Белокурый. Засветло вернуться домой

Дженет проснулась в поту, с неистово колотящимся сердцем, между ног болело, как если бы Demon Lover только что покинул ее – проснулась одна, и выдохнула с облегчением.

Сон, только кошмарный сон, который повторяется всякий раз, если она устала или больна. На сундуке, подложив ладошку под щеку, сопел маленький Джейми. В масляной лампаде перед образом Святой девы вздрагивал огонек, истощаясь. Зрачок сужался на трепетании пламени, мелкие призраки отступали.

Но ощущение, что дьявол рядом, не уходило никак.

Он же и в самом деле был рядом – всего лишь по ту сторону границы.

Границы, сдвинутой в предместья Хаддингтона чудовищной битвой при Пинки-Кле.

Королева объявила траур – ибо «Черная суббота» умертвила ее страну.

Граф Арран, вышедший навстречу англичанам с самым большим войском со времен Флоддена, был благословлен клиром, и вдохновлен молитвами королевы, и Господом призван защитить отечество. С ним были лорды Приграничья, люди Нагорья и жители Островов. Пехотой левого фланга командовал опытнейший полевой воин Арчибальд Дуглас, грозный граф Ангус. В сияющих доспехах, прекрасный и устрашающий, воплощенный Марс, гарцевал перед строем солдат канцлер королевства Джордж Гордон, граф Хантли, призывая полки в бессмертие – во славу Шотландии и королевы. Войска встали по левому берегу Эска, правым флангом упершись в залив Ферт-о-Форт, где под знаменами Аргайла собралось не менее четырех тысяч горцев Островов, конницей командовал лорд Хоум… Сомерсет подтянул флот и призвал в свои ряды наемников с континента, однако англичане явно уступают шотландцам в численности, и вдобавок бьются не на своей земле. Выигрышное положение, ранняя осведомленность, отличная подготовленность, согласие в войске – у графа Аррана в тот день были все возможности войти в историю спасителем королевства, отцом отечества. Однако, по причине, неизвестной Ее величеству, наутро в день битвы граф Арран решил поменять диспозицию и двинул неповоротливое тело армии за реку… это стало началом конца – одна-единственная ошибка, которая стоила Шотландии всего, всего, на что надеялись с весны, для чего собирали силы, закаляли воинский дух. Сыновья почти всех знатных родов, наследники, мальчики, начинавшие службу при дворе пажами Марии де Гиз еще в пору ее брака с королем Джеймсом, в те безоблачные, счастливые годы, остались лежать на поле боя: молодые Флеминг, Огилви, Ливингстон, Сомервилл… кровь и слезы, и жестокая боль, среди которых следовало жить, действовать, сопротивляться. Анри Клетэн уже отплыл через Канал – в Париж, для спешного совета с Генрихом Валуа, в том числе – об отставке регента, ибо чаша терпения Трех сословий переполнилась.

Королева-мать вновь надела глубокий траур, молилась, отдавала распоряжения о спешном отъезде Марии Стюарт на север страны. Войска герцога Сомерсета не дошли всего шести миль до Стерлинга. Граф Босуэлл прибыл в ставку командующего ровно на другой день после разгрома соотечественников. Уже вороны кружились над полем Пинки, собирая привычную дань с мертвецов – из двадцати с лишним тысяч шотландского ополчения легла здесь примерно половина, и две тысячи взято в плен, англичане же заплатили за выигрыш разве что пятью сотнями.

Шотландия, Пинки-Кле, сентябрь 1547

Собственно, ему было велено явиться в Бервик не поздней конца августа, но по пути, который он и так затягивал сверх всякой меры, в Дарэме, Босуэлл слег с желудочной коликой, и тем самым судьба оказалась к нему благосклонна – оставаться среди сассенахов в момент битвы он не смог бы никоим образом, несмотря на любые обещания верности Эдуарду.

– Как вы вовремя, Босуэлл, – холодно приветствовал его лорд-протектор. – Идите-ка, займите беседой родственника, пока нам не пришлось его вязать, чтоб образумить немножко…

Джордж Гордон Хантли и впрямь пребывал слегка не в себе, хотя и не в таком бешенстве, как в вечер проигранной битвы.

– Ты?! – сказал он кузену и выплюнул те же слова Сомерсета. – Отлично, ты вовремя! Полюбуйся-ка, красавец ты наш, на это дерьмо, сотворенное и твоими руками также!

Ярость и боль разъедали душу Хантли не хуже, чем ест железо лютая кислота. Сейчас он был готов обвинить в провале кого угодно – и того, кто был на стороне врага, даже прямо не прилагая руку к участию.

