Жаворонок Ёся

Жаворонок Ёся
Иосиф Антонович Циммерманн

Судьба редко бывает легкой. Для детей-сирот эта ноша, несомненно, тяжелее, а порой и в разы труднее. История мальчика Ёси из глубинки казахстанской степи – яркое тому подтверждение. Он остался один, но не просто выжил, а научился встречать каждый день с первыми лучами зари. Подобно жаворонку, он обрел умение воспевать жизнь и пробуждать надежду даже там, где, казалось, больше нечего ждать.

Сиротский удел – не лучшая путевка во взрослую жизнь. Можно ли изменить это незавидное предначертание? Что влияет на становление личности: семья или ее отсутствие, школа или друзья?

Этот роман погружает читателя в суровые реалии детской сиротской доли, но вместе с тем учит силе духа, состраданию и способности найти верный путь даже в самых непростых условиях.

Иосиф Циммерманн

Жаворонок Ёся

Круглая сирота

– И с чего это они взяли, что я круглый? – с легким негодованием, вслух недоумевал девятилетний щуплый мальчик, рассматривая свое хилое тельце в высоком дверном зеркале шифоньера. Для этого ему пришлось залезть под огромный мамин платок, которым оно сейчас было занавешено. – Я же совсем, даже ни каплю не похож на мячик? Это вон старшую сестру Катьку по делу дразнят тыквой и глобусом. Она такая толстая, что ее легче перепрыгнуть, чем обойти. А меня то за что?

Для большей убедительности, он задрал клетчатую почти выцветшую фланелевую рубашонку, оголив свой впалый живот. Медленно и озадаченно провел ладонью по проступающим ребрышкам. Ощущение было схоже с выпуклостями на поверхности стиральной доски. На ощупь пересчитал их с одной и с другой половины своего тела. На каждой имелось по восемь. Это очень удивило мальчика. В одном из кабинетов школы он видел человеческий скелет, у которого ребер было гораздо больше. Да и учительница тогда рассказала, что у людей их двадцать четыре.

“ У меня наверное еще не все выросли. – мысленно решил ребенок. – Или не хватает, потому что я сирота”.

В свои юные годы он уже знал что это такое и успел усвоить, что быть сиротой – это плохо и не нормально. Пять лет назад умер их отец. Тогда его впервые обозвали этим словом. Ему казалось, что с того момента против него ополчилась вся детвора их казахстанского поселка Аккемира. Как сговорившись! На улице и в стенах школы, считай что каждый, кому только было не лень, мог его оскорбить, ущипнуть, толкнуть, подставить ножку или просто ударить.

– Без мамы остальные ребра теперь подавно уже не вырастут, – пробормотал себе под нос и глубоко вздохнул мальчуган.

В эту минуту за его худенькими плечами, прикрытыми от всех присутствующих в комнате черным, украшенным красивыми яркими цветами с длинными кистями по краям (в семье его называли цыганским) платком раздалось очередное плачевное причитание маминой подруги, ее напарницы по работе уборщицей в поселковой школе – бабы Марфы:

– Ладно то старшие, а шо теперича с младшими стане? Кому они нужны – круглые сироты?

– Ёся, ти де? Ой не побачать щастя бiднi круглi сироти. – зычно запричитала его крестная мать, тетя Гана. – Це точно! Вони саме так зникнуть без батькiвського нагляду. Чи соп'ються, чи скотються у бандитизм.

– Да сплюнь ты, старая! – неожиданно в комнате раздался новый голос, по которому Ёся сразу узнал другую мамину подругу. Это пришла баб Маля. Немка была намного старше его мамы и слыла в поселке очень строгой старушенцией. Не дожидаясь ответа или какой-либо реакции от Ганы, она уже с порога заунывно и нараспев стала громко читать прощальные строфы:

So wie ein Blatt vom Baume f?llt,
so geht ein Mensch aus dieser Welt.
Die V?glein aber singen weiter…
Als ich geboren wurde,
habt Ihr gelacht und ich geweint.
Nun l?chle ich und Ihr werd weinen.

