Летиция, или На осколках памяти

Летиция, или На осколках памяти
Ирина Июльская

Послевоенная Москва… Три девочки-подружки Тоська, Лидка и Люська, их взросление, отношения со взрослыми. События от конца 40-х годов до наших дней. В повествование войдут и знаковые события времен СССР, Фестиваль молодежи и студентов 1957 года. Истории успеха и неудач подруг, ошибки в личной жизни их, а потом и их детей. Всем, кто любит фильмы «Москва слезам не верит», «Стиляги» о москвичах и не только.

Летиция, или На осколках памяти

Ирина Июльская

© Ирина Июльская, 2021

ISBN 978-5-0055-7636-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ «ДЕТСТВО – ЮНОСТЬ»

ГЛАВА 1 Подруги

Тогда она была просто Люськой или Людмилой Веревкиной, так было записано в классном журнале старой школы, еще дореволюционной постройки на окраине Москвы, куда волею судьбы их с Тоськой Нечаевой записали в один первый «Б» класс. Собственно, Люська и была ее подругой по парте и по дворовому послевоенному детству.

Старая, деревянно-барачная Москва конца 40-х годов… голубятни, сараи с курами и кроликами, поленницы дров для печек, незапертые двери… сейчас диву даюсь, как не боялись восьмилетней девчонке давать в руки топор. Тоська, крепко сбитая, лихо научилась колоть дрова, а бывало, что вставала в пару со взрослыми пилить бревна. Уж не знаю какой от нее был толк, но занятие это ей нравилось, и она с радостью соглашалась. Взрослые, сами недавние деревенские жители, перебравшиеся в Москву, резонно рассудили: – Пусть приучается… мы-то в ее годы уже во всю помогали: и дрова кололи, и воду носили, и много чего еще! С самого малолетства тяготы несли и ничего. Короче, благодаря Богу, руки-ноги Тоси остались целы после близкого общения с колюще-режущими предметами, ведь и топор, и пила были всамделишные, настоящие.

Но было в том бесшабашном детстве и много радости: ощущение полной свободы действий и передвижений. Главное было вовремя вернуться к ночи, а так… где-ты, с кем ты, старенькую бабушку волновало мало. Мать Тоськи была все время на работе, приходила усталая и поев, заваливалась спать, чтобы встав рано утром, успеть сделать какие-то дела по хозяйству и бегом на завод. Опоздание на режимном предприятии каралось жестко, а за прогул можно было и под суд пойти, как в недавние военные времена. Хорошо, что завод был совсем рядом, минут семь ходьбы, а если бегом, то и того меньше.

Ради правды скажу, что в тогдашней барачной Москве дрались часто и громко. Жили скученно и «уплотненно» в комнатушках с тонкими перегородками, битком набитыми родней от мала до велика, развернуться было негде, поэтому дрались во дворах с криком, ором, до крови, собирая тем самым толпы зевак. Привычка бегать смотреть на драки и пожары перекочевала в Москву вместе с бывшими деревенскими жителями, прибывшими в нее в двадцатых-тридцатых годах прошлого столетия. В шестидесятые началась массовая застройка пятиэтажками, люди переехали в отдельные квартиры, так постепенно племя это вымерло. Дети их стали москвичами, пусть и в первом поколении, а сейчас, по прошествии более полувека, окончательно исчезли и бабульки на лавочках. Современным бабушкам и дедушкам некогда, они лучше в соцсетях посидят и там все пообсуждают. Даже соседи по лестничной площадке теперь не знают друг друга по имени и в лицо. И все изменилось за какие-то полвека.

А тогда мы росли на улицах города, он был нам, как дом родной. В старых дворах, среди зарослей космей и мальв бегали дети, понятия не имеющие, что такое мобильник и затягивающие в него соцсети и игры. Играли в мяч, в классики, в скакалки, мальчишки в войнушку и в казаки-разбойники. Все это доставляло нам огромную радость. Кино было сродни улету в виртуальную реальность, эффект был почище чем от новомодного 3Д, а эскимо на палочке за 11 копеек радовало не меньше чем поход в Макдональдс современных детей. Уже давно став взрослой, понимаешь, что настоящее счастье человек испытывает только в детстве, несмотря на склоки родителей, школьные неприятности, ты твердо веришь, что впереди жизнь и так хочется побыстрее вырасти.