Босуэлл смотрел на него с той странной смесью чувств, в которой не желал признаться и себе самому. Видать, это и впрямь старость, когда сердце начинает некстати мягчать, давать слабину. Два года они не видались с кузеном, и последнее, чего бы ему хотелось, даже вне мысли, что Джордж мог бы помочь его возвращению – это собачиться с ним, причем именно сейчас. Бедовая голова Хантли перевязана, бровь рассечена, правая рука действует явно хуже левой, и он прихрамывает.

– Ты всегда приходишь на падаль, черт тебя дери, чтоб не замараться, Босуэлл, как же ты умеешь всегда вовремя вильнуть и остаться чистеньким!

– Джордж…

– Что «Джордж», твою мать?! – Хантли пнул собственный шлем, валявшийся здесь же, на полу полевого шатра, не считаясь со стоимостью парадного доспеха, затем взвыл и ухватился за складной стул, с похвальной для раненого меткостью устремив его в родственника. – Почему там не было тебя? Почему ты здесь, Патрик?! Какого дьявола тебя не было там – где так тебя не хватало?!

В голосе его, кроме злобы, блеснула нота бессилия и тоски. Босуэлл, увернувшись от мебели, шагнул к горцу и, пользуясь разницей в росте, сгреб того в охапку:

– Мне тоже вас не хватало, черти. Еще скажи, что я там, где я есть сейчас, по своей вине.

– А то по нашей! – отвечал раздраженно Хантли, сбитый с темы и с толку этим простосердечным нахальством. – Да отпусти ты меня, Белокурый… дышать нечем!

Несколько раз попытавшись вырваться или хотя бы боднуть кузена свободной головой, он вскоре оставил эту идею, и Босуэлл разжал объятия:

– Сядь. Выпей и расскажи, как было дело. А я послушаю. И потолкуем.

Хепберн кивнул пажу Сомерсета, стоявшему наготове. На низкий стол словно сама собою выстелилась льняная скатерть, возникли оловянные кубки, темно поблескивающая стеклом бутыль вина. Завтра он непременно сляжет с этой поганой, знакомой болью ниже солнечного сплетения, но сейчас пить с Джорджем – воистину во благо Шотландии, да и в поминовение также. Гордон хлестал полчарки в один глоток – это мешало ему разговаривать, но мешало и вопить, что, безусловно, приносило пользу связности беседы:

– Звезды, Патрик, не иначе… я не знаю, что и сказать тебе. Или сам Господь против нас! Как? Как можно было, имея на руках все карты, так бездарно слить партию?! Как можно было одним мановением руки положить столько голов?! Как можно было…

– Мы это умеем, если помнишь. Однажды, на Флоддене, уже случалось.

Хантли передернуло:

– Мастак ты добавить приятных красок удачному дню! Но сейчас-то – как?! Эта была наша лучшая армия после той, что стояла на Флоддене, Патрик! Нас было трое в командовании, и Хоум, и все мы, поверь уж, не дураки… ты можешь ненавидеть Ангуса сколько тебе угодно, но в поле равных ему – поискать. А Аргайл! Но все пошло вкривь и вкось с самого начала, хотя я и думать не мог, что оно так обернется. Хоум, самонадеянный идиот, увел свои полторы тысячи легкой кавалерии…

Так, значит, дело опять в том, что лорды не договорились. Старая причина, о которой Джордж не обмолвится никогда, ведь там часть и его вины, как канцлера королевства.

– Как будто у нас есть еще и тяжелая!

– Заткнись! – но про себя Хантли отметил, что Босуэлл все же сказал «у нас». – Увел почти всех, чтоб вызвать равные силы Сомерсета и решить все одним боем, без лишней крови. Ну, и закатал его в трясину Грей де Вилтон без всякого благородства, еще прежде, чем Хоум успел вякнуть что-то про вызов – у него ж тяжелые конные аркебузиры, итальянцы под командой Гамбоа! И эти чертовы немцы Сомерсета еще! Вот же ж твою мать…

Джорджи замычал, не в силах подобрать выражений, а потом нашел среди редких гэльских такое, которого Босуэлл не слыхал от него во всю жизнь. И грохнул по столу оловянным кубком, куда паж тут же щедро плеснул новую порцию зелья.

– Правда, потом, в бою, Грей еще получил от нас пику глубоко в глотку! – сладко добавил Хантли с кривой ухмылкой. – За то старине Аргайлу низкий поклон!

Педро Гамбоа был наемник высшей квалификации, верно, но и главные командующие сассенахов в тот день были не слабей: сам герцог Сомерсет, с большим опытом боев во Франции, Джон Дадли, ныне граф Уорвик, и барон Грей де Вилтон, маршал Англии… и все это – против бедняги Аррана. Патрик почти сочувствовал регенту, понимая, каково пришлось Джеймсу Гамильтону, бледневшему от единого пушечного выстрела на поле боя, при встрече с ними – с ними, кому хаос и ужас битвы уже много лет были фанфарами Фортуны.

