Жизнь и страх в «Крестах» и льдах. И кое-что ещё

Bring back, bring back

Oh, bring back my Bonnie to me.

Причём текст песенки слегка изменён, потому что именно так нам её представили тогда наши наставницы. Методика преподавания сводилась к тому, чтобы научить нас разговорному языку, иными словами «развязать наши языки», поскольку все мы языком в какой-то степени уже владели, хотя бы потому, что все сдавали кандидатский минимум, но там упор был на чтении и переводе текстов.

Вторым очень важным для меня результатом этих курсов было знакомство с Сашей Поповым, который в то время был кандидатом медицинских наук (к. м. н.) и работал с.н.с. в Институте Экспериментальной Медицины. С ним мы остались друзьями на всю оставшуюся жизнь, и он ещё не раз появится на страницах этой книги.

2) Следующим знаменательным событием этого периода стало рождение моего сына Женьки, которое произошло 21 декабря. Напомню, что теперь мы жили втроём в однокомнатной квартире и любому станет ясно, что о высыпании можно было забыть. Причём, что интересно: когда Женя по ночам просыпался, Таню его плач совсем не будил, а я мгновенно вскакивал и пытался приучить его к дисциплине, т. е. отучить от кормления по ночам. Должен сознаться, что у меня, вполне естественно, ничего не получилось. Зато я очень скоро понял, что при таком недосыпе и отсутствии времени для регулярных тренировок мне следует забыть про любую летнюю экспедицию.

3) В это время выясняется, что у Тани и её сестры Люси имеется две комнаты в коммунальной квартире в центре Ленинграда, а сама Люся выходит замуж за поляка из Варшавы, который кончает аспирантуру по кафедре ВТ ЛЭТИ и они вскоре после его защиты должны отбыть в Варшаву. Короче, мне поручается разобраться с этими комнатами и как можно скорее, поскольку жить в одной комнате с грудным ребёнком становиться трудно. В результате за январь мне удаётся поменять эти две комнаты в коммуналке в центре города на отдельную двухкомнатную квартиру на втором этаже только что построенного дома на самом северном конце города – Гражданском проспекте, дом 113. Туда я прописываю Таню с Женей, а сам остаюсь собственником своей маленькой. Итак, ещё совсем недавно не «было ни гроша, да вдруг появился целый алтын»! Мы естественно сразу переезжаем в двухкомнатную и жить становится немного легче. Теперь большая комната принадлежит Тане с Женей, а мне достаётся маленькая, но с балконом. И она мне очень нужна не только для того, чтобы высыпаться, но также и для зарабатывания денег: стало ясно, что Таня работать сможет не скоро, поэтому по выходным я становлюсь репетитором по математике для нерадивых старшеклассников и зарабатываю по уикендам столько же, сколько мне платили в ЛТА за целый месяц. Вот как-то так наш квартирный вопрос можно сказать разрешился. Кстати, применение моей квартирке тоже очень скоро нашлось – у Таниного отца Василия Михайловича диагностировали рак (не помню, чего именно) и мы поместили его туда. В то время и в той стране это был смертельный приговор. Уже через полгода он и подтвердил эту роковую статистику в возрасте всего 55 лет. Затем какое-то время Танина сестра Люся с мужем Франеком тоже жила там.

Поскольку в моей комнате новой квартиры был балкон, то днём, даже зимой в 20-градусный мороз, Женя спал в коляске на балконе, закутанный в мою альпинистскую пуховку, которую я всего полгода назад под пиком Коммунизма выменял у одного венгра за 15 скальных титановых крючьев. Вот как они тогда выглядели – Женя и моя пуховка:

https://tinyurl.com/487jchsv (https://tinyurl.com/487jchsv)

4) Несмотря на такое закаливание, когда ему исполнилось два месяца, он серьёзно заболел и Таню с ним положили в больницу. Не стану описывать ужасы тогдашней детской больницы Ленинграда. Но скажу только, что, когда я позвонил за советом своему новому другу, доктору Саше Попову, вот что он мне дословно сказал:

– Немедленно забирай их оттуда, ты что хочешь, чтобы он там умер у них. Дай мне знать, когда они будут дома, я сам приеду и посмотрю его.

