Да воздастся каждому по делам его. Часть 1. Анна

– Не кричи, мать. Они спокон веков с моими предками рядом живут, еще никого не обидели. А что на девку засматриваются, так кто не засмотрится. Ты глянь сама!

Пелагея посмотрела на дочь – розовая от страха и огорчения, с блестящими от слез глазами и встрепанной черной косой она была необыкновенно хороша. Наверное, самая красивая девка в селе вырисовывалась, как тут не бояться. Замуж бы, что ли быстрее отдать, так теперь – вон, порядки другие. Комсомольцы. Без страха и совести, бесстыжие. Вот беда.

– На, держи, Анюта. Не плачь, слеза золотая не вытечет. И ступай, умойся, оправься. Гости у нас ныне. Матери поможешь.

Чуть погодя Анна с матерью, нацепив коромысла пошли к колодцу. Уже смеркалось, но на улице народу было, как днем в Пасху – полно. Гремело радио над строящимся клубом, девчонки, хихикая, прохаживались туда – сюда, нарядные, в тонких праздничных полушубках, разноцветных платках, пышных юбках, из -под которых, по новой моде, выглядывали стройные ножки в коротких сапогах. Анна тоже была в новом платке – он шел ей необыкновенно. Ее кожа светилась на фоне алых маков, а белый шелк оттенял розоватую смуглоту нежных щек. У самого колодца их нагнала Шанита.

– Ей, Поля. Погоди. Скажу что.

Мать недовольно оглянулась, замедлила шаг.

– Чего тебе?

– Ты это зря, с платком. Такие слова говорила, нехорошие, грязные. Зачем, золотая?

– А ты что, подслушала? Я у себя в дому, то хочу говорю. А ты своим парням скажи – пусть своим цыганкам подарки свои краденые дарят. А Анна еще ребенок. Ей не надо. Да и рано ей женихаться.

– Рано? Да ты глянь получше, у ней за пазухой уж для дитя все готово. Самый сок. Иль ты ее ученым сухарем засушить решила? И не подслушала я, ты окно не закрыла, на весь наш двор голосила.

– Сок, да не ваш. А ей весь зад на лоскуты спущу, коль она на ваш двор зайдет. Еще чего.

– Ай, брильянтовая. Некрасиво говоришь. Мы с родичами мужика твоего веками рядом жили – мирно. Друг друга не обижали. А Баро платок тот купил, честно, на свои. Жеребенка продал от кобылы, что ему от матери досталась. Вот монетку и выделил. А ты… Тьху

Шанита сплюнула прямо Пелагее под ноги, толкнула ее крутым бедром в черном, цветастом бархате, и пошла вперед, качаясь туда-сюда, как лодка под волной. Анна только сейчас почувствовала, что у нее открыт рот от любопытства – так внимательно она слушала. Мать щелкнула ей по подбородку и, улыбаясь, отвернулась.

Застолье было уж совсем поздним. Но и спешить было особенно незачем – гостем оказался их новый постоялец – директор того самого тракторного училища, который открывали в селе. С аппетитом забрасывая в щелястый рот картошины, смачно вываленные в густой сметане и посоленные крупной солью, он вдогонку хряпал соленым огурцом и крякал. Мощный, с плечами, размером с материн комод, с круглой, лысоватой головой и толстым, мясистым носом мужик был простоват и добр, весело реготал в ответ на отцовские шутки и чувствовал себя , как дома.

– А то! Такое училище забабахаем, трактористы к нам со всего району понаедут. Ого-го. Женихов этим (он щелкнул было Анну по носу, но не попал) красотулям понавезём. Вон и мой сынок к весне приедет, поселишь, Пелагея? У тебя дом, как дворец.

– Поселим, чего не поселить? Всем местечко подберем.

Подпивший Иван подсовывал дочке что повкуснее и все пытался приобнять раскрасневшуюся Пелагею, но та уклонялась, улыбаясь.

– Во. Он у меня молодец. Твоей дочке пара. Гляди.

Он сунул Анне мутную карточку, с которой на нее смотрел красивый парень с узкими губами, прищуренными глазами и красиво завитым чубом, торчащим из под аккуратного козырька фуражки.

Устав от духоты и шума, Анна вышла на улицу. Близкая зима уже чувствовалась, вечера были звеняще-холодными и она, вдруг резко продрогнув, закуталась поплотнее в шаль и села на лавку в палисаднике.

– Яв кэ мэ. Подойди. Не бойся.

Анна вздрогнула – в черной, ночной тени, у палисадника стоял Баро. Он подошла, стараясь на попадать на светлые пятна от лампы, мутно светящей из окна.

– В табор завтра уходим. Ты маленькая, а то б выкрал. Ждать будешь?

– Не знаю. Мамка ругает.

Анна и вправду вдруг почувствовала себя маленькой и глупой.

– Так, мамки всегда ругают. А ты жди. Прощай, чаюри.

Он исчез в темноте, а Анна долго сидела на скамейке и трогала пальцем щеку, к которой от прикоснулся горячими губами.

Яв кэ мэ – иди ко мне

Чаюри- девочка, девушка

Глава 13. Алексей

Синие глыбы льда казались живыми. Они дышали, шевелились, терлись друг об друга шероховатыми, ноздреватыми краями. В этом месте, где каждую весну Анна обожала сидеть часами, было так всегда – тихая по всем берегам река, вдруг бунтовала, ворчала, дыбила лёд, ветер рвал тонкие ветки прибрежных вётл и мёл ими, разбрасывая легкий снег по плотному льду.

У Анны было здесь тайное местечко. Старая ива низко склонившись над высоким обрывом берега, почти отвесно нависала над водой, а потом делала дугу, устремляясь к небу. Забравшись по стволу к самому изгибу, почти балансируя над рекой, Анна любила стоять, уцепившись двумя руками за крепкие ветви и смотреть вниз. Ворчащие льдины и черная вода между ними, периодически плюющаяся серой пеной внушали ей и страх и восторг, она вдруг чувствовала себя какой-то другой – не той Аней, Нюрой, к которой все привыкли – послушной, покладистой, домашней, не любящей перечить богомольной матери, а той, которой она была на самом деле. Почти такой, чьё молоко ее вскормило – свободной, как птица. Она распускала косу, подставляла летящие волосы ветру и больше не смотрела на воду – она поднимала лицо к летящим стремглав облакам и, раскинув руки, как крылья, чуть прижавшись узким бедром к упругому стволу, вдыхала аромат реки, снега и близкой весны.

«Улететь бы туда – в небо. Прямо вот так – сняться с обрыва, взмахнуть крыльями и над рекой, через степь. До табора прямо, Баро ведь ждет, он обещал. А мне и не надо больше ничего, ушла бы с ними», – мысли Анны были горячечными и тревожными, от одного имени цыгана у нее вспыхивали щеки. Этой длинной зимой она, наверное, не спала толком не одной ночи. Все ворочалась, мечтала, переворачивала то и дело подушку, огненную от пылающей кожи и мокрую от слез. Извелась вся, стала еще тоньше, изящнее, как фарфоровая старинная статуэтка с материного комода.

– Вы, девушка, смелая. Я уж полчаса тут стою, слежу за вами – вдруг упадете. Тогда придётся спасать, вон льдины, как утюги.

Анна вздрогнула, чуть не упала, но удержалась, сильнее вцепившись в ветки. Осторожно развернулась, балансируя добежала до берега и только потом глянула в сторону прибрежных кустов, откуда доносился голос. А голос был красивый -низкий, бархатный, правда с мальчишеским нотками – нет-нет, да сорвется.

Парень, который стоял чуть поодаль, у зарослей пушистых верб, уже выпустивших серенькие барашки, был не то что красив – приметен, как сказал бы отец. Крепкий, как дубок, не очень высокий, но рослый, широкоплечий и статный. Аккуратные усики над узкими губами скрадывали немного надменный их рисунок, серые глаза с девчачьими ресницами смеялись, лихой волнистый чуб был старательно зачесан назад, но не слушался, и пара русых прядей выбивались и падали на высокий, смуглый лоб. Анна невольно улыбнулась и остановилась, ожидая.

– Я сначала думал – русалка. Даже испугался, мурашки побежали, еще на дно утянете. А потом гляжу – нет, ножки босые. А калошки под кустом.

Анна покраснела, рассердилась, сунула ноги, стесняясь толстых материных чулок, в галоши и хотела пройти мимо, но парень поймал ее за рукав.

–Не сердитесь, девушка, милая. Я заплутал, дом вот Пелагеи и Ивана ищу. Нестеровых. Знаете таких.

И тут Анна вспомнила, почему ей показалось таким знакомым лицо парня. Конечно, это же Алексей. Алешка, как называет его директор, Василь Петрович, сынка своего. Он еще лучше, чем на фотографии той – прям красавец. Городской.

– Покажу, конечно. Пойдемте.

– Слушайте! Девушка! Вы же Нюра. Мне отец писал – дочка хозяйская, картинка. А он говорил, что вы школьница. А вы вон какая. Девица.

– Я школу в этом году заканчиваю. И меня Анна зовут, Анна Нестерова. И я вам не девица. Я комсомолка.

– Извините, Анна. Я пошутил. А у вас все комсомолки такие красивые? Или только вы?

Анна даже не заметила, как они подошли к калитке. Алексей запыхался, устал, несмотря на мышцы, переливающиеся под не толстой тканью пиджака, пока тащил огромный чемодан, размером с сундук, и явно промерз на ледяном весеннем ветру. С облегчением поставив чемодан, он растер красные большие ладони, поправил чуб и вежливо поклонился Пелагее, выглянувшей из сеней.

– Ох. Гостечок дорогой. Заходь, заходь, давно ожидаючи. Прям к пирогам подоспел, с грибами они у меня сёдня. Папка твой в район уехал, так я тебе отдельную комнату дам, пустует у нас. Уж и постелила.

Пелагея побежала вперед, показывая дорогу, Алексей потащил свой чемодан, но мать вдруг остановилась, обернулась и крикнула Анне

– Ты, дочушка, к Матрене сгоняй, она самогону обещала, а то у нас чот кончился, не нагнала. Я ей верну, скажи. Да бегом.

Анна , накрутив теплую шаль поплотнее, к обеду захолодало, не хуже чем зимой, и, сунув застывшие ноги в валенки, побежала к соседке, что жила за цыганским двором вверх по улице. У угла цыганского дома, закутанная в старое пальто женщина долбила ломом лед у калитки. Сутулая, как у старухи спина, вжавшаяся в плечи голова в темном платке, и только по яркой парчовой юбке можно было понять – Шанита. Она распрямилась, устало оперлась о бревно ворот и приткнула лом к стене дома.

– Загордилась, гляжу. Не здоровкаешься? Обиделась на что?