– Ну, а ты сам-то? – практично спросил кузена Белокурый. – Ты сам на что рассчитывал, красуясь страусиными перьями перед строем войск сассенахов, когда предлагал Сеймуру уже свой вызов, личный? Это-то чем умней?

Джорджи глянул на него, как на ненормального:

– Так я ж – один, Босуэлл! Я ж – не две единственных тысячи нашей кавалерии, твою мать! Ну, и свали даже он меня… да нет, не свалил бы, что ты! Но струсил, вызова не поднял, ссс-скотина!

Не струсил, думал Белокурый, страх как таковой Эдуарду Сеймуру давно неизвестен, но соображения здравого смысла он нарушает редко. В протекторе Англии нет упоения рисковать и нет живого воображения, это верно, да и зачем начинать ритуальную сшибку с Бойцовым Петухом Севера, расфранченным сверх всякой меры, если можно скоренько накрыть его огнем мортир с кораблей… зря, что ли, у берегов Шотландии стоит английский флот? Угасающий свет рыцарства в темных глазах бедняги Хантли, закопченного, отчаявшегося, утратившего весь свой пыл, блеск, яркую радость жить:

– Но мы стояли крепко – по обеим сторонам трясина, не обойдешь. А потом Арран зачем-то скомандовал форсировать реку. Ангус, весь черный от злобы, поминал регента по матери так, как не от всякого козопаса услышишь, уперся сперва, но потом все-таки двинулся на переправу… а там их уже ждали! А лучше бы бунтовал! Вот тут – один-единственный раз лучше бы встал на месте, старый черт! Его пикинеры захлебнулись в крови на копьях сассенахов, и тогда он пошел назад…

– На тебя?!

– Да! – было видно, какую жгучую боль причиняет Джорджу воспоминание также и о собственной ошибке, стоившей столько жизней. – А мои его не признали…

Дальше можно не пояснять. Прежде, чем в сумятице разобрались, кто где, люди Хантли выбили какое-то количество своей пехоты. Шотландцы, смешавшись, оказались под огнем, льющимся с трех сторон сразу – с высотной, окопавшейся батареи Сомерсета, с кораблей на заливе, от аркебузиров и тяжелых лучников – в лоб. И тут на них в бой пошел Латрелл со своими свежими тремя сотнями… К этому моменту главнокомандующий, регент граф Арран был уже в седле – по направлению к Эдинбургу, Стерлингу и дальше на Север. Отдельные части разрозненной армии продолжали сопротивление, но окончательный разгром был делом нескольких часов. Шотландцев резали и валили в мутные от крови воды Эска… Джордж пил и рыдал кузену в плечо, пил, размазывал кулаком по лицу злые слезы и рыдал снова:

– Самый черный день в моей жизни! В пороховом дыму горцы Аргайла решили, что пришел Судный день, и рев пушек Сомерсета их доконал. Парни побросали оружие и бросились назад, через своих. Как он орал! Боже, как он орал! Я думал, его хватит удар – там же, на поле возле Пинки… побагровел, знаешь, и жила вздулась на черепе от крика, вот-вот лопнет…

– И не обратился в волка? – улыбнулся Босуэлл. – А ведь было самое время!

– Да провались ты к дьяволу со своими шуточками! – обозлился Джордж.

– Прости, старина, продолжай.

– Но в плен его не взяли, это верно, вырвался каким-то чудом наш Бурый. Я не видал, потерял из виду, когда сшибли меня с коня…

Беседуя с Джорджем, Патрик понемногу вытягивал из пленного канцлера те подробности и обстоятельства, которые говорили о большем, нежели сам разгром при Пинки – о положении дел в королевстве в целом, об отсутствии внутреннего согласия. Не было на Эске МакЛеодов Льюиса, хотя они поклялись в верности Аргайлу, клан Раналд не явился на поле боя, и Локиэл, вождь Кэмеронов, не пришел. Хуже того, Раналд и Кэмероны

тем временем зажгли восстание против самого Хантли и Фрейзеров Ловата! Да и на поле рейдеры Хоума явно колебались, не отступить ли… эх, сколько работы в Шотландии, сколько дел, к которым горит его рука, но он лишен возможности ее приложить! В седло бы, Хермитейдж, лейтенантство, казну Адмиралтейства обратно… но как?! Темна вода во облацех. Власти, Господи, власти – и я переверну этот мир, ибо кто, кроме меня, к этому рожден, назначен и приспособлен? Образ того, чем он мог бы владеть, будоражил остывшие чувства, будил воображение не хуже, чем свежая кровь тревожит обоняние борзой.

Они долго молчали, потом Босуэлл сказал – после того, как пофамильно перебрали погибших: