Жизнь и страх в «Крестах» и льдах. И кое-что ещё

– Поезжайте домой и спите спокойно и то же самое передайте вашей супруге. Дело ваше и выеденного яйца не стоит. Позвоните мне через пару дней – за это время я всё выясню и, не сомневаюсь, что улажу.

Вот так, со слегка полегчавшим сердцем закончился этот наихудший день в моей жизни, 18 июня 1975 года, день предполагаемого, но так и не осуществлённого отлёта в Вену.

Часть 3: Следствие, суд, тюрьма «Кресты», Мордовский лагерь

Вот только теперь я приступаю к главному предмету моего повествования – если бы ни это страшное событие, я бы точно не стал беспокоить читателя заметками о своей жизни, т. к. она не сильно отличалась бы от жизни многих моих сверстников того времени.

Следствие по делу о контрабанде в крупных размерах

Первые дни после катастрофы

Итак, возвращаемся в июнь 1975 года, самый страшный месяц моей жизни. Через два дня, т. е. 20 июня звоню своему адвокату – он приглашает меня приехать к нему. Вот дословно, что он мне тогда поведал:

– Я буду с вами предельно откровенен. Я встретился с вашим следователем – старшим следователем Ленинградской транспортной прокуратуры В. Э. Кирилловым. Оказалось, что мы с ним учились на одном курсе Юридического факультета ЛГУ и потому он был со мной немного более откровенен, чем этого требовали наши профессиональные табели о рангах. Вот что он мне ответил на мою просьбу закрыть ваше дело за отсутствием состава преступления: к сожалению, это уже невозможно, дело это открыто по настоянию КГБ и находится у них на контроле. А ещё он мне сказал, что раньше контрабанда в крупных размерах считалась свыше 2,000 рублей, а всего месяц назад в связи с участившейся еврейской эмиграцией эту сумму понизили до 1,000 рублей. Таким образом, вашему делу суждено стать первым после изменения этой статьи уголовного кодекса РСФСР.

Затем он продолжил:

– В сложившихся обстоятельствах даже и мне понятно, что вам не миновать 3-летнего приговора, потому что статья ваша от 3-х до 7-ми лет с полной конфискацией имущества; я не думаю, что вам могут дать больше 3-х лет, это было бы уже чересчур, но меньше, и это уже очевидно, вам тоже не получить. Мы, конечно, будем подавать апелляции во все инстанции, и я хорошо понимаю, что Ленинградский городской суд, конечно, оставит приговор в силе, но вот Верховный суд РСФСР такое утвердить не может. Теперь вы знаете моё честное мнение, и ваша воля оставите ли вы меня своим адвокатом или найдёте себе другого.

Нет нужды объяснять с каким сердцем я покинул эту адвокатскую контору. Даже и мне было известно, какое время занимает прохождение апелляций до Верховного суда РСФСР – как раз те самые три, если не больше лет. Мне стало ясно, что надо искать другого адвоката, причём такого, который прохиндей, а вовсе не честного, поскольку честный адвокат мне в этом деле не помощник.

Очень быстро моя ситуация стала достоянием всех моих друзей и многие из них стали предлагать мне своих знакомых адвокатов. Таких было человек десять. Я аккуратно наведывался к ним всем, хорошо понимая, что помочь мне может только такой, который за деньги сможет купить мне хотя бы уменьшение тюремного срока. Почти все рекомендованные мне адвокаты находились в пределах Невского и Литейного проспектов. А из них запомнились мне только два. Один из них был мужчина средних лет и когда я положил ему на стол Обвинительное Заключение из прокуратуры, а также и список из семнадцати литографий, вменяемых мне в вину, он после прочтения так подленько посмотрел на меня, а затем как будто «с полным знанием дела» произнёс:

– Да, у ваших приятелей неплохой вкус: на западе за одну такую литографию можно купить автомобиль «Мерседес».

После этих слов я встал и ушёл. Второй случай был полностью противоположный первому. Я пришёл к женщине старше среднего возраста, её мне охарактеризовали, как честного адвоката, специализирующегося на защите диссидентов. Когда она ознакомилась с моими двумя документами, она откинулась на спинку своего кресла и произнесла следующее:

– Ну что я вам могу сказать? Вы ни в чём не виноваты, но дело ваше плохо. Всё, что вам остаётся – это кланяться, кланяться и ещё раз кланяться, т. е. просить пощады. А что касается моего участия в этом деле, то я должна вам признаться, что, если бы я была лет на 15 моложе, я бы за него взялась, но в том возрасте, в котором я нахожусь сегодня, я думаю, что принесу вам больше вреда, чем пользы. Вопрос заключается в том, что дело ваше не простое, а я не только адвокат, но также человек и сама мать, и потому не смогу не сопереживать по-человечески, как того требует моя профессия и мне ясно, что такое положение будет вам только во вред.

