Девятая квартира в антресолях

***

Чья рука вела Никанора Свиридова в ту ночь по улицам родного городишки? Да некому более, как ангелу-хранителю, во всяком случае, сущность та была принадлежностью местная, исконно российская и, понимая все происходящее с подопечной душой, направила ее из кабака – да прямиком к храму. Разглядев в кромешной тьме белоснежные стены небольшой церквушки, встретившейся по пути, Никанор свернул к ней и стал колотить со всей дури в закрытую дверь. Хмель и бесы веселились, прибавляя ему сил, зная, что за запорами нет ни единой души, даже сторожа. В соседних домах уже стали зажигаться редкие огни – это хозяева пробудились от производимого шума, когда за спиной Никанора раздался тонкий голос:

– Незачем, сын мой, с излишней силой к Господу ломиться, он и так всегда ждет тебя. Позволь пройти и отпереть двери.

– Какой я тебе сын! – возопил глубоко нетрезвый страдалец, но на голос обернулся. – Иди своей дорогой, вьюнош, а то пришибу ненароком, не вводи в грех!

– Не шуми, сын мой, дай отдохнуть тем, кому завтра предстоит трудовой день. И позволь все-таки пройти мне с ключиками, – спокойно отвечал молодой человек, легко отодвигая плечом громаду Свиридова.

– Простите, батюшка! – уже шепотом отвечал Никанор, разглядев облачение.

Батюшка был, действительно, молоденький, видимо, только из семинарии, старательный. Еще до свету явился он готовиться к заутрене, чем и занялся, сказав Никанору:

– Ко мне, коли будет надобность, подойдешь сам. Вижу, что Господь тебе сейчас сильно нужен, побудь с ним, – и удалился в ризницу.

Бесы, оставшиеся за порогом, отпустили Никанора, и тот молча стоял теперь перед иконами, то ли молясь про себя, то ли вопрошая беззвучно о чем-то. В скрипнувшую дверь просочился из предрассветного тумана сначала пономарь, за ним какая-то совсем тихая тень. Постепенно в церкви собрались три старушки, да одна бабочка помоложе. В голове у Никанора к тому времени страсти угомонились, а все наболевшее сформировалось в конкретные вопросы, требующие уже человеческих ответов. Он направился, было, к вышедшему к алтарю батюшке, но тот упредил его:

– Вижу, сын мой, что не все ясно на душе твоей. Прости, ты всю ночь не спал, но погоди еще малость, дай мне перед моими постоянными прихожанами долг исполнить. После переговорим, постой с нами службу.

Из окон косо падал на пол розовый рассветный луч, батюшка произносил знакомые слова молитвы и, когда пономарь и бабульки запели, то Никанор заплакал. Он не помнил у себя слез со времен детства и разбитых коленок! А сейчас он стоял тут и плакал тихой слезой, которая смывала все лишнее, и будущность становилась ему ясной и чистой без всяких подсказок. «Не дам никому мою жизнь испоганить, во всем радость найду», – совершенно спокойно знал он про себя.

– Ну, рассказывай, сын мой. Горе у тебя какое? Или нужда? – допрашивал батюшка после того, как прихожане разошлись, остались они втроем в церкви, а пономарь гасил свечки.

– Горе, батюшка, – бодро рапортовал Свиридов. – Господь брата родного забрал, единственного. Да взамен двух дочек подарил.

– Как так? – искренне удивился молодой священник, не услышав ожидаемых жалоб.

Никанор рассказывал о случившемся кратко и спокойно. О том, что девочек и их бабку увозит к себе, упомянул вскользь, как о давно решенном. И только в конце повествования тяжко вздохнул и умолк на полуслове.

– Хорошее дело затеял, – поддержал его батюшка. – Только в том теперь твоя работа душевная происходить будет, чтобы после не пожалеть. А пуще – девочку не попрекнуть, ту, что не родная.

– Соньку-то? – спросил Свиридов. – Нет! Я один раз для себя решаю. Она-то, может, меня на то решение и сподвигла более, чем все остальное. Олюшку-то сам Бог велел призреть, она кровинушка одна осталась у меня. А про Соньку вот сейчас стоял здесь и думал – а ее-то кто пожалеет? Кому она сдалась? Бабка у нее одна и осталась, да и та без памяти. А бабка-то им обеим родня. Обеих сберегла. Мне на радость. Выходит, никак разделять нельзя. Всех надо, это ясно.

– Тогда что же гложет тебя, добрый человек?

– Да какой я добрый! Я злой. Да злой сейчас еще пуще, потому как брату моему, светлой душе, за оградой как татю лежать. Стыдно и больно.

– Да кто тебе сказал, что за оградой?

– Да с детства все знают, все бабки говорят – утопшим не место на кладбище!