(Подобно тому, как лист падает с дерева, Вот так и человек уходит из этого мира. Но птицы продолжают петь. Когда я родился, вы смеялись, а я плакал. Сейчас я улыбаюсь, а вы печалитесь.)

Надо понимать, что это были поминальные стихотворения на немецком языке. Ёсе они совсем не понравились – показались не в рифму, абсолютно нескладными. Вот толи дело стихотворения у Пушкина или Есенина! На днях он по заданию учительницы наизусть выучил следующее:

Белая береза
Под моим окном
Принакрылась снегом,
Точно серебром.
На пушистых ветках
Снежною каймой
Распустились кисти
Белой бахромой…

От одних этих строк мальчик влюбился в березу, хотя еще ни разу в жизни не видел это дерево наяву. В их степном поселки в основном росли карагач да тополь.

Не успел Ёся выбраться из под покрова цыганского платка, как в комнату вошла низкого роста казашка. Это была мать его одноклассницы. В поселке тетю Дамежан чаще и с уважением называли Батыр-ана – мать героиня. Она одна, без мужа, воспитывала восьмерых детей.

Едва переступив порог, женщина на всю комнату громко провозгласила:

– Артынын кайырын берсiн, Алла алдынан жарыл?асын, иманды болсын! (Артынын кайырын берсiн, Алла алдынан жарыл?асын, иманды болсын! (каз.) – Пусть после нее будет мир, благо и покой. Пусть Аллах примет ее, да превозносит ее душу!)

Девятилетний мальчик понял буквально каждое слово, произнесенное сейчас тремя женщинами на своем языке: украинки, немки и казашки.. Он мог бы без посторонней подсказки перевести все сказанное на русский. Но общий смысл остался для него на уровне – ни бельмеса. Почему вдруг, он и младшая сестренка стали круглыми? Ёся даже на минуту вообразил, как он с ней кувыркаются на пыльной земле у ног вооруженного пистолетом и с черной повязкой на одном глазу пирата. Именно так он представлял себе образ бандита, к которому они теперь должны скатиться. На улице была весна, а баб Маля пела вроде как про осень и о том, что люди падают с деревьев как опавшие листья. А разве можно поднять душу вверх, как это сказала тетя Дамежан? Ее же нельзя взять руками. Ёся знал об этом уже в три года. О душе ему перед своей смертью поведала родная бабушка. Ее тоже звали баб Маля. Мама недолюбливала свою свекровь и нарочито официально обращалась к ней исключительно по имени и отчеству – Амалия Иосифовна. Так вот, тыкая старушечьим костлявым пальцем внуку в грудь, его оma (было принято, чтобы дома дети обращались к бабушке только на немецком) часто повторяла:

– Душа невидима, но она есть у каждого из нас. Тут, внутри…

За те минуты, пока Ёся рассматривал себя в завешенном зеркале, помещение битком заполнили односельчане. Мальчик не чурался тесноты. Он родился и рос в ней. Всего то пару лет назад, когда еще были живы его дед, баба и отец, когда еще старшие братья не уехали из поселка, все пятнадцать членов их семьи спали в этой единственной (помимо кухни) комнате саманного дома. Тут только и могли поместиться стоящие вдоль стен три узкие скрипучие железные кровати для взрослых и один шифоньер. Дети всегда спали посреди зала на полу.

Сейчас на этом месте кружком стояли или сидели, два десятка взрослых людей. Все как один были одеты в темную и старомодную одежду: потертые на локтях пиджаки, помятые брюки; грубые длиные платья, с полностью застегнутой на большие пуговицы горловиной; блеклые платки. В воздухе стоял сильный запах нафталина. Ёся невольно вспомнил бабушкин сундук, в котором она хранила свои вещи, щедро посыпанные огромными таблетками от моли.

Многие из присутствующих опирались на свои посохи. В узкие просветы между скорбящими виднелся обитый черной и красной тканью длинный ящик, расположенный на двух табуретках. Мальчик уже часто слышал, что этот ящик зовется – гроб.

Ребенку с трудом удалось протиснуться сквозь толпу. Обеими руками он боязливо ухватился за края открытого гроба. Сквозь ткань обивки Ёся почувствовал колючую поверхность неотесанных досок и вспомнил, как вчера во дворе перед их домом помогал соседу, дяде Эдику, сколачивать этот гроб. Из горбылей – выпуклых досок боковой части бревен с корой, какие как мусор и отходы валялись возле совхозной пилорамы. Дядя Эдик, как и раньше Ёсин папа, там работал.

– А я ведь этому ремеслу у твоего фатера научился, – сквозь слезы признался тридцатипятилетний мужчина. – И какие только мы с твоим батей заказы не выполняли: гардеробы и серванты; трельяжи, столы и стулья; сундуки и тумбочки. Высшего класса!

– А меня папа научил веники вязать, – счел уместным похвастаться девятилетний сирота.

– Дядя Антон был мастером своего дела. Золотые руки. А как играл! Он же сам себе баян изготовил. Из пяти разломанных. Где-то нехватающие запчасти раздобыл. Как гармонист на всю Актюбинскую область прославился. И музыку сам сочинял. Нам с Идой на свадьбу написал вальс “ За нашим домом растет чилига”.

– А я не могу играть, – с обидой в голосе признался Ёся, при этом вытер нос рукавом и громко втянул сопли. – Папа только старших успел научить. А мне тогда еще не под силу было поднять и растянуть гармошку.

– Если захочешь, я тебя научу работать рубанком, киянкой и стамеской. Так сказать, по отцовской стезе пойдешь. Продолжишь родовое дело. Ведь даже ваша фамилия Циммерманн на русский переводится как плотник или столяр.

– А бабушка и дедушка еще плели корзины из талы.

– Рукодельная была семья. У меня до сих пор две соломенные шляпы лежат. Новенькие. Твоя ома перед смертью успела сплести. Месяц до своего столетия не дожила.

Получается, что гроб стал первой поделкой, к которой приложил свои ручонки младший сын талантливого гармониста и столяра Антона Яковлевича Циммерманна …

В гробу лежала Ёсина мама – Галина Агеевна, урожденная Долгорёва. Как всегда в белом ситцевом платочке. Ее лоб сейчас был покрыт бумажной лентой с диковинными рисунками двух бородатых мужчин и одной женщины с ребенком на руках. Под ними виднелась подпись: – «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас». Ёся не мог тогда знать, что это был православный погребальный венчик. Но его очень смутило то обстоятельство, что вот так открыто, у всех на виду там сейчас было написано запретное слово “Боже”. Он с недоумением и даже опаской посмотрел по сторонам. Убедившись, что в комнате нет завуча Марии Ильиничны – вздохнул с облегчением. Каждое утро на пороге школы она вылавливала немецких детей и, ухватившись кончиками пальцев огромной квадратной ладони за верхнюю пуговицу их школьной формы: коричневого платьица у девочек и темно-синей куртки с погончиками на плечах у мальчиков – заглядывала им за пазуху. При этом постоянно выспрашивала:

– Крестик носишь? Молитесь дома? Про бога вам рассказывают?

При этом часто сетовала:

– За вами, католиками, глаз да глаз нужен.

“Хоть бы ей потом никто не сказал, что у мамы на лбу слово “Боже” написанно было, – мысленно взмолился Ёся. – Иначе Мария Ильинична проходу мне не даст.”

К своему ужасу он только сейчас заметил, что мамины руки лежали вперехлест на груди и были связаны обыкновенной бельевой веревкой. В левой она держала яркий портретик с изображением бородатого человека, чью голову окружал яркий желтый полукруг. Меж палец свисала бечевка с деревянным крестом на конце.