После этого я продолжил поиски перспективного (с моей точки зрения) адвоката. Наконец, я вышел на такого и помогла мне в этом тёща Боба Бененсона, Ноэма Семёновна. Во второй части книги, в главе «Начало всех наших проблем», я упомянул, что она тоже попросила Таню взять маленький мешочек с янтарными украшениями для её старшей дочери Риты, которая уже жила в Нью-Йорке. Естественно, что теперь и она была в курсе наших проблем. Таким образом, она и порекомендовала мне обратиться к её дальнему родственнику Фиме Койсману. Она же и дала мне полную характеристику на него: его, якобы, уже два раза выгоняли из Ленинградской городской коллегии адвокатов, но затем оба раза восстанавливали. А после этого она добавила, что он только что вернулся из своей второй поездки во Францию. Тут я понял, что это должно быть тот адвокат, который мне нужен.

Когда я встретился с Койсманом в его адвокатской конторе, своим поведением и манерой разговаривать он произвёл на меня впечатление пройдохи, с которым в обычное время я не стал бы общаться. Но сейчас моя ситуация была, скажем прямо, совсем необычной и я хорошо понимал, что для пользы дела именно такой адвокат, который знает все входы и выходы, а также имеет какую-то «крышу», мне и нужен. С тех пор Фима Койсман стал моим единственным адвокатом, и я об этом своём выборе никогда не пожалел. Поскольку он уже был в курсе изменения закона, касающегося суммы, начиная с которой применяется уголовная статья 15–78, то его первый совет мне был поехать к следователю и потребовать новой искусствоведческой экспертизы на предмет стоимости вменяемых мне предметов старины и искусства, поскольку она явно завышена. При этом он добавил, что наша с ним задача – это понизить итоговую стоимость (1,720 рублей) до 1,000 рублей. Если нам это удастся, тогда дело автоматически закрывается и переходит из уголовного в административное, за которое полагается штраф в размере 50 рублей.

Первый раз я появился у следователя с просьбой разрешить забрать из Пулковской таможни из двенадцати арестованных чемоданов два из них с детскими вещами, поскольку сыну Женьке было тогда чуть больше двух лет и у нас не было возможности поменять ему даже трусики. Про нас с Таней я даже не заикался. И можете себе представить, какая в то время была гуманная советская фемида – он разрешил забрать. Таня немедленно отправилась на таможню с его письменным разрешением, где две женщины, судебные исполнители, после тщательной проверки, выдали ей эти два чемодана с Женькиными вещами.

Тогда же я ему сказал, что нам негде жить и что, если одну кооперативную квартиру мы продали и получили за неё деньги, то двухкомнатную государственную мы просто отдали государству, к тому же оплатили её ремонт. На мой вопрос не может ли он посодействовать о временном возвращение этой квартиры, его ответ был краток:

– Ну это не к нам, мы к этому никакого отношения не имеем.

Когда же я спросил его к кому же мне с этим вопросом обращаться, он только развёл руками.

Второй раз я появился в кабинете следователя с требованием, которое мне подсказал адвокат Койсман, т. е. просить о новой искусствоведческой экспертизе, поскольку нам ясно, что все оценки искусственно завышены. Вопреки моим ожиданиям он легко согласился на новую экспертизу. Какой же я был тогда наивный, надеясь, что новая экспертиза будет честнее первой! Сейчас то я сознаю, что даже и мой адвокат понимал, что качественно ничего не изменится, если эта новая экспертиза опять будет проводиться по инициативе следствия. Своего же эксперта адвокат мне не предложил, очевидно, понимая, что никто не согласится действовать наперекор КГБ.

В этот раз у нас со следователем имел место спор по поводу формулировки моего деяния в его Обвинительном заключении. Там дословно было написано, что я «покушался на совершение контрабанды в крупных размерах с обманным использованием таможенных документов» и что «… названные предметы он (это я) упаковал в свой багаж и во время таможенного оформления багажа в аэропорту Пулково 17 июня 1975 г. скрыл названные предметы от таможенного контроля, не указав в таможенной декларации о их наличии и не заявив при устном опросе как о предметах, принадлежащих другим лицам». Я сказал следователю, что такой формулировкой он до неузнаваемости исказил моё деяние: я согласен с тем, что записал неверные сведения в таможенную декларацию, указав в ней, что в моём багаже нет предметов, мне не принадлежащих. Но я абсолютно против выделенного мною текста (см. выше), т. к. я их не только не скрывал от таможенного досмотра, а даже, наоборот, для облегчения этого досмотра положил их на самый верх в одном и том же чемодане. Поэтому я требую эту фразу убрать из его текста. Было бы удивительно, если бы он согласился на это. Тогда я предложил заменить эту фразу просто самим фактом моего деяния, т. е. что «я предъявил для таможенного контроля предметы, мне не принадлежащие, как свои». И, таким образом, давайте оставим суду окончательную квалификацию моего деяния. Его ответ и на это моё предложение был очень прост и лаконичен:

– Так ведь именно это там и написано!

Стало ясно, что всё и так ясно. Тогда я сказал, что с такой формулировкой Обвинительное заключение я подписывать не буду. Он опять ответил очень просто:

– Это ваше дело, можете не подписывать, вам же будет хуже.

Этот его ответ я воспринял как угрозу и всерьёз испугался. Тогда я сказал:

– Хорошо, я подпишу, но после своей подписи напишу объяснение, в чём именно я не согласен.

На это он сказал, что я волен писать, всё, что мне угодно. Я так и сделал. При этом мы оба понимали, что моя запись абсолютно ничего не меняет.

Но, очевидно, что я своим упорством его сильно разозлил, потому что он решил закончить нашу беседу следующим замечанием:

– Если вам (имелось в виду эмигрирующим евреям) дать волю, вы всю нашу страну вывезете.

Затем, чтобы меня в этом убедить, он добавил:

– На следующий день после вас проходила Пулковскую таможню одна женщина, которая пыталась вывести скрипку, оценённую в комиссионном магазине в 200 рублей, а на самом деле цена ей 16,000 рублей. Вот так-то.

Позже из отъезжающих кругов мне неоднократно приходилось слышать об этой истории, вот только никакого суда там не было и в помине. И опять в этом не было ничего удивительного: тот, кто готовится совершить настоящее преступление, он готовится к этому заранее и также готовит запасной парашют в случае неудачи. Как правило, таким парашютом выступает денежная взятка, после чего дело закрывается.

Ну а как же мы всё это время жили? Сразу скажу, что материальных проблем у нас не было, потому что уже известная читателю «милейшая» Мина Яковлевна через три дня после нашего её посещения с Володей Родовым, вызвала меня на встречу, назвав только номер дома на Невском проспекте, где она сама ко мне подойдёт. Когда я подошёл к этому дому, она выскочила из ближайшей парадной, схватила меня за рукав и потащила обратно в эту парадную – подальше от посторонних глаз. Там она дрожащими руками вручила мне пакет, в котором по её утверждению находится 2,500 рублей и швейцарские часики, стоимость которых, якобы, 500 рублей. Она, в который уже раз, просила меня стереть её адрес и телефон, а также адрес её дачи, кажется в Александровской, из моей записной книжки. Ну я, хотя и совершил уже один идиотский поступок, но к этому времени мой рассудок уже вернулся – совершенно естественно, что я не собирался выполнять ещё и эту её просьбу. После этого мы по одному вышли из парадной и растворились в людском потоке Невского проспекта, как в лучших детективных романах. В её пакете оказалось ровно 2,500 рублей – это очень большие деньги по тем временам – плюс женские часики. Теперь, хотя бы о деньгах, какое-то время можно было не думать. Однако ясно, что на приобретение вновь всех наших арестованных вещей, этих денег бы всё равно не хватило. К тому же предстояло купить новые билеты Тане и Жене на самолёт до Вены, а также нам троим надо было ещё жить 2–3 месяца до той поры, пока государство примет меня на казённый кошт. Да и на что я буду жить, когда / если вернусь из тюрьмы, а затем снова надо будет покупать билет на самолёт до Вены и бог знает, что ещё от меня потребует родная советская власть.

Что же касается женских часиков, то это и правда оказались часики очень известной швейцарской фирмы Longines. Они были необыкновенной красоты: верхняя крышка была из красной эмали, а нижняя – позолоченная. Если открыть нижнюю крышку, то под ней на внутренней крышке красовался красный крест, в который были вмонтированы 5–6 маленьких бриллиантиков. Не было сомнений, что часы эти стоили 500 рублей, даже несмотря на очень серьёзный недостаток – они не ходили, но красота их стоила таких денег. Похоже было, что часы эти произведены ещё в начале ХХ века, а может и раньше. Ни я, и никто из моих родственников никогда такой красоты не видел, и я решил, что не будет проблемой их продать, когда понадобятся деньги. Как видите, на этот раз Мина Яковлевна не пыталась более обманывать – она поняла, что не на шутку «запахло жареным».

Первые дни Таня с Женей находились у моих престарелых родителей в их однокомнатной кооперативной квартире в Купчино, а когда всё та же Ноэма Семёновна узнала о том, что нам негде жить, то предложила свою однокомнатную квартиру в доме, который, по чистой случайности, находился прямо напротив дома моих родителей. Ведь это был конец июня, и сама она уже жила на даче. Первые три дня, пока я был один в её квартире, я просто спал, пытаясь вообще не проснуться, чтобы, таким вот образом, уйти от кошмара действительности. Хорошо помню, как один раз я вышел на балкон (а было это на восьмом этаже) и стоял там несколько часов, глядя на окно дома моих родителей, где в это время находились Таня и Женька, пытаясь понять, что происходит со мной и вокруг меня. От свалившегося на меня ужаса мне захотелось просто спрыгнуть с балкона и тем самым закончить этот кошмар. Но затем пришла спасительная мысль: а как же Таня с Женей выберутся из этого кошмара без меня? Ведь тогда их положение осложнится ещё больше. Тогда я пришёл к мысли, что я «вляпался» в эту историю и я сам должен её теперь разруливать. Однако, как это сделать я, конечно, не представлял.

Мой ужас усугублялся ещё и тем, что я ведь не был ни диссидентом, ни борцом с советской властью. Если б я был одним из них, то мне было бы много легче переносить ситуацию, в которую я попал, по двум причинам: во-первых, тот, кто занимается такой деятельностью в СССР, не может не готовить себя и морально, и психологически к такому результату; во-вторых, такая деятельность в народе вызывала восхищение одних и, хотя и молчаливую, но явную поддержку очень многих других. Я, конечно, тоже восхищался такими людьми, но сам к ним никогда не принадлежал. Хотя официально в СССР политических заключённых не было, для таких людей всегда находились уголовные статьи. Меня тоже будут судить по самой что ни на есть уголовной статье 15–78 УК РСФСР под названием «контрабанда», состоящим сразу из двух угрожающих слов «контра» и «банда». Это последнее ощущение настоящей уголовщины приводило меня в не меньший ужас, чем предстоящий тюремный срок, который я не заслуживаю даже по меркам советского судопроизводства, поскольку не боролся я с режимом, а просто решил «проголосовать ногами». Но даже и такой способ «борьбы» родина-мачеха не смогла простить. Такие события не проходят бесследно – именно в эти дни в возрасте 36 лет у меня на голове появилась седая прядь.

Такое моё состояние длилось до тех пор, пока не появился Эдик Аронов. Увидев меня на диване в лежачем положении, да ещё повёрнутым к стенке – никого не желающим видеть, – он и правда вывел меня из этого состояния следующей фразой:

– Ты что же так и будешь лежать, подставив себя для битья негодяям? Надо бороться за себя, никто, кроме тебя самого, сделать это не сможет.

Эта фраза по-настоящему вернула меня к жизни. Эдик в очередной раз принял участие в моей судьбе в самый сложный период моей жизни. Оказывается, он пришёл не с пустыми руками – он уже продумал план действий, который тут же мне и озвучил:

– Вот куда тебе надлежит обратиться: 1) Лавка Художника на Невском проспекте – там, возможно, эти литографии продавались; 2) Комбинат Графического искусства, где определяют цены, по которым они затем продаются в магазинах; 3) ВААП – Всесоюзное Агентство по охране Авторских Прав – там может оказаться интересная информация; 4) Комиссионный магазин для произведений живописи; 5) Наконец, будет полезно встретиться с авторами этих литографий – они сами могут кое-что прояснить, что может оказаться полезным для защиты.

В заключение Эдик добавил, что ему самому нигде из перечисленных учреждений засвечиваться нельзя и потому я всё должен делать сам. Ну это и мне было очевидно, но Эдик решил лишний раз меня взбодрить, т. к. увидел моё угнетённое состояние. То посещение Эдика послужило толчком, который перевёл меня из состояния глубокой депрессии в моё более обычное состояние борца за своё благополучие. Эдик, конечно, на этом не успокоился и продолжал меня консультировать и доводить до меня свои новые мысли и находки, которые продолжали приходить в его голову всё то время, что я оставался на свободе.

В эти первые дни для меня было очень важным как отнеслись к случившемуся со мной мои близкие друзья по институту: Лариса Новикова встретилась со мной и передала мне 50 рублей в качестве помощи на первое время. Она пояснила, что это деньги от пяти человек (среди них она сама, Лариса Кочкина, Толя Кайданов и кто-то ещё), которые этим действием хотят показать мне своё сочувствие и уважение. Деньги эти для меня не имели никакой ценности, но сам этот поступок был для меня невероятно важен – он говорил мне, что никто из них не верит, что я уголовный преступник, как это пытается представить государственная власть. Этим поступком друзья добились главного – они доказали мне, что несмотря на то, что власть в наглую очернила меня, их вера в мою порядочность не изменилась.

В одно из ближайших после трагедии воскресных дней Лариса Новикова позвала меня и Таню с Женей приехать к ней в Парголово, чтобы мы там немного развеялись от наших невесёлых событий. Там её мама, когда узнала, что нам негде жить, предложила поселиться у них. Это и правда могло понадобиться, если бы Таню по каким-либо причинам не выпустили из страны после моего суда. Пока что нужды в этом не было, но было приятно сознавать, что даже и старшее поколение относится к произошедшему с большим пониманием и состраданием.

Ещё меня сильно напрягал тот факт, что моим родителям пришлось переживать сразу по двум причинам: во-первых, за ту ситуацию, в которую попал я и моя семья, а во-вторых, ещё и за то, что меня обвиняют в уголовном преступлении – контрабанде. Не сомневаюсь, что до этого времени слово «контрабанда» для них означало что-то очень страшное, но малопонятное, связанное скорее с валютой, золотом, наркотиками и пр. незаконными обогащениями. Мало того, они должны были ещё осознать, что их сын ни много ни мало, а настоящий контрабандист.

Переход к активной защите

Теперь наступило моё время активной защиты. Но прежде всего, я очень хотел отправить Таню с Женей в эмиграцию самостоятельно, поскольку не был уверен, как поступит Таня, когда я окажусь за решёткой. Я нисколько не сомневался, что для них теперь есть только один путь – как можно быстрее оказаться за границей, т. к. хорошо знал, что они не пропадут под опекой Сохнута, организации, которая помогаем еврейским эмигрантам. Кроме того, их присутствие на Западе будет служить мне какой-никакой гарантией, что меня тоже когда-нибудь выпустят к ним, если, конечно, мне удастся выйти из заключения живым, при том в не очень отдалённом будущем. С этой просьбой – отпустить Таню с Женей уехать без меня – я опять отправился в прокуратуру к старшему следователю В. Э. Кириллову. Вот каков был его ответ:

– Я не могу отпустить вашу жену, поскольку она является свидетелем защиты.

На моё замечание, что я не нуждаюсь в её защите и вообще в чьей бы то ни было, кроме своего адвоката, он ответил, что всё равно не имеет право её отпустить. Не могу не отметить «гуманность» советской фемиды: ведь по букве закона они могли судить и Таню наравне со мной, поскольку с юридической точки зрения обе наши подписи в таможенной декларации имели одинаковые вес и ответственность. Вот только двухгодовалого Женьку они судить не могли – он ведь не подписывал таможенную декларацию! Но это по букве закона, а по смыслу было ясно, что Татьяна Васильевна Гилютина (в девичестве Захарова) им, КГБ, совсем была не нужна, а вот Исаак Борисович Гилютин пришёлся им, что называется, прямо в десятку. Ведь всем, без исключения, было понятно, что и понижение критической суммы с 2,000 рублей до 1,000 и эпизод со мной предназначены для запугивания будущих потенциальных эмигрантов. Но существует и ещё одно объяснение «гуманности» советской юридической системы: если бы они привлекли к ответу и Таню, тогда «преступников» было бы двое, а это означало бы, что мы вдвоём с Таней пытались нанести ущерб государству в размере 1,720 рублей. Но тогда эту сумму ущерба надо было бы разделить пополам, а это будет означать, что каждый из нас в отдельности пытался нанести государству ущерб всего в 860 рублей. Но это же меньше, чем 1,000 рублей, что по Таможенному кодексу РСФСР уже не преступление, а лишь нарушение таможенных правил, за что максимальное наказание карается штрафом 50 рублей. Так что, гуманностью здесь, похоже, и не пахло, скорее это было на руку следствию, чтобы засадить хотя бы меня в тюрьму.