После таких слов доктора я немедленно поехал и забрал их домой под свою расписку, потом приехал Саша, осмотрел Женьку и сказал:

– Завтра я в своём институте возьму лекарство, которое сегодня на вес золото, его нельзя купить ни в одной аптеке города. Следующие три дня Люба (это его жена и тоже доктор-терапевт) будет приезжать и делать ему укол. После этих трёх уколов он будет в полном порядке.

Саша тогда работал в Институте экспериментальной медицины, а лекарство называлось гамма глобулин. Всё в точности произошло так, как он сказал. С тех пор никаких проблем с Женькиным здоровьем у нас не было. Есть основание предполагать, что тогда Саша спас нам Женьку. Но также стало ясно, что о яслях, куда мы собирались его отдать, чтобы Таня могла вернуться на работу, можно было забыть, а заодно и о Таниной зарплате.

5) Ещё в 1971 году Лёва решил покинуть наш, когда-то общий с ним, «Электроприбор» и, как и я, захотел обосноваться на кафедре ВТ ЛТА. Ему это удалось почти без проблем: если я, к.т.н. и с образованием из ЛИТМО, выглядел находкой для кафедры ВТ, то Лёва, к.ф.-м.н. и с настоящим Университетским образованием (факультет Мат-Мех ЛГУ) был просто жемчужиной в короне ЛТА. Таким образом, мы опять стали работать с ним в одном учреждении и даже на одной кафедре. Считаю необходимым разъяснить мотивы такого его поступка. Дело в том, что эмиграционные настроения в пользу Израиля среди евреев СССР резко усилились после Шестидневной войны (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A8%D0%B5%D1%81%D1%82%D0%B8%D0%B4%D0%BD%D0%B5%D0%B2%D0%BD%D0%B0%D1%8F_%D0%B2%D0%BE%D0%B9%D0%BD%D0%B0_(1967)) 1967 года и войны 1973 года (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%92%D0%BE%D0%B9%D0%BD%D0%B0_%D0%A1%D1%83%D0%B4%D0%BD%D0%BE%D0%B3%D0%BE_%D0%B4%D0%BD%D1%8F), когда СССР полностью занял сторону арабов в их вооружённой борьбе против Государства Израиль (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%93%D0%BE%D1%81%D1%83%D0%B4%D0%B0%D1%80%D1%81%D1%82%D0%B2%D0%BE_%D0%98%D0%B7%D1%80%D0%B0%D0%B8%D0%BB%D1%8C) и поддержал радикальные палестинские движения (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%98%D0%BD%D1%82%D0%B8%D1%84%D0%B0%D0%B4%D0%B0). Шестидневная война вызвала подъём национального сознания советских евреев. А летом 1970 года прозвучало знаменитое Самолётное дело в Ленинграде – событие, связанное с попыткой захвата пассажирского самолёта группой из 15 советских граждан с целью эмигрировать (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%AD%D0%BC%D0%B8%D0%B3%D1%80%D0%B0%D1%86%D0%B8%D1%8F) из СССР (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A1%D0%A1%D0%A1%D0%A0). Все эти события, конечно, же мы не могли не обсуждать с Лёвой. Я думаю, что Лёва решил на всякий случай расстаться со своей секретностью (допуск к секретной работе) в «Электроприборе». В то время мы ещё не вели никаких серьёзных разговоров, касающихся нашей с ним эмиграции.

Что касается меня, то я вообще об этом не задумывался. Мне казалось, что, несмотря на трудности трудоустройства после защиты диссертации, я вполне благополучно и уже давно встроился в советскую систему. Судите сами: сначала я «валял дурака» в «Электроприборе», теперь вот «валяю почти такого же дурака» в ЛТА; уже 13 лет отдыхаю летом почти полностью за счёт государства; научился неплохо зарабатывать дополнительные деньги репетиторством; понимая, что и это всё не вечно, приобрёл запасную специальность в виде инструкторской квалификации, которая в случае катастрофы позволит мне безбедно прожить мою жизнь в горах (подальше от КГБ и всесильной партии), что тоже не самое плохое, но не очень желанное, потому что ясно, что, как только альпинизм станет круглогодичной работой, так он и перестанет быть удовольствием. В дополнение к этому мы с Таней владеем уже двумя отдельными, хотя и очень маленькими, квартирками в новых домах со всеми удобствами – почти неслыханная роскошь в то время!

Однако моё отношение к эмиграции сильно изменилось с рождением Женьки. Появилось чувство глубокой ответственности за дитя, которое я родил и не в 20 лет (когда о таких вещах задумываются далеко не все отцы), а уже в 33. И на первый взгляд ничего плохого не произошло: имя у Женьки очень даже русское, фамилия моя не такая уж и вызывающая, национальность он по праву получит от Тани, которая, в свою очередь, получила её от русского папы Василия Михайловича Захарова. Всё бы ничего, если бы не моё библейское имя. Вот тут уж ничего не скроишь от метких взглядов Людмилы Николаевны Нечаевой и ей подобных (см. выше главу «Защита диссертации – почти детективная история»). Одним словом, во взрослой жизни Женька стал бы Евгением Исааковичем, и тут уж его русская национальность никого не могла бы обмануть. Теперь мне не давала покоя мысль, что Женьке во взрослой жизни придётся вкусить те же «прелести», которые выпали (а скорее всего и ещё выпадут) на мою долю. А вот этого я, человек ответственный за всё, что делаю, никак не мог допустить.

6) В марте 1973 года в ЛТА приходит разнарядка на молодого учёного (до 35 лет), обязательно к.т.н. в области ВТ и со знанием английского языка для стажировки в Будапеште по обмену сроком на три месяца. Понимая, что я подхожу по всем требованиям и что второго такого же подходящего во всём ЛТА точно не найдётся, я подаю свою заявку. Это совсем не значит, что у меня есть хотя бы малейшая надежда на успех, я ведь прекрасно понимаю, где живу, но, как и всегда, я должен проявить своё желание, а там – как получится. Ответа на свою заявку я не получил вообще никакого. Такой результат был вполне в порядке вещей того времени. А жаль – ведь там можно было кое-чему научиться, т. к. в те годы у Венгрии с капиталистическим Западом было значительно больше связей, чем у СССР, и потому состояние их ВТ было куда более продвинутым, чем у нас в СССР. Чуть позже я узнал, что в Венгрию поехал сотрудник совсем другой кафедры – не то с Экономического, не то с Лесного факультета. Зато этот эпизод послужил мне очередной причиной для того, чтобы задуматься о будущем, своём и своих детей.

Я открываю в себе педагогические способности, 1973–1974

Приближается лето 1973 года, и я с грустью понимаю, что впервые за 10 лет не могу претендовать ни на одну из спортивных экспедиций или сборов по причине годового недосыпа, а также и отсутствия регулярных тренировок. В таком случае решаю поехать в один из лагерей Кавказа в качестве инструктора, желательно с разрядниками, в крайнем случае, со значкистами. Главное, чтобы хотя бы месяц пожить в атмосфере альпинистского лагеря. Решаю поехать в Цейское ущелье на Восточном Кавказе. Итак, беру своё инструкторское удостоверение и без всякой путёвки и какой-либо предварительной договорённости приезжаю в а/л «Торпедо». Представился начальнику учебной части (начуч), тот сказал, что у него уже полный комплект инструкторов, но подумает, что сможет мне предложить. В тот же день ко мне подходит молодой человек, которого, как оказалось, начуч направил ко мне на переговоры. И вот что он мне рассказал: он является председателем альп секции МЭИ (Московский Энергетический Институт), с ним приехало ещё 4 студента 3-го разряда с превышением, у них путёвка в этот лагерь на 30 дней для шести человек, включая инструктора, а также 150 рублей наличными для оплаты труда инструктора, которого у них как раз и нет. Далее последовал вопрос «не соглашусь ли я быть их инструктором?». Ну прямо по пословице: «на ловца и зверь бежит». Вот таким образом я и стал их инструктором. Надо признать, мне с ними сильно повезло: все они были тренированные и хорошо подготовленные ребята, впрочем, других из столичных ВУЗов благодаря большой конкуренции и быть не могло. Как раз с такими я и люблю работать. За 30 дней мы сделали шесть восхождений (2А, 3–3А и 2–3Б) и довольные друг другом разъехались по домам.

Но на этом моё сотрудничество с МЭИ не закончилось – в следующем году этот же председатель секции позвонил мне перед летним сезоном 1974 года из Москвы и попросил поехать в тот же лагерь на тех же условиях, но с другими студентами, которым тоже надо было нахаживать вершины на 2-й разряд. Конечно, мне было лестно, что такой серьёзный институт, с большими альпинистскими традициями и своим штатом инструкторов, обращается ко мне за помощью. Поскольку других планов у меня не было, я, естественно, согласился. Интересно, что на этот раз мне пришлось продемонстрировать свои педагогические способности, о которых я и не подозревал. А произошло вот что:

Я решил «прогнать» ребят по тем же шести вершинам, что и в предыдущий год, а они все были расположены далеко от лагеря, так что подход под них занимал целый рабочий день. И вот после «открывашки» вышли мы на первые два спортивных восхождения. Рюкзаки у всех по 20 и более кг, ребята все здоровые, тренированные. Несмотря на то, что я у них формальный инструктор и вопросы руководства и безопасности лежат полностью на моих плечах, я в таких случаях всегда назначаю их неформального лидера условным руководителем и предоставляю ему всю полноту власти. При этом объясняю ему, что я пойду последним и не буду вмешиваться в его действия, если только они не станут угрожать безопасности восхождения. Идя последним, я, замечая ошибки его или других участников, останавливаюсь, достаю из кармана маленький блокнотик и записываю суть, чтобы не забыть, затем догоняю свою группу. Так за несколько дней восхождений у меня набирается много чего обсудить в лагере на разборе. Я считаю, что такой метод позволяет участникам получить максимум удовольствия от (как бы самостоятельного) восхождения, не встревая со своими мелкими и не очень нравоучениями. А в лагере ещё до официального разбора в присутствии начуча и начспаса (начальник спасательной службы), в узком кругу я провожу с ними полный анализ всех их ошибок. На официальном же разборе в присутствии посторонних лиц я озвучиваю лишь некоторые их ошибки, чтобы только удовлетворить начальствующие уши. Таким образом получается, что «и волки сыты и овцы целы» и ребята кое-чему научились.

В этом году среди моих подопечных был студент 4-го курса Саша Певзнер, хороший мальчик из хорошей интеллигентной семьи. И вот идём мы этот длинный изнуряющий подход в дальний угол района, а он с каждым часом отстаёт всё больше. Тогда я догоняю группу и говорю им, чтобы шли своим темпом до ночёвки, ставили там палатки и готовили еду, а мы с Сашей пойдём своим темпом. Затем разгружаю Сашу, забрав у него из рюкзака, что потяжелее, и мы продолжаем путь. Я надеялся, что разгруженный он пойдёт быстрее, но этого не произошло. Поэтому мы приходим на уже разбитый нашими товарищами бивуак часа на полтора позже остальных. Мне ясно, что Саше с такой физической формой нечего делать на восхождении, но вот как ему об этом сказать, да ещё чтобы он правильно воспринял и не обиделся на всех и вся! Отзываю Сашу в сторону, садимся на камень и беседуем с ним минут 40 до тех пор, пока нас не зовут к ужину. Саша, понятное дело, очень подавлен случившимся. Свою задачу вижу в том, чтобы ранить его как можно меньше и взбодрить, если сумею. Сначала спрашиваю его всё ли у него в порядке со здоровьем. Он отвечает, что да, всё в порядке. Тогда я ему говорю что-то вроде того:

– Понимаешь Саша, альпинизм – спорт ведь не для всех, не сошёлся же клин на нём только. И похоже, что он как раз не твой вид спорта, и нет смысла из-за этого так «убиваться». Это же не катастрофа. Я слышал от твоих товарищей, что ты отличный слаломист и выступаешь за сборную МЭИ на всевозможных студенческих соревнованиях. Это же прекрасно. Вот я как раз очень посредственный слаломист, а как бы мне хотелось кататься как ты, но мне это не дано и я принимаю реальность как она есть. Поэтому я предлагаю следующий выход из создавшегося положения: мы сейчас идём к ребятам, я объявляю всем, что у тебя заболел живот и потому ты завтра с нами не пойдёшь. Ты отдыхаешь здесь и к нашему возвращению готовишь нам ужин. Ну а от себя я желаю тебе всяческих успехов в слаломе и надеюсь, что мы останемся друзьями.

Саша слушал меня очень внимательно и, как мне показалось, принял с благодарностью решение, которое я ему озвучил. Вот так единственный раз за свою карьеру тренера-инструктора я вынужден был отлучить от альпинизма вполне хорошего человека.