– А ты не у бабок, ты у знающего человека спросил бы. Ты с батюшкой их прихода разговаривал?

– С водкой я сегодня все больше разговаривал, – потупился Никанор.

– То-то! – батюшка кивком отпустил пономаря и тот ушел прочь. – «Утопленники» и «удавленники» – вот про кого так говорится. Кто сам решил. А про твоего брата, если как есть рассказал, то вопрос ясен, с благородной целью спасения он в воды бросился, тому и свидетели есть. Так ведь? А про троих остальных, сам не скажу – внезапная смерть без покаяния всегда вызывает вопросы, но в епархии все разъяснится. Не пьяные они были?

– Да что Вы! Они ж с детьми пришли.

– Ну, так и не волнуйся зазря, а решай, как положено.

Все разъяснилось по-хорошему, отпели, похоронили. А раз отпели, то и поминать по чину станут. Уезжал Никанор с душой спокойной, предвидя впереди хлопоты семейного порядка и планы на жизнь уже не одинокую. Его миллионы обретали смысл вложения. Он решил использовать свои новые возможности по высшему разряду, образование девицам дать не как себе, а полной мерой, а ближе к их совершеннолетию перебираться в столицу, где и жизнь ярче, да и женихи гуще. И вот Ольге уже исполнялось семнадцать!

***

Ольга в свои семнадцать лет была барышней начитанной, эрудированной и очень энергичной, вся в дядю. Сложением она пока более походила на подростка, чем сильно отличалась от своей кузины, уже успевшей приобрести формы плавные, мягкие и вполне женственные. Но, когда они стояли рядом, то никто бы не спутал, какая из сестер является старшей, таким не детским, пронзительным, а иногда и упрямым был взгляд Ольги. Сонечка же имела вид настолько простодушный, что казалась младше кузины не на несколько месяцев, а, пожалуй, что и на пару лет. Они обе получили неплохое домашнее образование, а последний год провели вместе с дядюшкой в Италии. Когда они были на людях вместе, то Соня все больше молчала, предоставляя сестре блистать знаниями, острить и всячески выдвигаться на первый план. «Прямо, классическая «бедная родственница», – думал про нее в самом начале знакомства Лев Александрович. – «Тихий омут. Да, пожалуй, что и безо всяких чертей в нем». Но со временем он разглядел в ней ум, не меньший, чем у сестры, степенность суждений при внешней наивности, легкость общения, и они сделались хорошими друзьями.

А вот Ольга, с ее порывистыми манерами и непредсказуемым характером, воображение Льва Александровича поразила не по-детски. Он замечал, что увлекается ею все больше и больше, что все эти бесконечные праздники дают ему столько возможностей прямого общения с ней, что он абсолютно распустился душевно, расслабился. Догадывался, что это обволакивание бездельем является частью коварного плана его нынешнего хозяина, чтобы потом у него совсем не осталось возможностей для возражений, для отстаивания своего мнения, а в худшем случае и вообще для лишения его права голоса. Понимал, что вернуть себя после в рабочее состояние станет даже для него, человека собранного и где нужно дисциплинированного, тяжелым занятием, но поделать с собой ничего не мог. Он погружался в сладкое искушение все глубже, наслаждаясь атмосферой состязательности в фантазии и остроумии, принимая участие в домашних забавах, Ольгиных затеях и общих прогулках.

Но Свиридов слово сдержал, и праздники в понедельник резко окончились. Придя поутру в особняк, Лева застал его наполненным тишиной и от слуг узнал об отъезде сестер в Москву. Он проследовал в кабинет хозяина и там состоялся приблизительно такой диалог.

– Ну-с, приступим, батенька! Никаких чертежей и планов я решил Вам не показывать, дабы не сбивать творческую мысль, ибо они все вздор и мне уже разонравились. Фундамент Вы сами видели, а новый фасад, будьте любезны мне в бумажном виде как раз и сочинить. В карандаше и с основными деталями. В ваших академиях, говорят, на это сутки дают – тем, кто на медаль рассчитывает? Ну, так медалей у меня не предусмотрено, поэтому даю два дня. Дерзайте, голубчик! В среду к десяти жду с воплощениями.

– То есть, как это, «дерзайте»? – опешил архитектор. – Мы с Вами вообще никаких вопросов не обсуждали – что будет идейным центром, пойдет ли этот особняк в перестройку с ансамблем или останется обособленным? Насколько существенны будут переделки в нем? С выездом жильцов или по частям? Кто где жить будет впоследствии, каковы целевые помещения, что надо планировать… Размеры? Материалы? Смета, наконец!

– Про деньги не думайте. Их будет, сколь потребуется. Главное, чтобы проект понравился мне.

– Но, побойтесь Бога! – Лева впервые сталкивался с этаким мракобесием в делах. – Чтобы «понравилось» я должен быть ознакомлен хотя бы с Вашими вкусами и предпочтениями! Стиль? Этажность? Назначение?

– А это все решим в процессе, голубчик. Не затягивайте. Я уже вызвал из отпусков рабочих и подрядчиков, через недельку можно приступать к работам.

– Дайте чертежи хотя бы плана на местности, если не хотите, чтобы я с рулеткой ползал, перемерял – это может затянуться! – вспылил Лев Александрович, но в ответ получил рулон чертежей под задорный смех хозяина и поехал к Минху.

«Сочинив» совместно с профессором нечто хоть сколько-то удобоваримое к среде, учитывая сохранившиеся эскизы и отброшенные ранее варианты, о которых Минх хоть краем уха был наслышан, Лев Александрович вступил в период мученичества. Помимо все ярче и чаще проявлявшихся черт самодурства в заказчике, другим его мучителем, но совершенно невольно, стала Ольга. Вернее – ее отсутствие. Оказалось, что он не просто скучает по ней, а ждет истово, голодает по встречам, разговорам и ее способности постоянно удивлять его. Что эта маленькая, в сущности, девочка, заняла в его душе такое место, что он постоянно думает о ней, о том, как она такая получилась, о том, какой она может стать, взрослея, о том, какой ее можно сделать, если быть рядом.

– Ну, что ж! Из этих трех вариантов фасада, мне нравятся все три. Приступайте! – отвергнув до этого двенадцать предыдущих эскизов, выносил неожиданный вердикт Свиридов.

– Может быть, Вы все-таки выберете за основу один из них? – настойчиво и с трудом сохраняя спокойствие, как больного ребенка, уговаривал Борцов. – Барокко? Или классицизм?

– Я ангелочков люблю, – задумчиво глядя в потолок, вещал заказчик. – Можно еще по уровню второго этажа этаких пухленьких амурчиков пустить? Но только, никаких венков им в руки не давать! Венки не терплю – кладбищем от них веет. А лепнину побогаче прорисуйте! И может еще грифончиков каких не хватает? А? Так что, готика!

– Ампир, хотите Вы сказать?

– Да хоть бы и так! Вот эти колонны, без всякой вычурности, легкого рисунка мне очень приятны. Их берем за основу. Только давайте все это еще облегчим и весь ордер перенесем во второй ярус? А при входе мне вот сейчас захотелось чего-то более выразительного. Человечного. Может быть фигуры? Атланты?

– Классицизм с цитатами античности? – терпеливо суммировал сказанное Лев Александрович.

– Я вот на углу Фонтанки видел, там бородатые старики по всем фасадам. Красиво. Но нам стариков не нужно. Может быть – мавры? Мускулатура, рельеф, сила! Из сердобольского гранита их закажем, как в Новом Эрмитаже? Нет! Лучше, пусть будут молодые девицы – белоснежные, с формами, но пристойно драпированные. У меня молодые люди здесь будут жизнь начинать, так, чтобы никаких вольностей!

– Если фигуры женские, то это уже не атланты, а кариатиды! – швырял карандаш на стол Лев Александрович.

– А Вы, голубчик, сделайте как лучше. Вы же профессионал – вам и карты в руки!

– Тогда уточним, – Лева брал в руки и себя, и карандаш с блокнотом. – Какого пола должны быть поддерживающие опоры? И какой внешности? Мавританской или европейской?

– Ангельской, голубчик. Ангельской! – мечтательно закатывал глаза невозмутимый Никанор Несторович.

Как только Борцов натыкался на подобный виток хозяйского иезуитства, то в очередной раз хотел в сердцах послать его ко всем чертям! Вместе с заказом. Но в последний момент останавливал себя, чтобы сохранить возможность увидеться с ней, и с ужасом думал – неужели и эта влюбленность была коварно просчитана любящим ангелов миллионщиком? «Нет. Не может быть. А как же чувства живых людей? Ну, плевать ему на меня, но любимейшая племянница? Ее же тоже можно поранить, ей тоже можно сделать больно, – думалось Льву Александровичу, но тут же сомнения вплетались в его душевные переживания: – А с чего я взял, что там есть чему причинить боль? Возможно, я для нее – всего лишь один из многочисленных дядюшкиных гостей, проходящих через дом, и ранить там вовсе нечего, а дядюшка добрый, раз все это видит и знает. И потом, вообще все это – фантазии и химера. У него наверняка свои планы на их будущность, и партии им готовятся не из числа пусть успешных, но с дядюшкиной мошной ни в какое сравнение не идущих, архитекторов». И он ждал возвращения Ольги все нетерпеливей.