С Людмилой Львовной хорошо бы было встретиться в ночь под Рождество где-нибудь в зале при свечах. И в разноцветной мишуре. И с запахом хвои, апельсинов и старых книг. Чтобы поговорить о Коте Бегемоте с Коровьевым или о Фаусте. Или о том, зачем мы живем и что движет мир вперед: наша жажда жизни или наше стремление к смерти… Причем совсем не обязательно было бы с ней соглашаться. Я же не говорю – соглашаться, я говорю – поговорить.
Людмила Львовна – человек искусства, алхимик от литературы. Вокруг нее в полумраке мерцают тени героев прочитанных книг. Жизнь идет, годы плывут… Остается только литература – вечная и странная страсть некоторых людей, стремящихся в бездну, сокрытую от глаз большинства…
71.
Как-то так получилось, что Людмила Львовна нас начала, и она же нас и закончила: на первом курсе она вела у нас введение в литературоведение, а на пятом – теорию литературы.
– Образность, главное образность, – говорила она нам на литературоведении. – Что вы чувствуете, прочитав это?
Вика Куклина, прочитав «Шинель», увидела кулак.
– Вот, в этой девочке что-то есть, – воодушевилась Людмила Львовна. – Не знаю, как пойдет дальше, но что-то чувствуется.
А дальше не пошло. Это было в начале первого курса, и спустя несколько месяцев Вика бросила институт. Мне до сих пор интересно, кто же из них ошибся – Иванова или Куклина?
А мне лично всех было жалко на первом курсе: и Акакия Акакиевича, и дядюшку Жюля, и еще кого-то там…
72.
Суровость пришла с возрастом. С видом гестаповца, выбирающего из списка жертву для расстрела, я вожу на пятом курсе пальцем по перечню вопросов к теории литературы:
– Задачи и цели изучения теории литературы.
– Литературоведческая мысль до начала 19 века.
– Литературоведческая мысль 19 века.
– Художественный образ.
– Искусство и действительность.
– Идея художественного произведения.
– Сюжет художественного произведения.
– Композиция худо…
Принадлежа к особо отличившимся на семинарах (без ложной гордыни признаюсь, что доходило нас до тех семинаров так мало, что пришедшим приходилось отличаться всем) я имею право вместо экзамена взять один вопрос и подготовить по нему доклад.
– Искусство и действительность… – бормочу я, – искусство и действительность…
Жертва, похоже, выбрана.
Вскоре вечерочком я отлавливаю Людмилу Львовну в коридорчике, она ведет меня в крохотную медицинскую аудиторию, увешанную скелетами и кишками, где я и доверяю ей интимным шепотом результаты моих исследований…
73.
– Мы в деревню не поедем! – твердо сказали мы на распределении.
– А надо бы, – уверил нас какой-то толстый дядька из областного комитета по образованию.
– Нет!
– Вам еще «госы» надо сначала сдать… – угрожающим тоном заметил декан Сомов, косясь куда-то в сторону.
– Нет! Мы все равно не поедем. Ни за что. Нас зароют там, где мы окончили институт!
И мы не поехали…
74.
Крутая Дресва.
Это не ругательство. Это название деревни из одноименного романа местного маститого писателя.
Перед самыми «госами» нас осчастливили литературным краеведением. И Людмила Тимофеевна с энтузиазмом ведает нам о Виталии Семеновиче Маслове, который эту «Крутую Дресву» и написал нам на погибель.
Мысли наши уже, как у исповедавшегося больного, – в мире ином. Мы практически уже закончили институт и впереди у нас только «госы». Только «госы» и… это вот проклятое краеведение.
Лица у нас отрешенные. Мы даже не шумим. Нет.
– Все произведения Маслова объединены одним местом действия – деревней Крутая Дресва, – радостно сообщает нам Пантелеева.
Кто-то вежливо кивает. Мол, ну что ж с ним поделаешь.
– Виталий Маслов литературную свою деятельность начал в 1968 году, – все еще надеясь, очевидно, выжать из нас слезы умиления, доводит до нашего сведения Людмила Тимофеевна.
В глазах у всех немой вопрос:
– Зачем? Зачем он начинал?
– Да, это не Пастернак! – не выдерживает Пантелеева. – Это не Пастернак!
Все согласно кивают: да, мол, поняли уже…
75.
Госэкзамены… Их было четыре. Научный социализм прошел вяло. Большинство из нас подготовили доклады. Тема моего звучала так: «Особенности современного рабочего движения в развитых капиталистических странах». Главным было не содержание – главным была форма.
– Двадцать страниц машинописного текста через два интервала, – сказал нам декан Сомов.
Можно было подумать, что они не читали наши рефераты, а мерили их линейкой. «Они» – это члены государственной экзаменационной комиссии, которых мы имели честь лицезреть в день нашего первого научно-социалистического «госа». Мне было их искренне жаль: прочитать такую гору мусора, да еще потом прослушать (нам давали по десять минут) наиболее скверные места из нее, делая при этом умные лица…
– Вам нужно было части текста нумеровать согласно вашему плану, помещенному в начале, – сказал мне перед экзаменом рецензент.
Это единственное, что его смутило.
– Откуда же мне было знать, что вы такой дурак, – чуть не ляпнул я. – Даже школьников не заставляют нумеровать части сочинения.