Их было трое закадычных подруг: Тося, Лида и Люся. Втроем они образовывали единую сущность, хотя по отдельности были такие разные: бесхитростная до дури Тося, хитренькая, но так, что все об этом знали, Лида и мудрая не по годам Люся. Умна она была каким-то чисто житейским умом, которым обладали женщины опытные, постарше. Может сказалось то, что растила Люську бабка, которая ей не была родной, а так, какой-то дальней одинокой родственницей. Именно от этой молчаливой и всегда чем-то озабоченной женщины Люська и научилась житейской мудрости. Она могла все чувства выразить одним словом и взглядом, и… как припечатывала. Пока бабка была жива, Люська была у нее на посылках: и на рынок, и в жилконтору, и еще куда пошлют. Если задание было по какой-то причине не выполнено, Кузьминична, так звали бабку, надевала на нос старые круглые очки с оторванной дужкой и начинала дотошно выпытывать у Люськи, что, да, как и почему поручение не было исполнено. Обманывать ее было бесполезно, Люська знала, что бабка обязательно узнает правду, не поленится пойти по ее следу и докопаться до истины:

– Для тебя ж, дурехи стараюсь, ум в тебя вкладываю. Вот не будет меня, останешься ты с жизнью один на один, вспомнишь тогда меня. —

Говоря современным языком, Кузьминична была настоящим педагогом-психологом, имея за душой всего два класса деревенской школы, жизнь она знала получше иного академика. Частенько приводила случаи из своей жизни и рассказывала, как осталась одна на белом свете сиротой и проживала, как говаривала, «в людях». Кем только она не была: и нянькой, и батрачкой, поэтому и школу ей пришлось рано бросить, а читать она заставляла Люську. Читали все подряд: газеты, книги, которые им попадались. Постепенно Люська полюбила чтение и брала книги у соседок, одиноких сестер-немок, старых дев. Они были образованные, занимали две комнаты в доме напротив. В одной из комнат стояло черное пианино с подсвечниками и было множество книг на полках. Люська любила приходить к ним, хоть и бывала у них реже, чем хотелось. Она стеснялась своего старого платья и босых, грязных ног от немощеных мостовых.

Соседки в их бараке жалели Люську. Сиротинушка круглая в подчинении у бабки растет. Так и мыкалась с малых лет она, пока после смерти старого деда – георгиевского кавалера царских времен, в освободившуюся комнатенку не заселилась Фрося – молодая незамужняя женщина лет двадцати трех – двадцати пяти. С тех пор за тонкой барачной стенкой весь день-деньской стучала зингеровская машинка, Фрося была портнихой и классной закройщицей. Слава о ней быстро разлетелась по округе, появились заказчицы, бывало, что приходили дамы – жены номенклатурных мужей, приносили трофейные отрезы: панбархат, муар, натуральный шелк, тончайший маркизет – настоящее великолепие из Европы, о таком наши советские женщины, обходившиеся простеньким ситцем, сатином, реже шелком, и не мечтали. Заграничные ткани манили, на них можно было смотреть и любоваться, как на картины мастеров.

Фрося была доброй и улыбчивой со всеми заказчицами: и с дорогими трофейными отрезами, и с приносящими на пошив простенькие ткани.