Скандал на кафедре ВТ ЛТА и решение эмигрировать принято

Я уже упоминал доминирующую роль Валентина Клейнота как в создании, так и в повседневной руководящей деятельности нашей кафедры ВТ, поскольку номинальный зав. кафедрой проф. Морозов Н. А. был всего лишь «зицпредседателем», мало, а скорее совсем, не разбирающимся в ВТ. Напомню, что практически вся кафедра состояла из одной ЦВМ «Минск-22», за работу которой и отвечал Клейнот. И если машина эта выходила из строя, а Валентин был в командировке, никто её починить не мог – все ждали его возвращения. Вот такие руки и мозги были у Валентина. А вот что произошло весной 1974 года:

Внезапно становится известно о том, что Валентин «перешёл дорогу» кому-то из парткома. Помните, как двумя годами раньше сам Клейнот предупредил меня, что я тоже «перешёл дорогу» какой-то женщине, члену парткома, в деле получения кооперативной квартиры. Мне тогда удалось выйти победителем из схватки с этой мифической женщиной только за счёт подписи Зам. Председателя Ленгорисполкома, которую мне чудом удалось получить. А теперь партком инициирует против самого Клейнота уголовное дело. В СССР было совсем не трудно «зацепить» любого активного и деятельного человека и обвинить его в уголовном преступлении, и чем больше этот человек делает и производит, тем легче его было уличить в том, что он сделал что-то вне правового поля. Такие были законы, и соответствующая была судебная система. Я не помню, в чём именно его обвиняли, но связано это было с каким-то очередным приобретением для кафедры, как и всегда, в обход стандартного пути. Очень может быть, что он участвовал в какой-нибудь бартерной сделке по принципу «ты – мне, я – тебе». Помните, с чего началась моя работа на кафедре? С личной просьбы зав. кафедрой поехать в Таллин для того, чтобы добавить математики в диссертацию коммерческого директора Таллиннской мебельной фабрики. Это ведь тоже определённый вид коррупции, хотя и не ярко выраженный. И совсем нельзя быть уверенным, что в этой истории даже я (который только давал, но ничего взамен не получал) имел бы иммунитет против преследования. Вопрос состоит лишь в том, кому это могло быть выгодно.

Хотя мы с Лёвой почти не участвуем в кафедральных разборках и разговорах, занятые только своими узкими проектами, но, в конце концов, даже и до нас доходит слух, что всё очень серьёзно и Клейноту угрожает 6-летний тюремный срок! Когда мы это узнаём, то немедленно включаемся в общую дискуссию. Теперь выясняется, что все наши программисты, а это десяток молодых девочек со своим начальником, молодой женщиной лет 35, решают идти искать правду и защиту Клейноту в Выборгском райкоме партии. Поступок этот сколь неординарный, столь и наивный. Мы с Лёвой хорошо это понимаем, но и не можем себе позволить остаться в стороне от такого действия – как потом мы будем смотреть в глаза этим девочкам, если мы не примем участия, и они пойдут в райком без нас? Короче, все вместе мы приходим в райком партии на приём к секретарю и излагаем причину нашего появления. Хотя наша бумага с просьбой разобраться подписана всеми пришедшими, из всех присутствующих суть дела, на правах старших по возрасту, образованию и должности, озвучивают только два человека, Лёва и я. Секретарь нас вежливо выслушивает и обещает разобраться. С чувством выполненного праведного долга мы возвращаемся на кафедру.

Через пару дней до нас доходит известие, что о нашем походе в райком уже известно в парткоме ЛТА – туда поступила бумага из райкома с указанием разобраться и навести порядок. Всё произошло, как и следовало ожидать. Теперь представьте себе ситуацию: в партком поступила наша жалоба на действия парткома, на бумаге подписи всех жалобщиков, среди которых два с.н.с. и к.т.н., а остальные молодые девочки-программистки. Совершенно ясно, что зачинщиками являются эти самые два с.н.с., которые подговорили остальных участвовать в этом гнусном действии – жалобе на партком. Теперь стало абсолютно ясно, что наша судьба в ЛТА предрешена и вопрос заключается только в том, когда именно это случится. Нам совершенно ясно, когда произойдёт наше увольнение – как только у каждого закончится договорный проект, но, возможно, они не будут дожидаться окончания сроков наших проектов. Из-за нашей нелояльности к парткому уже и деньги, которые мы оба приносим в НИС ЛТА, им не нужны.

С этого момента мы с Лёвой стали всерьёз обсуждать проблему эмиграции. Случай с Клейнотом многому нас научил: во-первых, мы лишний раз получили доказательство того, что никто в этой стране не имеет иммунитета против власть имущих (имеются в виду партия и КГБ) и, особенно те, кто делает и производит для страны больше других; во-вторых, любой честный человек, который попробует вступиться за невинно атакованного или, хуже того, невинно осуждённого, обязательно сам попадёт под секиру власти. Альтернатива этому лишь одна – сиди и не высовывайся! Но, тогда как же будешь уважать самого себя, не говоря уже об уважении себя окружающими? И вообще, как жить дальше в этой стране честным людям, каковыми мы себя считали? Естественно, что после таких дискуссий Рубикон был пройден и мы начали всерьёз планировать свою эмиграцию.

Для молодого поколения здесь следует сделать небольшое отступление и дать краткую картину состояния еврейской эмиграции в начале 70-х годов прошлого столетия. До 1973 года у нас с Лёвой даже мыслей не было об эмиграции, хотя процессы, проходящие в Израиле, нас не могли не восхищать. Несмотря на это, мы не могли представить себя живущими в стране, в которой религия занимает серьёзные и прочные позиции, а мы по своему воспитанию и образованию оба были настроены против любой религии. Выехать же можно было только в Израиль и только по израильской визе. Но в 1972 году вдруг стало известно, что небольшое число евреев (меньше 1 %), выехавших по израильской визе, оказались в США и Канаде. На следующий 1973 год таких уже оказалось 1,500 человек. Вот теперь риск оказался более оправданным – мы хотим ехать в Канаду, но если не получится, то, как крайний случай, пусть будет Израиль – всё лучше, чем СССР! Почему мы выбрали Канаду? Да потому, что она по сравнению с США более социально ориентированное государство и потому там будет легче «встать на ноги» – это, во-первых, а, во-вторых, канадский климат больше похож на наш ленинградский. В то время я ещё не знал, что в Канаде совершенно замечательные горы, что, несомненно, добавило бы аргументов в её пользу. В случае, если не получится с Канадой (мы знали, что она берёт эмигрантов очень выборочно), тогда поедем в США и там самым оптимальным для нас городом будет Сиэтл на западном берегу.

Но 3 августа 1972 года – без какого бы то ни было официального объявления – в ОВИРах, куда надо было обращаться за разрешением на выезд, были вывешены “ценники” на специалистов – 7,700 рублей за обладателя инженерного диплома и 12,000 рублей за обладателя диплома университетского. Кандидатам наук предписывалось дополнительно платить 5,100 рублей, а докторам наук – 6,400 рублей. Все это, естественно, сверх тех 900 рублей, которые взимались за отказ от советского гражданства и выездную визу за каждого взрослого члена семьи. Т. е. на нас с Таней пришлось бы выплатить 22,300 рублей, что при моей зарплате с.н.с. в 190 рублей в месяц, мне пришлось бы работать 10 лет, чтобы расплатиться, при этом семья не должна была есть, пить, а значит и жить. Естественно, что в такой ситуации о наших планах на эмиграцию пришлось забыть. Но уже через семь месяцев, 21 марта 1973 года, под сильным давлением Конгресса США налог на образование de facto (но не de jure) был отменен.

Теперь все видимые препятствия отпали, остались только невидимые – те, которые предусмотреть невозможно, т. е. никто не может знать получит он разрешение или отказ, тем более в нашей с Лёвой ситуации бывших сотрудников секретного института «Электроприбор». В случае отказа – непременное увольнение с работы. В отличие от Лёвы, у меня на этот счёт имеется вторая профессия инструктора альпинизма, которая, к сожалению, подразумевает жизнь вне Ленинграда, но всё-таки жизнь с гордо поднятой головой, т. е. без необходимости просить подачки, да и кто бы их мог дать в моей ситуации?

Таким образом, интрига оставалась, и мы с Лёвой возобновили обсуждение наших планов, а уж после скандала с Клейнотом мы занялись претворением этих планов с двойной энергией. Лёва успел развестись со своей женой Валей, которая, как мне кажется, отказалась эмигрировать, но совсем не исключаю, что они и без этого собирались разводиться. Я объявил Тане о своём решении, а она наотрез отказалась уезжать. Сначала она назвала причиной больную маму, но, когда всего через пару месяцев мама внезапно умерла в возрасте 55 лет (как будто бы почувствовала, что является предметом семейного раздора), Таня, теперь уже без всякой причины, всё равно была против отъезда. И только, когда я ей твёрдо заявил, что всё равно уеду – с ней или без неё, если она не поедет со мной, – она очень нехотя согласилась, но, как я понимал, тайно надеялась на то, что нам не дадут разрешение. В это время я начал уговаривать Таню учить английский язык – всем было ясно, что это первое и самое важное для эмиграции. Мои усилия в этом направлении совсем не увенчались успехом – Таня парировала мои уговоры двумя причинами: во-первых, она очень занята ребёнком и у неё не остаётся для этого никакого времени, а, во-вторых, вот дословно:

– Достаточно того, что ты знаешь английский, а мне не обязательно.

Тогда мне не удалось найти более значимых доводов для Тани и этот вопрос пришлось так и оставить до лучших времён. К сожалению, очень скоро пришли не лучшие, а худшие времена и думаю, что Таня не раз пожалела о том, что так легкомысленно отнеслась к моему предложению. Но об этом читатель очень скоро узнает – уже в следующей части этой книги.

Теперь следует рассказать об отношении родителей к нашему предстоящему отъезду. Надо заметить, что они вообще были не в курсе моих проблем как с защитой диссертации, так и с поисками работы после неё, а также и менее важных событий моей жизни. Во-первых, мне казалось, что они были так далеки от всех этих проблем, что мне было бы трудно объяснить им всё со мной происходящее. Во-вторых, я считал, что для их же спокойствия лучше им не знать моих проблем вообще – помочь они мне всё равно не могут, а переживать и расстраиваться наверняка станут. Никаких препятствий к отъезду они мне тоже не чинили, хорошо понимая, что это был мой выбор. Напомню молодому читателю, что в ОВИР наряду с другими документами надо было сдавать ещё и заверенную справку от родителей, в которой они не возражали против отъезда их сына, который в то время был уже в возрасте 36 лет(!).

Первая неудачная попытка эмиграции в 1975 году

Навязчивые мысли об эмиграции

С этого момента мы с Лёвой стали значительно более внимательно отслеживать процесс еврейской эмиграции из СССР, а особенно из Москвы и Ленинграда. А вот выдержки из разных документов, которые дают представление как всё это происходило:

«Когда человек подавал документы, близкие родственники зачастую переставали с ним общаться, и он оказывался только в обществе людей, которые думали, как он. Весь процесс подачи сопровождался потерей знакомых и родственников. Они переставали существовать, не приглашали больше на дни рождения и другие праздники…». И понять их было не трудно: я (может быть?!) уеду, а они останутся, им ещё жить и жить в этой стране.

«Просьба о выезде рассматривалась в четырёх инстанциях: министерстве иностранных дел, министерстве внутренних дел, Комитете государственной безопасности (КГБ) и министерстве обороны. Без одобрения каждой из названных инстанций выезд не разрешался. На самом деле инстанций было больше, но перечисленные были концентрирующими – они запрашивали личные дела по месту работы, учёбы, выясняли степень секретности, правонарушения, судимости, контакты, медицинские данные, проверяли правильность ответов в поданных документах, и бог знает, что ещё».

«Диктаторский режим практически неограничен в выборе средств против лиц, стремящихся к выезду. Их клеймили как предателей, наймитов сионизма и иностранных разведок, по отношению к ним создавалась обстановка изоляции и вседозволенности. Им выдавали произвольные отказы в выезде, их увольняли с работы и лишали средств к существованию, у них устраивали обыски и конфискации имущества, оказывали давление на родственников, их задерживали, арестовывали и бросали в тюрьмы. Вокруг выезда создавалось поле страха и неопределённости. В борьбе за выезд отдельному человеку противостояло государство с одним из самых сильных и печально известных в мире аппаратов политической полиции – КГБ. Руководство СССР делало все возможное, чтобы сократить число эмигрантов до минимума».

