Стихотворения Я. П. Полонского как педагогический материал

Столицы дремлющей тяжелые фасады
Слепыми окнами глядят со всех сторон.

У поэтов, как у живописцев, есть часто наклонность к определенным излюбленным мотивам в ландшафте. У Лермонтова это были горы, у Языкова – волны, у Кольцова – степь, как у живописца Шишкина – сосновый лес. Я не замечаю в поэзии Полонского особой любви к какой-нибудь стихии, но, как я уже говорил, он, кажется, всего охотнее растирает свои поэтические краски, чтобы живописать вечер, тихий закат. Замечательно, что даже когда он рисует утро, как в пьесе «За городом», оно похоже на вечер: солнце не палит, оно нежит. Недостатком в описаниях Полонского является, по-моему, не всегда соблюденная точность. Неточной кажется мне, например, следующая картина:

Влажный стелется туман,
Непроглядного тумана
Необъятный океан
Ничего в дали не видно
В этой серой темноте.

Здесь целый ряд плеоназмов. Едва ли можно также счесть точным название Невы в майскую ночь бледной и дворцов седыми. Не могу не обратить внимания на прекрасные описания в следующих пьесах: «На Женевском озере», «Ночь в горах Шотландии» и на несколько морских описаний: «На корабле» «Качка в бурю» и «Воспоминание». Особенно хороша картина «На корабле». Она написана в мажорном тоне – сначала вид не успокоившегося моря, темнота вокруг и томительная неизвестность; потом встает заря и становится.

Все ясно: Божий день, вставая, зла не прячет…
Но не погибли мы!.. и много спасено…
Мы мачты укрепим, мы паруса подтянем,
Мы нашим топотом встревожим праздных лень,
И дальше в путь пойдем, и дружно песню грянем.
Господь, благослови грядущий день!

Эти описания, проникнутые бодрым духом, особенно ценны для юношества. Минорных картин гораздо больше, и потому, может быть, они не так ценны.

Пьеса «Ночь в горах Шотландии» своего рода chef d'oeuvre. Вся ее конструкция из коротких строчек (белые стихи, где перемешаны плавные амфибрахии и резкие дактили и хореи) как будто проникнута бодрящим горным воздухом, свежим ветром ночи.

Встань, брат!
Из замка
Невидимой лютни
Воздушное пенье
Принес и унес свежий ветер…
Встань, брат!
Ответный
Пронзительно-резкий
Звук медного рога
Трижды в горах раздавался
И трижды
Орлы просыпались на гнездах.

Тон этих стихотворений ближе всего к тону поэзии Языкова и гр. А. К. Толстого. Мне кажется, что этот тон лирической поэзии как нельзя лучше соответствует педагогическим требованиям. Наша молодежь в общем склонна к унынию, малодушию и страдает нервами. Поэзия, склонная к преувеличению страданий и ноющая, действует на нее расслабляющим образом, и вот если в поэзии слышится этот громкий, резкий порой, но бодрящий аккорд, он не должен пропасть для школы.

Закавказье дало Я. П. Полонскому ряд тем. Одной из лучших пьес этой группы, мне кажется, является «Старый сазандар». Вот слова старого сазандара к поэту; они очевидно по душе бодрому поэту.

Молись, кунак, чтобы дух твой крепнул.
Не плачь; пока весь этот мир
И не оглох и не ослепнул,
Ты званый гость на Божий пир.
Пока у нас довольно хлеба,
И есть еще кувшин вина,
Не раздражай слезами Неба
И знай, тоска твоя грешна.

Это говорит старик, который потерял все близкое, дорогое, и сам стоит на краю могилы, а посмотрите, какой спокойной верой дышит его речь.

Твое мученье – за горами,
Твоя любовь – в родном краю,
Моя – над этими звездами
У Бога ждет меня в раю.

Последние слова невольно напоминают «Последнюю борьбу» Кольцова.

Под крестом – моя могила,
На кресте – моя любовь.

Но там это результат упорной, долгой борьбы слабого сердца и беспокойной, жгучей мысли с религиозным чувством. Здесь слышится спокойная бодрость фатализма. «Агбар» – рифмованная сказка про головореза Агбара, который грабит и ворует разные вещи, чтобы отвоевать себе невесту. Старый отец невесты сам намекает ему на этот путь, а удалец оказывается хитрее своего советника и собирается убить его, если только тот станет ему поперек дороги. Сказка характерна и не лишена морали. Она совершенно напоминает некрасовское:

И пот тебе, коршун, награда
За жизнь воровскую твою.

Тип удальца обрисован полнее в Гассане («Караван»).

Он,

Хоть и в горах живет скитальцем,
Сам по себе такой же хан,
Возьмет червонцы у армян,
Но бедняка не тронет пальцем.

Этот тип уже совершенно близок к клефтам, которые «облагородили разбой» («Келиот») и являлись дерзкими, борцами за народную свободу. Прекрасным стихотворением того же рода является «Симеон – царь болгарский». От него веет силой и любовью к свободе. Тень старого монаха пророчески говорит Симеону:

Меч твой был в деснице Бога;
Знай же, царь Болгарский, знай:
Опустив свой меч, ты предал,
Ты сгубил родной свой край.

Келиот – самое большое из стихотворных произведенный Полонского. С внешней стороны оно не производит приятного впечатления. Оно совершенно не отделано. В противоположность лирическим вещам нашего поэта, оно часто некрасиво и немелодично. Его трудно читать громко, потому что 122 страницы сплошь написаны мужскими рифмованными стихами – это утомительнее даже лермонтовского «Мцыри». Кроме того, поэма растянута, и тон местами приподнят. Но сколько в «Келиоте» внутренних достоинств, и в особенности сколько воспитательного значения! Я не буду передавать содержания поэмы, предполагая его известным, а укажу только на те места, которые могли бы, по моему мнению, стать достоянием школы.

Во-первых, это рассказ Кирилла клефту о том, как он попал на Афон. Мне кажется, что первая часть этого рассказа (в поэме особая XV глава) может смело пойти в любую хрестоматию для старшего возраста, может с пользой читаться и изучаться. Повесть обид и унижений, оскорбления лучших чувств Кирилла трогательна, но она и поучительна вместе с тем, потому что он не падает духом, а ищет выхода: перед нами человек страдающий, но герой. Горький опыт жизни расширил его кругозор.

Не за себя я стал страдать.
За всех…

Внутренний процесс, которым он дошел до сознания, что мстить не стоит, изображен классически ясно. Раз начавшись, этот процесс нравственного умиротворения должен был в конце концов парализовать злую волю и необузданную силу оскорбленного человека. Полубольной Кирилл в мистическом экстазе решает идти на Афон. Изображение аскетического подвижничества смело может быть читаемо юношей (ведь читают же они Афон – Благовещенского), но оно неудобно для разбора и детального изучения.

Из второй части поэмы можно взять начало – тревогу на островке клефтов.

Закрепившаяся дружба грубого и разгульного Стефана Деспо с тихим аскетом Кириллом очень характерна – их сближает не только грех в прошлом, который они исповедали друг перед другом, но одна и та же ненависть к врагу – у одного свободная, у другого скрытая; один и тот же патриотизм. В этом – центр, в этом, мне кажется, идея поэмы. Перед великим народным вопросом свободы и чести сглаживаются личные различия, стирается, блекнет личная жизнь – забывается личное горе, ослабляется личная страсть; в борьбе за свой народ искупляется тяжкий грех, возвышается низкий нравственный уровень, облагораживается самое падение. Одним из лучших мест поэмы является, конечно, встреча Келиота с женщиной, у которой на руках ребенок, красавица принимает жалкого и дикого с виду монаха за вампира и закрывает от него ребенка, а тот просит дать ему ребенка подержать на руках. Какие-то смутные воспоминания прошлого, сожаления о навсегда утраченных, а частью никогда не испытанных чистых и светлых радостях семьи и детской любви доводят монаха до слез. Его сложное, взволнованное настроение прекрасно оттеняется уравновешенной, спокойной и несколько глуповатой величавостью его собеседницы. Встреча баркаса с фрегатом и смерть Деспо и Келиота самое сильное место в поэме. Здесь одушевленнее звучит голос поэта, будто в оркестре слышны медные инструменты. Невольно переносишься в среду этой героической борьбы, для которой есть только один исход – смерть. Смерть Кирилла изображена превосходно. Она как бы разрешает его нравственную задачу; предсмертная минута примиряет внутренний разлад, происходивший от мучительной борьбы в нем монаха с оскорбленным человеком: Кирилл

Вдруг побледнел, как полотно,
И покачнулся, точно спать
Вдруг захотел он, и прилег
У мачты: судорожный вздох