Как-то, когда стук швейной машинки на время стих, Люська постучала в Фросину дверь и услышав: «Входите!», вошла. Эта комната была Люське хорошо знакома, при жизни старого солдата Японской и Первой мировой войны Анисимыча она заходила к нему иногда. Комнатушка метров пяти-шести. Анисимыч – старик уже хорошо за семьдесят, кряхтя вставал, опершись на палку. Покопавшись в ящике сбитого из досок стола, доставал конфетку или пряник и протягивал угощение Люське. Иногда приглашал ее к столу. Они пили крепкий, огненный чай, Анисимыч из граненого стакана, Люське же наливал кипяток в эмалированную кружку. Соседки во дворе поговаривали, что Анисимыч кем-то приходился Кузьминичне и благодаря ему она и прописалась в Москве, но вопрос этот мало волновал Люську, а деда Анисимыча она искренне оплакивала, когда он тихо помер в своей каморке на топчаньчике. С его смертью раскрылся один секрет. Дело в том, что дед знал много старинных солдатских песен и любил петь. Минувшие годы не стерли их из памяти старика. Песни были длинные, долгие, целые песенные поэмы о нелегкой солдатской службе, о жене и детях, оставленных дома. Люська иногда прислушивалась к тому, о чем пел дед, а он на ее расспросы отвечал: «Вот Николашка – был Царь! А эти – Антихристы!». Так вот, чтобы проходящие мимо окна люди не думали, что Анисимыч поет трезвым, он хитрил: наливал в пустую чекушку воды и ставил на стол. По его понятиям, петь трезвым было неприлично, а пьяненькому самое то. Потом только Люська узнала, что в тридцатые, уже пятидесятилетний Анисимыч, бежал с семьей от раскулачивания из родной рязанской деревни, бросив все нажитое. А из нажитого был дом с земляным полом, корова да лошадь. Не любили мужики в деревне Анисимыча именно за трудолюбие и трезвый образ жизни, кое-кого это настораживало – брезгует односельчанами, сторонится, значит себе на уме. Вот, какой-то недруг и записал Анисимыча в кулаки. А какой он кулак? Наемный труд не применял, жена хворая, кроме старшего сына трое девок, а от девок какой толк?! Но мир не без добрых людей. Сосед шепнул: – Дмитрий Анисимыч, беги, завтра тебя арестовывать придут. В ту же ночь Анисимыч покидал на телегу пожитки, усадил на нее младших детей и направился в Москву, где устроился грузчиком. От непосильных тяжестей заработал себе брюшную грыжу, жена вскорости умерла, что стало с детьми неизвестно, так он и жил одиноко на крошечную пенсию. Был он неграмотен, но интереса к жизни не потерял и регулярно ходил на открытые тогда заседания Нарсуда, что на Писцовой улице. Садился всегда на первый ряд, судьи его хорошо знали и здоровались с ним, а бывало, кто-то из них спрашивал после судебного заседания:

– Ну, как, дедушка правильное суд принял решение? —

И, услышав в ответ одобрение, покидал зал заседания с чувством выполненного долга и восстановленной справедливости.

Глава 2 Фрося

Так, со смерти деда Анисимыча и заселения в его комнатенку портнихи Фроси, жизнь Люськи стала меняться. Да и сама дедова комнатушка с приездом Фроси изменилась до неузнаваемости: были поклеены новые обои небесно-голубого цвета, покрашены окно и пол, на помойку был отправлен старый топчан, (его тут же кто-то унес) стол из досок, а вот добротный шкаф лучших дореволюционных времен, портниха оставила, но, конечно, не в память о деде, которого она не знала, а исключительно благодаря габаритам и наличию множества ящиков и полок внутри. Хорошенько помыв и проветрив его, а также аккуратненько расстелив газетки по полочкам, Фрося умудрилась втиснуть в него весь свой нехитрый скарб, вошло все: от одежды до провизии, а голубой эмалированный таз с кувшином, – такие необходимые для жизни в бараке, она поставила на верх «шифоньера», так по старинке называла шкаф Фрося. В комнате, впритык к шифоньеру, была придвинула кровать с панцирной сеткой и никелированными шишечками, что в послевоенную пору было признаком достатка. Кровать, покрытая пикейным покрывалом, из-под которого виднелся накрахмаленный подзор с зубчатым кружевом по краю, подушки в белоснежных наволочках с вязанными крючком прошвами, пышно лежали одна на другой, покрытые тюлевой накидкой. Все это создавало теплый домашний уют небогатого убранства жилища портнихи. На стене было несколько картинок, вырезанных из журналов, у окна стояла швейная машинка, рядом один из двух имеющихся стульев. Как ни странно, Фросе удалось создать относительно-свободное пространство даже в такой крохотной комнатушке. Кроила Фрося на большой доске, которую клала на кровать. Доска досталась от соседа-чертежника, уехавшего из Москвы в длительную командировку на строительство нового года в Сибири. Он сам приволок эту доску Фросе:

– На, тебе пригодится. – и распрощавшись отбыл в дальний край.

