Мир сошёл с ума. Опять?! – 1

Феодосий и его замыслы

А на что посмотрим, то Альберт пока что не может отвести своего памятливого внимания от краеугольного камня всего этого закрутившегося с Феодосием и людьми вокруг него события. Физического воплощения в форме искусства всего того, что человек в себе не может сдержать и из него всё это так и прёт и рвётся наружу, в сторону изваять что-нибудь (что есть обратная сторона сломать что-нибудь природное), или же обрисовать случайным прохожим ситуацию с собой, и вы, мол, мил человеки, даже не думайте меня игнорировать и со мной, и моим талантом всех цеплять не считаться, а если в общих, объединяющих все эти действия словах, то доказать всему миру, что с ним нужно опять же считаться по крайней мере.

А взгляд человека на искусство не меньше вызывает споров и диаметрально-противоположных и критических взглядов на него, нежели само искусство, за которое не всякое твоё творение можно принять, признать и сойти (что за хрень такая?! Искусство! Во бл*ь, искусство). И вот тут-то и возникает один из самых архиважнейших вопросов, касающихся этой проблемы, порождённой человеческим разумом, не знающего успокоения. По какому критерию определять, что перед тобой, искусство, блажь удручённого собственным абсолютизмом разума, или просто бытовая поделка, целью которой является скрасить интерьер твоей жизни, и какой мерой всё это мерить, хрен его знает. И тут первое, что приходит на ум при выяснении этого вопроса, так это алгоритм определения ценности того или иного продукта. А именно торговые отношения, через которые как бы рождается цена выставленного на продажу, к примеру, продукта. Вот только искусство – это не предмет первой необходимости, без которого можно запросто прожить, и здесь необходим какой-то иной подход.

А из этого следует, что в продукцию искусства, его творческого потенциала, в первую очередь вкладывается субъективизм его создателя, в котором он пробует, местами не безуспешно, отразить требования своего сердца и души, и параллельно ему та же категория ума приобретателя этого объекта искусства, которому пришлось по душе и сердцу то, что в себе не смог удержать этот талант изобразительного или другого тематического искусства. И если этот объект искусства, если использовать для объяснения современный язык общения, набирает для себя критическое количество лайков, то он, пожалуй, имеет свою вероятность стать шедевром.

И как из всего этого выходит, то каждое время налагает свои взгляды на искусство. И больше всего подвержено влиянию конъюнктуры времени, то это изобразительное искусство, являющее окном в современный мир. Ну а учитывая то, что задачей всякого художника является его желание своими откровениями поразить, а лучше потрясти зрительскую публику (и доказательством чему служит то, что движущей силой всякого таланта является его гордыня и тщеславие, как бы это не прискорбно говорить, ведь все таланты такие грешники, раз бросают вызов самой природе творения), то их мировоззренческий реализм изображения действительности подчас проходит через фильтры сна разума, который, как все знают, рождает чудовищ. Что как раз и нужно современному зрителю, пресыщенному до предела реалиями современного мира – предельным насыщением среды существования человека информацией. И что его хоть что-то трогает, так это что-нибудь из ряда вон выходящее.

И как в своё время Малевич поставил в тупик искусствоведов и его зрительный нерв своей дислокацией цветовой гаммы порождения реальности в отдельно взятой части света и полотна, где всей этой иллюминации цвета и фантазии художника портретиста реальности и анархиста будничных дней, склонных к вечере, сопутствовала аура из взведённых на тебя в курках маузеров, так и в нынешнее время, по своему революционное, как минимум, беременное революцией, возникла необходимость в своём Малевиче, но только некст. Где бы его картины открывали окно не в безрадостное и неизвестное, всё в потёмках будущее, – нынче обыватель демонстрирует в себе бессмертие и бесстрашие через тот же новый алгоритм современного откровения камин-аут, открывающего для него ворота в земной рай (а другого рая и нет для атеиста, о чём почему-то никто не упоминает в своём откровении), – а они бы стали окнами в этот новый, фантастический мир (вот почему такое распространение в жизни получили окна в виртуальный мир; но там всего не пощупаешь).

И картина нового Малевича, Малевича-некст, под именем которого себя позиционирует Надскрёбышев, большой талант находиться для вас в нужном месте и в нужное время, что и есть самое важное качество программиста реальности, как определяет значение всякого художника Надскрёбышев (Малевич-некст), где он выхватывает из этой реальности, даже не само это место в этой позиции времени, а он ухватывает суть этой точки значения, перекладывая всё это на полотно, как бы оцифровывая эту реальность, за которую и вокруг которой разгорелся весь этот сыр-бор, и в самом деле была до предела реалистичной, представляя из себя реальное окно в мир. И это была не фигура речи, как бы выразился Феодосий или Альберт, а буквальное окно в этот и тот мир фантазии. Единственное, что оно было небольшое по своему размеру и в специальной рамке, чтобы придать этому шедевру, больше драматического, чем изобразительного искусства, условность его определения как объект искусства, а не то что вы подумали: Кто опять окно выставил и за собой не убрал.

Ну а почему этот, подающий столько надежд и замеченный нужными людьми изобразист куртуазного маньеризма, как он, Надскрёбышев, себя просил ассоциировать с анархией калейдоскопа сознания Малевича, решил себя выставить не под своим ничего не значащим для мира искусства людей именем, а под проверенным временем именем Малевича, то, во-первых, его имя не столько внушало звучности и памфлетов о бессмертии духа, а во-вторых, он, как художник, не может не замечать тенденции мира, который обрёк себя на примитивизм и концепцию прогресса, всё обрекая в абсолютизм мэма. И зритель, даже самый прогрессивный, не готов идти, и тем более понимать неизвестное имя, которое может по своему своеобразно и разумно в шикарной образности выглядит, но человеку сейчас требуется нечто большее для его созвучия с этой частью мира. Ему нужно указать на пути-дороги его движения разума. Что как раз и даёт бренд, по итогу имя. Вот и пришлось этому новому стартапу изобразительного искусства взять для себя франшизу в виде брендового имени Малевича.

При этом подошёл новоиспечённый Малевич к продвижению своего продукта достаточно грамотно и не как чайник. А он в своё неизвестное время проделал тёмный и покрытый мраком путь по местам былого пребывания своего теперь однофамильца, Малевича, и за толику немалую заручился поддержкой своего таланта реальным артефактом жизни Малевича из одной харчевни, где в своё время пребывал в своей жуткой действительности тот самый Малевич, нагружая себя по полной нетерпением к той точки своего позиционирования и дислокации, в которую его поместила его фатальность. И этим артефактом, который уже после, после некоторой доработки выдал за своё прорывное произведение «Чёрная квадратура реальности» Малевич-некст, стало настоящее окно, а точнее часть окна, у которого в своё время сидел Малевич по заверению хозяина этой харчевни, и через его призму смотрел в мир.

– А теперь включите своё воображение, которое у вас, как у художника, бьёт ключом, – ломал через колено все прежние представления об искусстве Надскрёбышева нынешний хозяин той самой харчевни, где Малевич и задумал свой чёрный квадрат, Зинаид Ламанский, заверяя и утверждая свой взгляд на изобразительное искусство, для рождения которого просто необходим какой-нибудь фильтр, в виде той же фокусировки реальности через прицел окна его харчевни.

– А вот не окажись Малевич в своё время в моей харчевне, не сядь он у этого окна и не разыграйся за ним человеческая драма, – пьяный купец Илья Лукич, очень крепко настаивал на своём супружеском праве поколачивать свою супругу тогда, когда она этого заслуживала, забывая о своих супружеских обязанностях в объятиях мещанина Домбровского, той ещё скотины и всегда он не нравился Илье Лукичу своими разговорами о женском праве на своё отдельное слово (теперь-то понятно, к чему он вёл все эти разговоры), – то кто знает, сумел бы изобразить Малевич так убедительно ретроградное и регрессивное человеческое прошлое. – И вот до чего же убедителен этот Зинаид, уже на ухо Надскрёбышеву приговаривающий и уговаривающий его о таком перспективном для себя будущем, которое ему даст это приобретение.

И Надскрёбышев внял голосу коммерческого разума Зинаида, сразу в нём заметившего настоящего художника (я тебя сразу срисовал за художника), выкупив у того часть окна, в которое в своё время лицезрел и пялился Малевич. При этом Надскрёбышев проявил себя, не как какой-нибудь лопух, а он потребовал от ловкого на уговоры Зинаида доказательств того, что Малевич именно в это окно когда-то зырил на то, как этот мир погрузился в пучину тёмного и безрадостного прошлого (Малевич по всё тем же словам Зинаида, осторожно тогда относился к случайным связям, да и супруга купца Ильи Лукича не вызвала в нём ответных чувств, и он счёл за более разумное быть сторонним наблюдателем за этой демонстрацией одного из смыслов жизни).

– Ваше требование законно. – Соглашается Зинаид с этим требованием Надскрёбышева, и раз, тычет его носом в угол этого окна, указывая там на узор царапин.

– Видишь эти царапины? – несколько агрессивно и с угрозой почему-то Надскрёбышеву, вопрошает того Зинаид.

И, конечно, Надскрёбышев, когда ему угрожает опасность дальше носа своего не видеть, потому что он будет разбит, видит то, что ему предлагают увидеть. А вот насчёт того, чтобы понять, что всё это значит, то об этом разговора не было и Надскрёбышев позволяет себе это не понять.

– И что это? – спрашивает Надскрёбышев.

– А ты ещё не понял? – в край удивлён такой недальновидностью Надскрёбышева Зинаид.

– Не совсем. – Удручённо пожимает плечами Надскрёбышев.

На что уже вздыхает Зинаид, поражённый в очередной раз безграмотностью современного человечества и куда катиться этот мир, знать не знающего очевидных вещей. Ну да ладно, он это дело по мере своих возможностей исправит.

– Это своего рода вензель Малевича, оставленного им с помощью вилки, когда он в нервном исступлении пришёл к тому самому откровению, которое и привело его сознание и разум к открытию для себя этого прохода в мир иной. Который всем известен, как чёрный квадрат. Тогда как это есть портал для перехода в другие миры. – Вот до какой степени убеждения дошёл Зинаид, и всё для того, чтобы продать этот артефакт.

Ну а Надскрёбышев не такой наивный дурачок, чтобы верить всем этим сказкам продавца, с помощью которых он набивает цену своему товару, и он сразу, чтобы указать Зинаиду на то, что с ним нечего играть в такие игры, спросил о том самом коде, который нужно ввести, чтобы открыть вначале, а затем воспользоваться этим порталом.

И как ожидалось Надскрёбышевым, то Зинаид замешкался, заявив, что знай он этот код, то не сидел бы здесь, а отдыхал бы Майами. А вот Надскрёбышев в отличие от него нашёл этот для себя этот код. И он теперь находится, хоть и не в Майами, но в местах, приближенных к этому райскому отношению к тебе реальности. Правда, он нашёл только косвенный код для открытия этого портала – им оказалась его коммерческая жилка, принявшая живейшее участие в продвижение его изобразительных талантов, а вот как только он разгадает настоящий код для открытия этого портала, то тогда вы с ним так запанибратски не поговорите, даже будучи самим Феодосием вторым. Чьей поддержкой он и заручился на первом этапе своего становления большим художественным талантом, ради чего ему пришлось поделиться секретом этой своей картины. – Это портал в другой мир.

Во что Феодосий не полностью поверил, как не поверил в дух свободомыслия Надскрёбышева, отчего-то совсем не готового ради своих убеждений плохо питаться, а уж говорить о том, чтобы голодать, то никто не имеет права зажимать человеческую свободу таким иезуитским образом.

– У меня таких порталов вон сколько. В каждом окне. – Резонно контраргументировал Феодосий.

Ну а что Надскрёбышев может ему на ответить? Да только ничего из того, что находится в ощутимой реальности.

– Я без кодов доступа ничего пока доказать не могу, но как только я их вычислю, мы откроем этот портал. – Делает заведомо неосуществимое заявление Надскрёбышев. На что Феодосий хотел бы ему указать носком своего мокасина, которые он очень любит носить на голую ногу, да вот только Надскрёбышев демонстрировал в себе столько искренней веры в собой сказанное, что Феодосий захотел ему в этом поверить. Тем более Феодосий, хоть и был главой своей поместной церкви, по каким-то внутренним моральным убеждениям, скорей всего, связанных с политической необходимостью быть для своих подданных выше любых принципов и привязанностей, ничему и никому не верил, а недостаток в организме, даже в духовной области, как ты этого не хочешь, а ощущался, вот он и решил своё неверие восполнить в вере в такую абстракцию.

– Ладно, Григорий, – обращается к Надскрёбышеву Феодосий, – как только разгадаешь загадку своей картины, сразу ко мне дуй. И не думай открывать портал без меня. А чтобы ты по глупости своей меня не надумал надуть, я …– Феодосий поднялся на ноги, подошёл к этой, так эффектно и ловко оформленной новой работе Малевича-некст (хватит уже скрестить в дом этого художественного гения через своё непризнанное имя), установленной прежде всего на его рассмотрение и усмотрение в центре приёмного зала на специальной треноге, и ещё раз решил убедиться в соответствии на неё наговариваемого её типа создателем, и тем, что в ней есть.

И судя по непредвзятому, но субъективному мнению Феодосия, выраженному в гримасе лёгкого непонимания и больше, конечно, недоумения, то этот маляр Малевич, водит его за нос всеми этими фантастическими байками о каком-то там портале. И этого сукина сына не мешает проучить за такую его дерзость. Хотя…Во всём этом что-то такое есть. Перспектива выставить дураками весь такой не толерантный, белый свет. – Среди дураков живётся как-то лучше и вольготней. – Всё за всех решил Феодосий, глядя сквозь поверхность этой работы Малевича-некст в ближайшее будущее некоторый известных для него особ. И надо же, какая вдруг мысль поразила Феодосия, при взгляде в это окно возможной реалистичности. – А ведь это и в самом деле в своём роде портал. Его надо уметь только правильно применять, и уметь в него видеть.

– В таких сложный и неоднозначных делах, как мерить искусство (какой мерой отмеришь, такой и сам будешь мериться), я не могу полагаться только на одного себя. – Возвращаясь к Малевичу-некст, обращается к нему Феодосий. – Я считаю необходимым привлечь к этому делу специалистов. И чтобы определить настоящую ценность твоего произведения, его нужно выставить на аукцион.

– На аукцион? – нервно переспросил Малевич-некст, почему-то своим ушам не поверив.

– А что тебя в этом не устраивает? – переспрашивает Феодосий, выказывая в себе непонимание такой привередливости современных художников, отчего-то требующих для себя эксклюзивного показа, не хотят они отчего-то настоящей конкурентной борьбы за внимание к своим работам, которую даёт аукцион. Им подавай сразу личные выставки в самых известных галереях. Нет уж, ты вначале пройти горловину борьбы за свою выживаемость и ценность на аукционе, а затем мы посмотрим в каких галереях на тебя смотреть.

– Вы сами знаете, какая там есть предвзятость к новичкам и конъюнктура. – Аргументирует свою озабоченность Малевич-некст.

– Ладно, я пойду тебе навстречу и через свои средства связи и информации доведу до сведения глубинных участников аукциона, что я имею покупательский интерес к тебе и твоим работам. – Говорит Феодосий. А вот это уже другое дело для Малевича-некст, расплывшегося в улыбке при взгляде на такое своё светлое будущее.

А вот у Феодосия не такой благожелательный взгляд на будущее Малевича-некст, и в нём просматривается некая придирчивая критичность через его подслеповатый прищур, обращённый прямо в душу Малевича-некст, пытающегося быть не полностью честным со своим сюзереном Феодосием, кто ему дал всё, а он этого, падла, не ценит, скрывая свой прямой взгляд под толстым стеклом своих очков. И Феодосий так себя участливо к Малевичу-некст проявил не потому, что Феодосий считал, что у человека его уровня должен быть обязательно какой-нибудь либеральный бзик, – благотворитель из меня никудышный, меценат так себе, что касается милосердия, то вы что, ржёте, посмотрите на меня, и разве с таким хлебалом можно желать добра, – а потому, что итак иногда надо, и его выбор после долгих раздумий фокус-группы пал на поддержку себя в качестве правозащитника. Буду, бл*ь, людей друг от друга и главное от себя защищать.

А чтобы значит, первый блин не вышел комом, а как раз наоборот, заявка Феодосия на правозащитную деятельность прогремела и имела успех, то его первым клиентом должен быть не какой-нибудь неизвестный прощелыга, сбежавший от своих алиментных обязательств, которые он подал на рассмотрение, как ущемление своих прав на размножение, а этим лицом должно в чём-то значимое и знаковое лицо.

– Как минимум, вы должны утереть нос нашему стратегическому противнику. – Вот по каким параметрам определял это угнетенное и всеми преследуемое за свои убеждения лицо начальник стратегий, генерал и сэр одновременно, Ланкастер. И как всегда при разработке таких стратегических планов бывает, разработчик планов натолкнулся на своё непонимание со стороны того лица, кто все эти планы заказывает и внедряет через свою оплату. А именно со стороны Феодосия, поморщивший в ответ свой нос и категорично заявивший:

– Ну уж нет, носы я вытирать никому не буду.

С чем сэр Ланкастер спорить не будет, как и объяснять не будет, что он употребил для своего объяснения того, как он всех своих врагов и противников ненавидит, фигуру речи и фигуру из трёх пальцев руки, спрятанную в кармане брюк (ещё прикажут их продемонстрировать), а он сразу переходит к делу, предлагая двух претендентов на роль объекта для своей защиты.

– У нас есть две кандидатуры на эту роль. – Говорит сэр Ланкастер, кладя и разворачивая перед Феодосием папку с этими кандидатурами. – Мери диссиденша и Григорий отверженный.

– Чем они отметились? – спрашивает Феодосий после того, как он обменялся с сэром Ланкастером мнением о неблагозвучии имён всех этих угнетаемых за своё свободомыслие людей. – И почему всегда их имена так звучат предумышленно противно.

– Наверное, потому, что они и для нас несут угрозу и негатив. – Посмел себе заметить сэр Ланкастер и бл*, верно.

– Эта баба, Мери, как и все бабы, всему и главное сама себе противоречит. Вот и до противоречила до такого бегства. – Делает пояснения сэр Ланкастер уже на заданный вопрос Феодосия.

– А ей с такой физиономией можно и даже в чём-то простительно. – Говорит Феодосий, рассмотрев фотокарточку Мери диссиденши.

– Внешность обманчива. – Резюмирует сэр Ланкастер.

– Это да. – Сказал Феодосий, покосившись на зеркало. – А кто идёт с ней в параллель? – спросил Феодосий.

– Художник экспрессионист.

– А с ним что не так?

– Как это всегда заведомо у художников. Его никто не понимает, особенно соотечественники.

– И он решил, что здесь он будет понят? – спрашивает Феодосий.

– Ага. – Отвечает сэр Ланкастер.