кроме меня его не слышит, сказал:

– Так ты Вереницу с собой возьми. Казак он справный и лихой. Тебе поможет. Ты вернешься, а он обоз туда доведет и обратно до Великого Луга.

– А его ты спросил?

– Если ты с ним поговоришь, Славко согласится.

– Ради чего все? Почему я должен тратить время на то, чтобы ехать в Московию, кого-то сопровождать. Что Войско или старшина от этого выигрывают? Царское расположение? Так царю мы нужны только лишь для того, чтобы от татар и турок отбиваться. А так он все равно нас разбойниками больше считает да опасными смутьянами. Если бы не враги, то нас бы в кандалы или на кол посадили через одного, а остальных бы в ярмо запрягли.

– Ты не выспался видно. Московиты нам не враги. Царь старшину жалует.

– Это я вижу, да только все рубли оседают в карманах старшины. Тебя кто послал?

Тимофей слегка помялся, но все же ответил:

– Степан Балуба. Он дружбу водит с московскими купцами.

– А ты, стало быть, с ним…

– Платит он щедро, – признался Тимофей. – Сам знаешь, жить на что-то надо. Приходится подрабатывать.

– Так это ты на мне заработать решил? И почему свет клином на мне сошелся? Неужто мало казаков достойных? Я не молод уже, да и дело есть. Не поеду, так и скажи Балубе и Пидкопайлу. Знаю, что вместе ходят и одно дело делают.

– Ты подумай. Сгоряча решение не принимай. Золотом и серебром платят, звонкой монетой. Зачем отказываться?

– Кто посоветовал мою кандидатуру? – спросил я, пристально вглядываясь в Тимофея.

– Никита Медунец.

– Что? Батька Медунец? Я не ослышался?