Фрося была молода, недурна собой: белолица-белозуба, носила строче-вышитое белье из атласа, которое после стирки развешивала сохнуть во дворе на веревки. Времени приглядывать за ним не было, поэтому просила Люську, иначе, как пить дать, – сопрут. Хорошее белье, как и остальные вещи, включая и постельные принадлежности частенько крали тогда. Чердака не было, вот и развешивали постирушки во дворе, как-то незазорно это было – развешивать нижнее белье. Ладно у Фроси, оно было красивым, прекрасно держало форму и делало ее фигуру точеной, благодаря опыту знакомой белошвейки, которая шила еще настоящие корсеты знатным дамам былых времен. А вот кальсоны мужицкие, иногда с заплатками, вывешивать на всеобщее обозрение… хотя, хуже всего обстояло дело с женскими панталонами. Были такие, с начесом. Как правило до колен и терявшие цвет после первой же стирки, а от кипячения и подавно. По слухам, какой-то французский актер накупил на рынке женское белье и устроил в Париже выставку, чтобы высмеять на весь свет то, что приходилось надевать на тело русским женщинам. А то, что климат у нас совсем неевропейский не учитывалось совсем.

Незаметно Люська стала выполнять некоторые несложные поручения портнихи: распарывала, сметывала, заметала от обрезков и ниток пол – неизбежные у шьющих на дому. Как потом выяснится, официально Фрося числилась на фабрике по пошиву постельного белья, шила наволочки и подрубала простыни, но ей это было нужно только для того, чтобы не попасть в разряд тунеядцев. В СССР строго следили за трудовой занятостью, граждане обязательно где-то официально работали, исключение делалось лишь для людей с тяжелой инвалидностью и домохозяек. На самом деле в этом была другая подоплека – не оставлять времени для теневого бизнеса и скрытой предпринимательской деятельности, как чуждых для советского человека – строителя коммунизма. Особенно строго было с этим в центральных областях России, с преобладанием русского населения.

Стук машинки в комнатке Фроси стоял день-деньской, надо было и норму выполнить, и с частными заказами успеть к сроку, поэтому помощь Люськи была очень кстати и разобравшись кое-как с уроками, девятилетняя школьница стала у портнихи на подхвате и большей частью находилась в ее комнатке. Исключения были только во время визитов в гости к Фроси их участкового милиционера Тимофея Егоровича, краснолицего здоровяка с портупеей, лет под сорок. Когда он приходил с каким-то надуманным предлогом, Фрося отсылала Люську к себе. Они закрывались и через непродолжительное время происходило всегда одно и тоже: за тонкой стенкой был слышен приглушенный смех Фроси, затем начинал скрипеть пружинами матрас кровати с шишечками, все сильнее и сильнее. Бывало, что изголовье кровати таранило стенку шифоньера, да так, что начинал греметь таз от сотрясаемого в нем кувшина, да и сама перегородка ходила ходуном. Но хуже всего было то, что во время этого сотрясения со стуком Фрося стонала, порой и на пару с Тимофеем Егоровичем, хотя он стонал меньше ее, но громче, особенно в самом конце. Потом все стихало и участковый уходил. После его ухода Фрося начинала опять строчить, а это означало, что Люська может вернуться в комнату портнихи. От цепкого детского взгляда не ускользало, что после Тимофея Егоровича Фрося была немного растрепана, коса ее лежала вдоль спины, а до прихода участкового была аккуратно уложена вокруг головы. Случалось, что на наспех заправленной кровати оставалось что-то из исподнего Фроси, она смущалась и скомкав атласный пояс для чулок или еще что-то из нижнего белья, прятала это под покрывало со словами: – Совсем забыла… Вот, приготовила постирать… —

В ту пору Люське уже было девять лет и она начала понимать зачем к Фросе ходит участковый, что частенько бывало во время его дежурства. Она даже иногда подсматривала за ними в щелку на стене, но тетка заметила и Фрося повесила на стену коврик, чем закрыла все щели в перегородке.

Так и протекало детство Люськи. Сотрудничество с Фросей принесло свои плоды: Люська потихоньку втягивалась в процесс кройки-шитья. Бывало, что и сама Фрося советовалась с ней по поводу выбора фасона. В небогатом арсенале портнихи была еще дореволюционная книга по шитью и несколько модных журналов, которые было непросто тогда достать, лишь недавно отменили продуктовые карточки, легкая промышленность только начинала развиваться. В магазинах стали появляться отечественные ткани: крепдешин, шерстяной креп, вощеный сатин, что смотрелся как шелк, и вошедший тогда в моду штапель.

Кроила Фрося лихо, даже виртуозно, как заправский мастер. Сняв мерки с заказчицы, быстро делала необходимые расчеты и выкройку на газете, потом примеряла ее на самой заказчице, делая необходимые поправки. Люське иногда удавалось видеть процесс примерки, наблюдая за пальцами портнихи, ловко орудующей ножницами по приложенной к телу выкройке, она искренне восхищалась мастерством Фроси и как-то после ухода заказчицы сказала:

– Вот и я так хочу! Научи меня, Фрося! —

Фрося открыла свой шифоньер и покопавшись в нем, достала отрез из сатина. Красивый, темно-синий в белый горох, он блестел, как настоящий шелк. Она быстро сняла с Люськи мерки и записав их на бумажке, начала резать ткань острыми портновскими ножницами:

– Запомни, девочка – главное, это хорошие острые ножницы. Затем протянула Люське раскроенное платье, состоящее из лифа без рукавов и слегка присборенной юбки.

– Фасон простой, но с него и начнем. Машинка у меня только одна, к ней я тебя не допущу, поэтому шей на руках, как шили в старину, швом «назад иголка» – и Фрося сделала несколько показательных стежков для примера.

Это стало отправной точкой, началом Люськи-модельера и невообразимой модницы на всю ее оставшуюся жизнь.

Глава 3 Лидка и ее семья

Лидка была пигалицей. Маленькая, худенькая, светловолосая и голубоглазая, она умело манипулировала своей матерью и прикидываясь больной, хорошо паразитировала за счет старшей сестры Валентины, разница с которой была всего два года, а с виду казалось, что на значительно больше. После ухода из семьи отца вся тяжесть пала на четырнадцатилетнюю Вальку. Высокая, крепкая, наделенная от природы недетской силой, Валя была в семье за мужичка и вместе с матерью Ксенией волокла по жизни тяжести: сумки, ведра с кормом для домашней скотины, мешки с овощами из подмосковной деревни, где жила родная сестра Ксении Дарья.

Был случай, который Валентина впоследствии частенько вспоминала, особенно после рюмочки-другой, что происходило с ней весьма редко и только по праздникам. Ей не было еще и пятнадцати лет, когда мать отправила ее к тетке в деревню за картошкой на зиму. Стоял ветреный, холодный день конца октября. На Валентине была широкая юбка из черной байки и материна телогрейка, которую сейчас называют ватником. На голове – платок, на ногах сапоги-керзачи, еще отцовы, на три-четыре размера больше. Не велика премудрость – набила в мысы газет и в путь! Спасибо, что отец их с собой не забрал, когда ушел к молодухе, оставив двоих дочерей и малолетнего сына Борьку на попечении бывшей жены Ксении. Об этой истории, напишу ниже, она заслуживает того, уж больно типична на все времена.

Ксения работала в трамвайном депо, откуда в 1899 году пошли по Москве, громыхая и звеня, первые трамваи, что по тем временам было настоящим чудом. Бывшая деревенская жительница Ксения пошла работать в депо путевой стрелочницей, а трамвайные вагоны в то время помимо пассажиров перевозили еще и грузы, так было и до, и во время войны, и после нее, аж до 1972года. Ксения работала в конце маршрута, в трамвайном тупике, где была стоянка вагонов. Во время транспортировки случалось, что мука просыпалась и мать Лидки и Валентины заметала ее в плотный холщовый мешок, а потом уносила домой, когда работала в вечернюю смену, а чаще совала в руки старшей дочери через дыру в заборе депо. Мука была с сором, для выпечки непригодная, но страх быть пойманными преобладал над разумом. В те времена законы были суровы и можно было попасть под статью запросто, даже за бросовую муку. На свалку можно, домой – нет!

Так вот, привезла в деревню Валя мешок с мукой для теткиной коровы, а назад в Москву повезла два мешка: один с картошкой, другой с капустой и морковью. Тетка Дарья помогла племяннице поднять и перекинуть через плечо оба мешка, крепко связанных один с другим и отправила в путь. До железнодорожной станции километра два, не больше, на Савеловском вокзале мать встретит, а от него до их дома недалеко, да и на трамвае доехать можно.

Шла Валя, шла, уже пол пути прошла. Устала. Решила хоть немного посидеть, отдохнуть на мешках. Попыталась снять их с плеч, а мешки – бац! Сомкнулись вокруг шеи, как хомут и девчонку к месту словно прибили. Стоит Валя на пустой дороге, головой в землю уткнувшись. Смеркаться стало. Холодный осенний ветер юбку задрал. Так и стояла, пока не дождалась проходящего мимо мужика, он-то и помог девушке-подростку мешки поднять. По прошествии времени, вспоминая тот случай, Валентина смеялась, а ведь не пройди тот мужик, чтобы было с ней совсем еще девчонкой…

Мать не зря за обедом подкладывала старшей дочери кусок покрупнее и пожирнее, знала кто у нее тягловая лошадь. А на тощую Лидку со вздохом указывала:

– Ну, что с нее взять – больная. Вон, – дробненькая какая. —

Жизнь прожив, ни разу ни от кого не слышала и нигде не читала это выражение. Наверное, это неологизм, принадлежавший самой Ксении: дробненькая – значит нецелая, меньше нормы.

Лидка с раннего малолетства почувствовала всю выгоду от такого положения в семье и настолько вошла в роль больной девочки, что умело избегала многих домашних трудов и забот, переложив их на плечи старшей сестры, которая и по хозяйству, и за младшим братом присматривала. Борька, – третий ребенок Ксении и Петра, был непоседой, весь день юркал туда-сюда, устав, засыпал где придется, чаще в уголке комнаты на старом одеяле. Все бы ничего, пострел, как пострел, но была у него, мягко говоря, одна малоприятная особенность – Борька накладывал в штаны и чуть ли не до пяти лет. Уж чего с ним не делали: на горшке заставляли сидеть подолгу, мать порой и по жопе шлепала. Все без толку! Стоило ему после безрезультатного сидения на горшке надеть штаны, а матери с сестрами отвлечься, как все тут же и происходило. Борька, стоя делал свое «большое дело» прямо в штаны с поперечной лямкой на груди. Тогда у всех были клички, Борькина была – Серун. Эту кличку дала ему Лидка. Отмывать брата, конечно, приходилось Вале. Лидка в таком случае часто убегала во двор, а старшая сестра ставила на плиту воду, за которой еще нужно было с ведром на колонку сходить, доставала таз и в нем мыла сначала Борьку, а потом отстирывала его штаны. Мать нашила их несколько штук из темного сатина и хлопковой саржи. Излечил Борьку от этого неприятного «диагноза», раз и навсегда, еврей – любовник матери, Евгений Петрович – преподаватель ремесленного училища. Уж, что он сказал ему такое, никто так и не узнал, но после этого в штаны младший брат больше не накладывал. И сестрам Евгений Петрович приказал Серуном брата больше не называть.

Забегая вперед, напишу, что Евгений Петрович имел жену и дочь, что не мешало ему ходить на сторону к Ксении много лет, после того, как она осталась брошенкой с тремя детьми. Ей было всего чуть за тридцать и ее ранний деревенский брак, как сейчас бы сказали, – изжил себя. А ведь благодаря Ксении Петра не взяли на войну. Был он не шибко грамотным, косноязычным, но карьеристом был от природы. Удалось вчерашнему деревенскому парню в Москве построить карьеру быстро, а главное, прочно. Еще до войны устроился он на крупный завод «Знамя Революции», начинал с низов, но стал легко и гладко продвигаться по служебной лестнице во многом благодаря льстивому языку, умением вовремя поддакнуть кому надо, поднести магарыч, да еще и со знатным куском свинины и куриными тушками. Вот из-за этой живности Ксения и отказалась от благоустроенной квартиры с водопроводом и канализацией, которую их семье предоставил завод. Ну, не могла она жить без кур, свиней и другой домашней скотины! Деревенская привычка взяла верх! Немного пожив в редких по тем временам хоромах с удобствами, но без сарая с курами и поросенком, Ксения решила вернуться назад в свою хибару, обменяв квартиру на одну комнату метров двадцати, которую перегородили и получилось две: одна побольше, другая крохотная.

Завод был военный, как и все крупные производства того времени. Петр уже стал начальником цеха и председателем заводского профкома, органа по тем временам своей властью и значимостью уступающим лишь партийным.

С объявлением войны, началась всеобщая мобилизация, все становились под ружье. Многие молодые приписывали себе год-другой, чтобы пойти воевать на фронт. Петр, спрятался за жену, та бегом к прикормленному начальству и когда в заводском дворе уже выстроился строй призывников-новобранцев, чтобы прямиком отправиться защищать Москву, в этот последний, решающий момент перед строем появилась Ксения и протянула офицеру заветную справку об освобождении от воинской повинности, или бронь на Макарова Петра Ефимовича.

Офицер, прочитав документ дал команду: – Макаров выйти из строя! – а у Ксении все же спросил: