Стихотворения Я. П. Полонского как педагогический материал

Ярче будет скорбный
Образ мой светиться,
С криком дальше будет
Мысль моя носиться…

Но что же служит основой труда, страдания, славы Прометея? Это то высочайшее нравственное начало, которое сближает его с христианством, любовь к людям. Вера в окончательную победу этого начала над всеми другими в человеческом обществе гармонически замыкает стихотворение Полонского; Прометей говорит:

Ведь то, что я создал
Любовью моей
Сильнее железных
Когтей и цепей!..

Поэтический талант, с которым мы теперь знакомимся, очень разнообразен, по тому, что он жизнен, а где жизнь, там и разновидность, и движение. И потому читатели да не посетуют на меня за то, что я перескочу от Титана к кузнечику.

Полонский, как я сказал выше, любит аллегории: вспомним «Кукол», юмористическую поэму «Собаки», «Ночь в Летнем саду», не говоря уже о мелких стихотворениях, как «Фрина», и басня «Костыль и тросточка».

«Кузнечик-музыкант» это – художественная сказка, написанная спокойным размером (6-стопный хорей), очень изящная, местами очень поэтичная, иногда натянутая, потому что на 29 страницах выдержать аллегорический тон – мудрено. Эта сказка входила в сборники и вероятно, достаточно известна и взрослым, и детям. На сколько мне удавалось замечать, дети ее не оценивают, да она и не для них. Действительно, детский ум, который любит фантастическое, который мирится даже с нелепостью, вообще мало склонен к аллегории. Дети, которые пробуют сочинять, никогда не пишут ни притч, ни басен, а в хороших баснях их увлекает обыкновенно комизм, а не самая аллегория; а в особенности, если аллегория не вполне художественна или слишком затейлива. Мы поймем, конечно, отчего кузнечик – идеалист, а сверчок – нахал, но ребенок не догадается, а если и поймет, то это его не займет и мало чему научит. Я думаю также, что аллегория не должна быть слишком затейлива.

Например, муха сидящая на рогах у вола понятна всякому – это аллегория законная, моська, лающая на слона – тоже. Но где критерий художественной правды в такой аллегории?

Божья коровка всех перепугала:
От восторга ныла-ныла и упала
В обморок… Спасибо муравей с шнуровкой
Под жилетом модным – малый очень ловкой
Дал ей спирт понюхать в маленьком флаконе.

Декорация, как бы ни была она красива, скоро прискучит человеку, если среди нее не разыгрывается интересной сцены, которая нас трогает, волнует или смешит, которая заставляет нас думать. Так и это сильное преобладание декоративного, внешнего элемента утомляет нас в поэзии. Это все относится, конечно, к эпосу, к Гомеру, например, или нашим былинам. Седлание коня Ильи Муромца, приготовление Ахиллова щита – это не декорации, не мелочи, это существенное в народном миросозерцании. А припомним рядом с этим скучнейшие описания Теккерея, или несносные детальные перечни Зола или Гонкуров. Это применимо до некоторой степени и к «Кузнечику-музыканту». Декоративная часть в нем не в меру «возводится в перл создания». Но зато все те места, где идеалист-кузнечик оберегает свое чувство, молчаливо поклоняясь, где он, слабый и благородный, рвется защитить свою идеальную, прекрасную, любимую бабочку, – они берут читателя за сердце. Конец, VII глава – прелестна: она одушевлена таким теплым чувством. Мы совершенно забываем об остроумных аллегориях и совершенно неподходящая, даже неаллегорическая

Крупная слезинка, которая
Как алмаз блестела около ресницы у бабочки, —
нас трогает.

Гораздо менее «Кузнечика-Музыканта» нравится мне юмористическая поэма «Собаки». Я бы совсем не давал ее в школе. Это вещь не вполне ясная. Местами в ней есть полемические намеки, будто. Местами это жанр, в фламандском вкусе.

«Куклы» – это уже совершенная и несомненная аллегория. В новейшее время Щедрин превосходно в одной из своих 23-х сказок воспользовался мотивом «Кукол» («Игрушечного дела людишки»). У него это сказка-сатира. «Кукла» это – доведенная до абсурда типическая сторона человеческой личности. Но у Полонского дело поставлено несколько иначе. Аллегория у него распространяется на мелочи, и куклы перестают напоминать типы, внешность преобладает над характерностью.

Впрочем я должен сделать это замечание только мимоходом. «Куклы», а в особенности рассказы про доктора, про влюбленность куклы, совершенно чужды материалу воспитательному, а следственно и моему разбору.

Басня «Костыль и Тросточка» хорошая басня, немножко длинная, но умная и, как это свойственно Полонскому, серьезно остроумная по-немецки. Она во вкусе Дмитриева.

У нашего маститого поэта есть вещи и специально детские, для детей написанные, кроме «Елки». Это – «Лесные чары» (сцены для детского театра), милые и эффектные. Особенно поэтичны хоры русалок. Жаль только, что практически, на детском театре, это вещь неосуществимая. Конец – немножко неудачный, в особенности резонированье Нади:

Это был не сон…
Нет, это было наважденье
От суеверия мы страху поддались —
И потеряли всякий страх, когда
Очаровала нас неведомая сила…
И не раздайся благовеста – мы
Попадали бы в омут и тогда…
Помилуй, Господи!..

Мне кажется, что такое разрешение чар в наваждение не педагогично вовсе. Раз автор пишет для детей, он должен принимать в расчет наклонность детей, более верить, чем критиковать и сомневаться и не вводить миленьких читателей в большое недоумие с наваждением.

«Мишенька» – славная вещь. Мишенька – это обученный, ручной медведь. Однажды его вожак под хмельком принялся рассуждать с своим воспитанником и отпускать его на прогулку.

Мишенька мой не был глуп,
И когда снимали
Цепь с него, стоял как пень,
Чуть глаза, мигали.

Радость Мишеньки в родной дебри, на свободе, производит светлое, приятное чувство. Мы так рады видеть Мишеньку свободным гражданином леса, что нам не жаль даже, когда он ударом лапы свалил своего бывшего вожака. На стороне Мишеньки все наши симпатии, потому что он борется за свою самостоятельность.

Такова художественная сила поэта, что и медведь кажется нам симпатичнее человека, когда его желание законно, а стремления вожака корыстны и несправедливы. «Мишенька» Полонского написан задушевно и просто, в нем нет никаких сатирических, мимоходных целей. И потому он в педагогическом отношении кажется нам ценнее некрасовского «Топтыгина».

Мы кончили с первою частью нашего разбора. В следующей статье я постараюсь охарактеризовать язык и склад поэзии Полонского, – вопрос первой важности для школы, и дать нисколько общих выводов из частных этих руководящих замечаний. А теперь, покуда, и сказанного, я думаю, достаточно, чтобы от души поблагодарить маститого нашего поэта, одного из немногих

Хранителей огня на алтаре

от лица русской школы, в которую он сделал богатый вклад навеки.

II

Стихотворения Я. П. Полонского

Когда поэтические произведения попадают в школьный обиход, их не только читают – их изучают. Изучить произведение в школе, конечно, нельзя, в той мере или в той форме даже, как это сделает глубокомысленный критик; школа изучает поэта со своими педагогическими целями: она ищет научиться, извлечь себе полезную пищу. В поэзии изучается содержание, изучается и форма. Часто (в словесности вообще, а в поэзии особенно), эти две стороны так тесно соединены между собою, что их изучение идет рука об руку; иногда пути расходятся. Мне хочется посвятить эти несколько страниц на изучение поэтической (формы произведений Полонского).

Как давно люди говорят о поэтической форме, о живописности, гармонии, красоте, пластичности поэтических созданий, и как произвольны до сих пор в большинстве случаев эти суждения, и Пиитики, теории изящной словесности, просто теории поэзии, и модные Поэтики, кто не брался за вопрос о поэтической форме? Но до сих пор мы, русские, по крайней мере, не имеем ничего, кроме фраз или а priоr'ных суждений о форме нашей поэзии. У нас нет ни словарей отдельных поэтов (попытки были сделаны для Державина и Крылова), ни синонимик, ни даже свода данных сравнений, метафор, эпитетов у отдельных поэтов. Мои беглые наброски не могут, конечно, иметь ни малейшей претензии решать этих вопросов теоретически, да и по отношению к изучаемому поэту я думаю ограничиться лишь известным, уже намеченным циклом произведений, рассматривая их с точки зрения главным образом педагогической. Изучать форму поэтического произведения полезно, мне кажется, с трех сторон: 1) со стороны живописной – сюда должно войти рассмотрение всей обширной области сравнений, характеристик (в слове) и поэтических сочетаний; 2) со стороны музыкальной – здесь рассматриваются преимущественно метры; 3) со стороны собственно языка – т. е. новых слов, любимых слов, особенно смысла в словах, барбаримов, архаизмов, а также особенностей грамматического строя. Замечания мои должны касаться всех трех сторон, но особенно первой – в нашей, вообще, мало музыкальной поэзии она выдвигается на первый план.

Поэзия всегда существенно отличалась от прозы преобладанием метафоры (в разнообразных ее видах) в языках. Предметы, лишенные души и жизни, изображались в ней живыми, отвлеченные – осязательными. Наша обыденная речь, которая, особенно у простолюдинов, несравненно ближе к поэзии, чем к прозе, служит тому примером. Мы говорим день прошел, время пролетело, стон стоит, злая тоска, хотя все это выражения совершенно неточные и логически неправильные. К многим метафорам мы так привыкли, что их не замечаем, и лишь некоторый анализ может убедить нас, что во фразе: стоит прекрасная погода, заключается такая же метафора, как во фразе: кудрявый лес задремал на солнце. Мне представляется полезным, чтобы дети постоянно при анализе поэтических пьес отличали метафоры от логически точных выражений и среди метафор различали бы более употребительные и менее употребительные. Это, во-первых, может содействовать выработке точной речи, а во-вторых – пониманию оттенков в употребительных выражениях. Если мы вглядимся попристальнее в различные оттенки поэтической речи, то заметим, что ее живописность является результатом трех форм душевной работы: сравнения, анализа и синтеза. Сравнение кристаллизуется в метафору, является в полной двучленной форме, разрастается в параллелизм и аллегорию, оно принимает оттенки отрицательности, гиперболы, иронии и разнообразные виды контраста. Анализ свойств предмета или явления дает в результате такую черту, которая оказывается в воображении поэта наиболее характерною для данного предмета – и вот является эпитет. Отдельные поэтические штрихи и изображения не остаются разрозненными: они соединяются в целые фигуры, в группы, в картины – это работа синтеза. Я не останавливаю внимания читателя на особых примерах, потому что наблюдения над поэзией Полонского вероятно вполне выяснят то, что я сказал. Замечу только, что указания деления в сущности очень грубы. Всякое поэтическое явление оказывается результатом сложной душевной работы во-первых, а во-вторых, у всякого поэта, кроме его личной поэтической работы, есть богатый запас форм, который он бессознательно черпает из источника народной речи и мысли; как слова, так берет он и целые выражения, и мы бы ошиблись, если бы, например, встретив у поэта сочетания сине море, красна девица, стали видеть в этих сочетаниях результат его творческой деятельности. В области же самостоятельной работы поэта проявляются обыкновенно зараз все его творческие силы, и поэтические формы различаются лишь большим преобладанием одной из трех главных сил в их создании. Если мы скажем, например, железная воля, мы найдем здесь и сравнение (воли с железом) и выделение характерного признака (результат анализа), но анализ преобладает над сравнением. Обратное получим, разбирая выражение кремень-человек – здесь сильное сравнение; еще сильнее его преобладание в выражениях: сердце не камень, мальчик с пальчик.

Рассмотрим в поэзии Полонского группу метафор; большая часть из останавливающих на себе внимание, указывают на приписывание предмету свойств человека.

Ползет ночная тишина
Подслушивать ночные звуки.
Ясные звезды потупили взор,
Слушают звёзды ночной разговор.
Старая печаль
Опять в душе моей проснется.
На эти вершины,
Вечно объятые сном —
Облокотились руины.
Шепчется волна с утесом.
И насмешливо лепечет.
Начнет рыдать и петь вечерний соловей.

Соловей рыдает.

Соловью, чья песнь далеко
На заре в саду рыдала.