Боярский холоп

– А что, я казаком перестал быть или власть какую-то особую получил?

– Оно-то так, но все-таки, говорят, что у оркунов особая сила, – возразил Николай, искоса поглядывая на меня, как бы ожидая моего подтверждения.

– Сила? Какая сила? Ничего особенного, тренируйся и у тебя все получится.

– Это ты, батька, загнул, – сразу же вклинился в беседу Иван. – Ты же каждый день не тренируешься, а нас убеждаешь в том, что не делаешь сам.

– Так я по-особому живу, а это и есть тренировка. Надо же знать, как тренироваться.

И тут Иван, желая проверить меня, совершил ошибку. Он хотел резко выхватить саблю из-за пояса, но сделать это не смог, так и замер, слегка открыв рот.

– Что, не пускает? – участливо поинтересовался я.

Ответить Иван не смог, зато все понял Николай и тихо засмеялся. За ним засмеялись казаки, находившиеся рядом. Уж очень комичен был вид Ивана.

– Оце (вот это) так проверил. На тебя что, трясця напала или ты закляк (замер), как будто тебя заворожили?

Иван между тем ответить не мог. Вместо него это сделал я:

– Сейчас попустит. Но ты сам виноват. Не надо было за саблю хвататься.

– Силен ты, – почти шепотом откликнулся Иван. – Не зря тебя оркуном избрали. Нас научишь?

– Вы сами научитесь. Тут думать нужно, сопоставлять, чувствовать момент. Жить нужно по-особому, тогда и на тренировки можно по-другому посмотреть.

– Ничего ты толком и конкретно не говоришь, – даже почти обиделся Иван.

– Это потому, что ты привык слышать «да» или «нет». А жизнь она многолика.

– На все ответ батька найдет, – усмехаясь, проговорил подходящий к нашей группе Степан Голпа. – Что вы к казаку пристали. Оглядеться ему дайте, место, где переночевать можно, укажите. Видите, с сыном приехал. Не боишься? У нас рядом татары шалят, турок проказничает. Мало ли шаек в поле бродят, да и к Великому Лугу забредают…

– Да, – сразу же озаботился Николай. – Вначале дело, а потом уже расспросы. У костерка посидим?

– А то как же. И посидим, и поговорим о жизни, глядя на пламя, может, что и вспомним, – полушутя ответил я.

– О жизни своей расскажешь? – сразу же поинтересовался Иван.

– Может, что и расскажу. А что о ней говорить? Воевал и обучал, а в перерывах, вот, – сделал я едва заметный жест, указывая на сына, – женился, да детей сделал.

– Славно, стало быть, пожил, – обобщил Иван, вздыхая.

– А ты не завидуй, – упрекнул его Николай. – Батька дело говорит. Он тебе ничего рассказывать не должен. Что в той Франции? Те же господа и подневольные люди.

– Если бы только они, – отреагировал я, вздыхая.

Вспомнились былые приключения. Их изложу в отдельной книге. Иезуиты, их тайная полиция, едва меня не приговорила, а то бы запытали, уличив в связях с дьяволом. И что самое пренеприятное, в священников вошли воплощения тьмы и темных энергий. Глянешь на них и видишь: рожки растут на голове, задевая чепчики. Вот они и их поверенные и лютуют. Когда пытают, да на кострах заживо жгут, энергии много выделяется. Ею самые разные существа и сущности питаются. Такая вот вера. И где тут откровение? Только в одном: сбежал – тебе повезло, а попался – не взыщи. Шкуру в пыточной заживо спустят.

– Батьку оставьте в покое, – заступился за меня Славко Вереница, вставая. – Что сочтет нужным, то расскажет, когда время придет. Я верно говорю?

Я слегка наклонил голову, соглашаясь.

– Все, расспросы закончены, – взял инициативу в свои руки Славко. – Николай, ты бы повлиял бы на хлопцев…

Пластунець, уперев руки в боки, слегка нахмурившись и сдвинув брови, сурово посмотрел на казаков, а потом пояснил:

– Батьку по пустякам не тревожить. Всем ясно?

Обведя взглядом особо ретивых, Николай сменил гнев на милость. Его лицо вскоре разгладилось. На нем появилось нечто похожее на усмешку.

– Степан, – позвал Вереница, – казаки пыльнуют (следят, несут службу)?

Голпа в ответ показал пять пальцев на одной руке и три на другой. Всего восемь казаков были в дозоре. Только двое из них на острове, остальные на берегу. Можно было не волноваться. Кто-кто, а Славко Вереница дело знал, спуску никому не давал. Если распекал, то по делу, только до этого редко доходило. Сорок восемь лет ему было. Только в силу начинал входить казак. Они вместе с Николаем, по сути, и были в лагере главными. Вскоре в лагерь должны были прибыть еще казаки как сверху (имеется в виду с верховьев Днепра), так и с дозоров. Лагерная казацкая жизнь только-только начиналась. Я чувствовал, что прибыл вовремя. Также я ощутил, что в моей жизни вскоре наступит время перемен. Что изменится, я не знал. Это было и неважно. Скорее всего, как я предполагал, с моих глаз вскоре должна была спасть повязка, мешающая мне увидеть мир таким, каким он есть. А это, потомки, всегда поначалу больно, если, конечно, к этому не готовиться.

Место мне и сыну сразу нашлось. Мы могли не волноваться за ночлег, безопасность, еду и питье. На следующий день я рассчитывал заняться осмотром местности и обустройством лагеря, а через день уже собирался заняться казацкой наукой, постепенно входя в нужный режим. Вот только с сердца, несмотря на приезд, не шла печаль. То ли много ее накопилось, то ли я только сейчас начал ощущать, что мне недостает жены и детей, оставшихся во Франции. Или было еще что-то такое, что пока я не мог в себе различить, воспринять и распознать, назвав его своим именем. Должно было пройти время. Это я точно знал. Торопиться было некуда. А вот осмыслить все то, что со мной произошло, что надо сделать в первую очередь, а чем заняться в будущем, – еще предстояло.

Я же тогда, вновь привыкая к знакомым с детства местам, размышлял о превратностях жизни и судьбы. Прошлое тогда стояло перед глазами. Не отпускало. Все-таки разлука с детьми, с женой, а прожили мы вместе почти шестнадцать лет, сказывалась. Я мог бы остаться, но это, как я вижу с высоты прожитых лет, было бы роковой ошибкой. На Сечи же я, вспоминая былое, постепенно приходил к пониманию того, что мне нужно сделать и к чему себя готовить. Мой возраст, а исполнилось мне тогда едва пятьдесят три года, означал всего лишь вступление в пору, когда не сила играет тобой, а ты управляешь ею. Многое довелось повидать и пережить. Приключений уже хватило бы на несколько жизней, но в те годы я даже не предполагал, что самые интересные моменты у меня впереди.

Привычная для меня казацкая жизнь началась, правда, не через день, а только лишь через трое суток, когда в лагерь прибыло еще два десятка казаков во главе с Паливодой. Ему тогда было пятьдесят два года. Казак, что называется, был воплощением казацкой мечты о свободе и силе. Роста чуть выше среднего, плечистый, привыкший к тяжелой физической работе, Демьян выделялся среди товарищей. Глядя на него, можно было с уверенностью сказать: красавец мужчина. Правильный овал лица, усмешка, то и дело появлявшаяся, а потом терявшаяся в пышных и длинных казацких усах, чуб, тонкие темные брови, глубокие глаза, в которых читались одновременно ум и сообразительность, выдавали в Демьяне неординарную натуру.

Его учителем был батька Забудько, которого еще звали Жевжиком за быстроту и активность движений, необычайную прыгучесть и энергичность. Так привязалась эта кличка, что батьку так и прозвали – Жевжа. Первое прозвище Матвею не нравилось. С памятью у него все было в порядке. Помнил все до мельчайших деталей. В честь этого и кличку дали, только наоборот.

Так вот, Жевжа был в период где-то с 1600 по 1618 год одним из самых известных казацких батек, обучавшим гопаку и в целом рукопашному бою и прочим самым разным премудростям. Группу свою имел. Сотня хлопцев, если что было надо, всегда готова была вступить в дело. Казаки из сотни за батьку стояли горой. Матвей и обучал Демьяна. Ему показал все, что сам знал, только предупредил: придет время, придется за полученное расплачиваться. Как, правда, не сказал, лишь намекнул, что навык в любом случае придется подтверждать.

Подтверждать где, конечно, было. Казацкие походы следовали один за другим каждый год, иногда и по нескольку на год, не считая мелких и средних стычек на пограничье, где Дикое поле подходило к Великому Лугу и на шляхах, ведших от Крыма в Московию. Татары ведь не дремали. За ясырь хорошо платили. Отчего же бросать прибыльный промысел? А воин, погибший в бою, само собой попадал в рай, где ни в чем не нуждался, где его ласкали красавицы, а сам он мог заняться чем угодно. Наивно, конечно, но чего-то другого не предлагалось.

Неведение, что ни говори, в определенном смысле тоже благо, особенно, когда ты ничего не можешь сделать для того, чтобы хоть как-то после смерти помочь себе же, имею в виду энергиям ума, разума и сознания, которые вместе с личностью и другими оболочками отделяются от физического тела. Невежество – вот, что все больше становится нашим уделом, невежество и слепая вера в то, что тебе кто-то поможет, хотя это не предусмотрено уже самим ходом жизни и условиями жизни на Земле.

С некоторого времени я видел как тонкие планы Земли и природы, так и физический, мог сказать, когда человек умрет. Он еще ходил, смеялся и улыбался, а его тонкие и духовные тела уже покинули физическое тело, отстегнувшись от него, разорвав с ним связи. А зачем тонким телам брать на себя лишнюю нагрузку, страдания и мучения, предсмертные конвульсии? В этом нет необходимости. Дух и так сполна нагружен, находясь в тяжелейшем предсмертном состоянии. Еще ум, разум и сознание, интеллект и личностные энергии кое-как поддерживают физическое тело в его жизнедеятельности. Дух же, умирая и разлагаясь, все больше отягчает из воплощения в воплощение как свое положение, так состояние физического тела и всех остальных оболочек. Нерадостно, конечно, звучит, но такова правда.

Только, когда пришел Паливода с казаками, нам с Вереницей удалось втроем организовать более-менее правильное проживание и распорядок в лагере. С другой стороны, спешить нам было некуда. Днепр ведь неспешно катил свои воды в море, а молодая зелень с каждым днем все больше прибавляла в цвете и в своей особенной красоте, которая становится особенно видимой поздней весной, когда в очередной раз на Земле утверждается сила жизни стараниями светила.

Утром мы обычно вставали за полчаса, но чаще за час до восхода солнца. К этому времени двое дежурных уже наливали в кружки, чаще всего вырезанные из дерева, пахучую, слегка темноватую жидкость – отвар на травах. Отвар закусывали медом или куском засушенного хлеба. В животе и во всем теле сразу же становилось теплее. После следовали легкие, разогревающие упражнения.

Когда теплело, а свежая трава входила в силу, ранним утром на зорьке я вместе с казаками купался на полянах в росе, после следовала легкая тренировка. Задача была слегка разогреть организм и подготовить его к активному проживанию дня. На это отводилось примерно полчаса, после чего, когда тело полностью высыхало после росы, впитывая в себя силу чистой росы и земли, шло обязательное купание в Славуте.

Борисфен или Илнарх, что в переводе означало – река, соединяющая предков с потомками и дающая силу жизни, в наши времена был еще чистым. В Славуте еще водились и осетры, и гигантские сомы, и даже пресноводные дельфины в устье. На островах тогда еще и в местах силы, если знать как, можно было слышать не только зов предков, но и видеть ариев, конечно, тем, кто мог это делать и был на это ориентирован.

Со скифами было проще. Они во времени жили ближе к нам. Их мир, соединяясь с нашим, хотя медленно и умирал, но пока еще давал о себе знать. Скифские вожди, сами себя они называли дэрами или ахаками, все еще выходили на некоторых из характерников из своего времени с тем, чтобы кое-что сказать и объяснить. Ведь им в своем времени нужна была помощь ныне живущих, чтобы не так активно ухудшалось в прошлом их положение. Кое-что лучшие из характерников для единичных особ из числа скифов еще могли сделать для облегчения их участи, но даже такое участие все больше не приносило желаемого результата в силу все большего ускорения нисходящих процессов и ухудшения условий жизни не только на Запорожье, но и везде на Земле.

В общем, я после Франции, вернувшись в родные места, заново отдыхал и слушал песни Родины. Ее напевы вдохновляли и насыщали меня особой силой здешних бесконечных степей и земли, на которой издавна, еще от Потопа, жили наши далекие предки, ведя свой род от первых людей, прибывших сюда на кораблях-ковчегах. Корабли были разобраны, а сплавы и металлы от них долгие тысячелетия служили потомкам неиссякаемым источником для изготовления самых разных изделий, пока где-то около шести тысяч лет от времени моего рассказа, не рассыпались в прах. Срок действия металлов и сплавов истек, после чего человечество начало свой путь заново. Я же, наблюдая за собой, пространством и временем, видел и слышал и ариев, и их потомков, и киммерийцев, и скифов а также представителей других народов, проживавших в здешних краях.

Я ощущал себя в какой-то мере наследником всего того богатства в виде людей, природного царства, которое было и пока еще есть в здешних местах, проявляется в первозданной природе, в особом звучании окружающего, в твоем дыхании и поведении. Чувство, посещавшее меня, сложно описать словами. Можно назвать его единением с окружающим, но это не единение. Твое восприятие по-особенному полно и проявляет себя в видении настоящего, прошлого и, что было впервые для меня, формирующегося будущего. До этого времени я не зрел будущее. Лишь вернувшись из Франции, я начал воспринимать кое-какие картины, если честно, то совсем не доставляющие мне отрады при виде творящегося в будущем. Я был не готов зреть то, что грядет, что предстает моему взору.

С другой стороны, нам никто и ничего не дает тогда, когда ты готов. Чаще всего в жизни любого человека события происходят помимо готовности. И тут, если ты не научишься быстро перестраиваться и обретать устойчивость, тебе никто не поможет. Поэтому жизнь во многом больше похожа даже не на поле, а на водную стихию, в которую каждый из нас окунается. В какой-то мере больше шансов выжить у тех, у кого есть их обучать и обучить. Мне повезло. Такими учителями были казацкие батьки Вернидуб и Задерига, приёмным сыном которого я стал. Узнал я об этом, правда, уже после двадцати пяти лет, но все равно считал и считаю Задеригу своим отцом. Если бы не он, я вряд ли бы выжил в сгущающихся сумерках времен. Я стал бы жертвой и быстро бы ушел из жизни, а так я один из семьи продолжил казацкую традицию, став батькой.

После разминки и упражнений, купания следовал завтрак, который дежурные к этому времени уже подготовили. Затем каждый шел заниматься своим делом. Примерно половина казаков тогда шла ловить рыбу, а вторая – задерживалась. Кому задержаться, решали батьки. Еще где-то полчаса или час работы и казаки присоединялись к побратимам. Рыбы надо было наловить много не только для того, чтобы питаться в данный момент, но и для вяления, копчения и соления. Требовалось немало соли, но ее приходилось привозить на подводах издалека с юга. Чумаки с задачей справлялись, но очень часто многие из них погибали вдали от дома. Один из исконных казацких промыслов заключался в сопровождении чумацких караванов на юг к Перекопу и на соляные лиманы.

За счет этого и пополнялась казна Запорожского Войска из столетия в столетие. И никакие смерти и опасности не могли остановить привычного хода дел, когда с весны десятки караванов тянулись по шляхам на юг. Соль нужна была всем. Даже крымский хан был заинтересован в торговле солью. Крымское ханство богатело. Вот только сосчитать все пограбленные караваны было невозможно. Охотников до чужого добра в Диком поле всегда хватало. Ногайские татары, просто отряды кочевников, промышлявших разбоем, могли нагрянуть неожиданно в самый неподходящий момент. Бесчисленное количество историй о том, как складывались судьбы выживших, хранит в себе степь для тех, кто умеет ее читать. Я один из них, поэтому подготовил для потомков серию рассказов о приключениях чумаков и не только о них.