Теперь мы с Лёвой вместе и порознь стали посещать сборища таких, как мы, но которые, используя спортивную терминологию, были «на грудь впереди нас». Мы посещали «отвальные» мероприятия, которые устраивались теми счастливцами, которые уже получили столь желанные разрешения на выезд из страны победившего социализма. С такими счастливцами можно было передать информацию обо всех членах семьи, на которых желательно получить вызов из Израиля. Без такого вызова никакие документы ОВИР даже не принимал. Помимо этого, мы старались не пропускать проводы совсем чужих людей в Ленинградском аэропорту Пулково. Процесс отлёта отъезжающих привлекал особое внимание будущих отъезжающих: весь багаж надо было доставить на Пулковскую таможню за день до отлёта с тем, чтобы у таможенников был целый рабочий день для досмотра всех без исключения вещей в багаже. И надо признаться, что такое количество времени им действительно было необходимо – они должны были прощупать абсолютно все швы всех одёжек, включая детские трусики и маечки, даже, если на взгляд там ничего не было. Ведь там могли оказаться золото, серебро, платина и прочие драгоценности, которые, согласно таможенным правилам, не подлежат вывозу за пределы страны, даже, если вы этими предметами совершенно законно владеете. Если они обнаруживали такие предметы, то возвращали их владельцам со словами «это не подлежит вывозу за пределы СССР». Так что, труд таможенников был совсем не лёгким. А нам было важно всё это знать и морально готовиться к столь унизительному процессу.

Что же касается процесса адаптации в Канаде, то он меня совершенно не пугал. Я, конечно, хорошо понимал, что никто нас там не ждёт с распростёртыми руками, и придётся долго и много работать прежде, чем получится занять достойное там место. Но это последнее меня не только не пугало, а даже подстёгивало – я так соскучился по настоящей, полезной и интересной работе, которой, как я был убеждён, пруд пруди в Западных странах. Кстати, когда я работал над своей диссертацией в Библиотеке Академии Наук, я, как аспирант по специальности ВТ, имел привилегию посещать технический зал ограниченного доступа, где можно было читать зарубежные (в основном американские) технические журналы по моей тематике. А эти журналы буквально кишели рекламой, среди которых было довольно много объявлений о работе для программистов. Из этих объявлений я понял, что средней руки программисту уже тогда (в середине 1960-х годов) платили $16 в час, в то время как мне, с.н.с., к. т. н, платили 1 рубль в час. Конечно, я никогда не работал с ЦВМ, не был программистом и, естественно, не знал ни одного программистского языка, но был уверен, что смогу освоить их без особых проблем. Я также был уверен, что скорее всего программирование и станет моей новой профессией на Западе, т. к. почти наверняка я не смогу работать по моей сегодняшней специальности – моделирование систем управления, т. к. это прерогатива Военно-Промышленного Комплекса (ВПК) и никто туда не возьмёт на работу негражданина страны.

Конечно, интрига, что что-то может пойти не так, оставалась, но желание эмигрировать уже переросло в навязчивую идею. К этому времени появилось ещё одно непреодолимое желание – увидеть, хотя бы одним глазом, как живут люди за кордоном и уже ради этого стоит рискнуть. Но, если удастся зацепится там и прожить безбедно хотя бы пяток лет – можно считать, что риск полностью себя оправдает.

Так получилось, что Лёва «вырвался вперёд» в нашем с ним эмиграционном процессе. Он очень быстро получил вызов из Израиля, неожиданно быстро получил выездную визу из СССР и уже в октябре 1974 году покинул страну. После его отъезда мои дни на кафедре ЛТА были сочтены, т. к. там все знали, что мы закадычные друзья. Уже через две недели я был вызван к декану факультета, которого вообще видел впервые. Он без всякой подготовки задаёт мне вопрос:

– Это правда, что вы собираетесь эмигрировать в Израиль?

Я ему отвечаю «нет, неправда». Да и мог ли я ответить иначе, не имея на руках не только разрешения на выезд из СССР, но даже приглашения из Израиля, без которого нельзя обращаться в ОВИР (Отдел Виз И Регистраций), который как раз и ведает этими разрешениями. На какое-то время меня оставляют в покое, но как-только в январе 1975 года я получаю это самое приглашение из Израиля, буквально через несколько дней меня увольняют с кафедры по причине сокращения штатов, т. е. ввиду закрытия моей научно-исследовательской работы (НИР). Теперь я нахожусь, что называется, между небом и землёй: работы и заработка я уже лишён, а получу ли я разрешение на выезд из страны или пополню ряды отказников на долгие годы – большой вопрос?

Между тем я продолжаю зарабатывать какие-то деньги репетиторством по математике и готовлю бумаги к подаче в ОВИР. В последний день февраля я, наконец-то, получаю характеристику из ЛТА, без которой ОВИР также не принимает документы. Вот этот любопытный документ: