Несвоевременный человек. Книга вторая. Вера

– Вот и убедился. – Заскрипел зубами жених, крайне удивлённый происходящему с ним – он вроде бы логическим путём пришёл к выводу, что женился по любви, но при этом он что-то ничего в себе такого не чувствует, а в душе стоит одна только досада. – Прямо когнитивный диссонанс какой-то. – Восклицает жених. Ну а невеста, прижавшись к его плечу, ещё больше счастлива – ведь её жених такой умный, вон какие заумные слова знает.

Между тем в торжественном зале всё идёт своим чередом, и как только все гости заняли полагающиеся им места, то за своё дело взялась Валерия и начала зачитывать приветственное для новобрачных предваряющее главное событие слово. – В этом деле главное не слова, а сделанные мною акценты и расстановка интонационных запятых. – Объясняла хитрости своей профессии Марго Валерия. – А уж если для новобрачных это обдуманный шаг (это не самая обычная обдуманность, а в ней присутствует доля чувственного разумения), то они уж разберутся и как надо поймут обращённые к ним слова.

– Дорогие жених и невеста! – обратилась к новобрачным Валерия. – А в этой вроде как самой обычной фразе, уже столько вопросов изначально заключено. – Марго вспомнился разбор этой приветственной речи Валерией. – В чём заключается их ценность, почему жених упоминается первым, а не невеста, и не является ли это скрытым указанием на то, кто будет на первых ролях в этой новой ячейке общества.

– Ну, ты уж и придумаешь. – Усмехнулась тогда Марго. А вот Валерии и тогда и сейчас было не до смеха, и она во все свои большие глаза смотрит на новобрачных и всё, всё, за ними замечает. – Что-то слишком мало в ваших глазах пелены затуманенности, свойственный людям взволнованным, и уж больно ясен ваш взор на меня. – С претензией смотрит на новобрачных Валерия, с одного взгляда на них поняв, чем они руководствовались, придя сюда, – их шаг был слишком обдуманным, а я этого не люблю, как и они друг друга.

Между тем дело дошло до подписания своих клятвенных заверений брачующимися, а затем до поздравлений друг друга, где вдруг появилась носительница своего юркого носика, в чьих руках оказался разнос с бокалами наполненными шампанским, а когда бокалы переместились в руки гостей, то этот юркий носик, который к тому же обладает завидным умением проникать в самые недоступные места, оказывается в ближайшей близости от новоиспечённых супругов, а не как ещё пять минут назад претендентов на это звание, и протягивает им под глоток шампанского блюдце с голубой каёмочкой с дольками апельсина на нём. А с этого момента Марго очень внимательна к ним, как и Валерия, с кем она быстро перекинулась красноречивым взглядом.

Там же, на том месте, где друг за друга радуются супруги, пока ещё образно невеста, когда перед ней оказалось это блюдце с дольками апельсина на нём, сделала ещё один глоток из бокала и, без лишних вопросов: «Почему не шоколадка?», – не глядя прихватив с блюдца дольку апельсина, закинула её в рот и пошла дальше поздравляться. Ну а её новоиспечённый супруг повёл себя не так безрассудно, и он при виде протянутого к нему блюдца, вначале выразил на своём лице сомнение насчёт такого скромного и несколько странного предложения, но решив, что отказываться не в его характере, взял дольку апельсина и так сказать, вкусил свой плод от древа познания (так охарактеризовала увиденное Марго, к тому же в первоисточнике не указано какими плодами плодоносило это древо).

Ну а дальнейшие действия новоиспечённого супруга прямо-таки указывают на верность догадок Марго на его счёт – он точно вкусил от древа познания, так искривилось его выражение лица, с которым он, покосившись в прищуре, посмотрел в сторону своей супруги. – Я мол, только теперь всё явственно вижу, обладателем какого счастья я стал. Вот спасибо, тесть, что не сразу мне глаза на него открыл. – Вглядываясь в свою такую всю развесёлую и счастливую супругу, рассудил бывший жених, а сейчас супруг, вдруг за собой заметив, что он стал замечать за своей супругой все до единой мелочи, например то, как она не аккуратно откусила шоколадку и испачкала губы. И при этом это так раздражает его, что он не смотреть на это никак не может (и, кстати, где она взяла шоколадку?). И ему хочется немедленно исправить эту не простительную в его глазах оплошность. И не как-нибудь по-тихому, подойдя к ней в плотную, и платком вытерев, а заорав на весь зал на неё: «Ты чё дура, меня позоришь, посмотри на себя, вся измазалась в шоколаде!».

Что, естественно, не понравится тестю, – хотя с этого момент жених уже в своём праве, он теперь её супруг, – и он даже не учтёт правоту слов своего зятя, а резко сократив между собой и им расстояние, можно сказать, исподтишка, – а как ещё назвать это его нападение без предупреждения, – с одного удара в нос подкосит жизненную позицию своего зятя. Ну а дальше всё до боли в чьих-то зубах предсказуемо. И если у кого-то не изменяет память, то никто не давал права тестю, несмотря на его существенный вклад в застолье, влезать со своим мнением в разрешение чужих семейных споров и портить всем настроение. И если супруг счёл нужным сделать своей супруге вслух замечание, – а она, между прочим, представительное лицо их семьи, – то это его несомненное право. И вмешательство в их суверенные дела недопустимы кем бы ты ни был.

Ну а так как тесть всего этого не понимает, то до его сведения это начинают доводить кулаками и всем чем под руки попадётся – а так как в этом зале предусмотрительно нет мебели, то под руки, как правило, попадаются другие физические лица и чьи-то голосистые в истерике причёски, за которые в этом беспорядочном водовороте мыслей и тел, хватаются люди облечённые сознанием своей правоты, которую они хотят втемяшить людям не правым, которых тоже немало и оттого противостояние начинает затягиваться. И так до прибытия соответствующих органов, которые и выводят эту рано обрадовавшуюся компанию дальше праздновать.

Когда же новобрачные и их сопровождающие лица покинули зал, и при этом не так, как за них мысленно надумала Марго, послав этой процессии многозначительную фразу на дорожку: «И даром не надо!», – то Марго выходит из состояния вовлечённой задумчивости, и, наконец, замечает внимающую ей Валерию. – О чём задумалась, а может и замечталась? – улыбнувшись, спрашивает Марго Валерия.

Марго же не сразу ей отвечает, а она окидывает зал взглядом, после чего возвращается к Валерии и говорит. – Мне нужен апельсин. – Валерия, в ответ покосившись на неё, пока только смотрит, после чего сообразив для себя что-то, выдвигает ящик стола и вынимает оттуда спрятанный пакет. Откуда в свою очередь вынимаются два апельсина. – Тебе какой? – спрашивает Валерия.

– А разве не ясно? – переспрашивает Марго.

– Я же не знаю, что ты задумала. Так что не ясно. – Сказала Валерия.

– Мне нужен горький. – Сказала Марго.

– Кто бы сомневался. – Пробубнила себе в нос Валерия, кладя один из апельсинов на стол, а другой убирая обратно в пакет. Марго же подходит к столу, изучающе смотрит на апельсин, как будто в нём можно что-то особенное высмотреть, и только после этого берёт его.

– Только будь внимательней, и не забудь, что в твоём случае природа поступила пристрастно. А это ведёт не к полной искренности по отношению к тебе. – Сказала Валерию на дорожку Марго.

– Учту. – Крепко держа в руке апельсин, сказала Марго. – Да, кстати, вопрос. Если смерть для тебя сладка, то не значит ли это, что пришёл твой час?

– Это не ко мне вопрос. – Ответила сбитая с толку Валерия.

– Я знаю. – Сказала Марго, направляясь на выход и, бубня себе под нос: «Даром мне такого не надо».

Глава 2

Вывод второй

– Не верование человека, это есть своего рода его подростковый нигилизм, свойственный всякой незрелости с его максимализмом и желанием пересмотреть все прежние устои и установки, на которых стоит мир. И оттого-то он это своё не верование, а вернее, веру в своё безверие, так выпячивает наружу, повсеместно и обязательно прилюдно демонстрирует (ему непременно нужно одобрение, ну и злость сойдёт при обратном эффекте), и везде этим своим отрицанием божественных начал и вызовом основам жизни манкирует. Тогда как в человеке верование, есть одно из его врождённых, так сказать, установленных в нём начал. И вера жизненно необходима человеку, – да хотя бы веря в себя, – ведь на её основе строится вся жизненная конструкция человека. И, наверное, поэтому, его так легко заставить уверовать во что-либо, даже в самую что ни на есть несусветную бессмыслицу – так велико желание человека во что-нибудь веровать. Где для этого многого и не надо, а всего-то нужно знать его чаяния и нужды, которые большим разнообразием и не могут похвастаться. – Сказал представитель тайной организации, Никак, оторвавшись от зрачка оптического прицела и, посмотрев на Устранителя.

– И как бы это когнитивным диссонансом не отдавало, а всего легче заставить человека поверить в безверие и в частности, в отсутствии веры в самого человека. А уж о человеке человек, обязательно судя по себе, всё, всё паскудное знает. И эти его знания, – человек в сущности своей большая скотина, – дай им только благоприятные условия для своего роста, то они не дадут человеку шанса для своего оправдания перед лицом этого другого человека, так много и по себе знающего о человеческой подлости. Так что когда он будет поставлен перед выбором, или я или он, то выбор для него всегда будет очевиден. – Никак переводит свой взгляд на экран телефона, вдумчиво на него смотрит и задаётся риторическим вопросом:

– И как же нам решить этот вопрос выбора? – Никак некоторое время тратит на раздумье и, просветлев в лице, даёт ответ на свой же вопрос. – В таком случае только жребий даёт чувство объективности. Как ты насчёт жребия? – уж больно замысловато улыбается Никак, глядя на Устранителя.

– Я только за. – Следует ответ Устранителя. – И что это будет за жребий? – спрашивает Устранитель.

– Сейчас увидишь. – Сказал Никак, нажимая на телефоне кнопку вызова. И в тот же момент, в здании напротив, в том самом кабинете, где который уже час находятся в неведении насчёт своего будущего, члены совета директоров одного могущественного финансового конгломерата, а может и всего синдиката, – а это бесконечно их мучает, даже не меньше чем вид этих ненавистных рож напротив, так сказать товарищей по несчастью, которых и так еле терпел из-за необходимости, а тут приходится во всю подвергать себя испытанию нахождения с ними в одном помещении столько времени, – раздаётся телефонный звонок и он вновь по особому оживляет внутреннюю жизнь в этом помещении.

И, наверное, это отчасти хорошо, а то последний час в кабинете установилась такая смертная тоска, – а это один из множества вариантов, и пока не самый плохой, сопутствующих нахождению долгое время в одном помещении людей разной формации (вот когда они начнут по очереди сходить с ума, то тут в пору бить в морду…тьфу в тревогу, то есть в ту же, но другую морду – а это непременно случится при долгой зацикленности на себе, а к этому как раз и принуждают взявшие их в заложники люди нелюди),– что прикимаривший господин Талантов мог бы сойти за героя, раз он не побоялся уснуть в такой, насквозь пропитанной злостью и ненавистью друг к другу обстановке – как-то общая беда не сплачивала их, а наоборот, разъединяла. А это оттого, что они смотрели на всё произошедшее с ними так, как они это привыкли делать, с позиции акционера, в призме своего инвестиционного портфеля. А это значит, что они не разделяли общих взглядов на происходящее, а только принимали их по необходимости, так как другого выхода не было видно.

Ну а этот, так геройски себя ведущий господин Талантов, – типа делает вид, что ему всё ни по чём и если ему захотелось спать, то он будет спать и ничего ему не помешает, – уже не только всех здесь в кабинете раздражает, а его похрапывание уже начинает сводить с ума, где члены совета начинают бросать на Спински свои полные мучения и надежды на избавление от этих мучений взгляды. Чей без толку болтающийся пистолет в руках, мог бы оказать всем здесь собравшимся бесценную помощь.

– Да хотя бы тресни его рукояткой по голове. – Предложил взгляд капитана Вернера.

– И всё-таки подлец этот капитан Вернер, – не могли не подумать другие члены совета, глядя на эти просьбы о помощи в глазах капитана Вернера, – и его уже ничто в этой его грешной жизни не исправит – сидит ближе всех к господину Талантову и сам ничего не предпринимает по отношению к его храпу, а просит об этом господина Спински, который, между прочим, находится на другой стороне стола.

Впрочем, храп Талантова перехватывает эту инициативу откровенной ненависти к капитану Вернеру и после очередного храпного посыла со свистом Талантова, все опять уставились на него и начали в нём узревать всякую человеческую недостойность и пакость. – Да и господин Талантов хорош гусь. – Придавив общим взглядом этого хмыря, по только что установившемуся общему мнению совета, начали выражать свои мысли выразительным взглядом члены совета. – Вот что он спрашивается, хочет нам всем этим своим поведением продемонстрировать? – Как и все задался про себя этим вопросом господин Лопатин, сурово поглаживая свою бороду. Чем вдруг, и главное, неожиданно привлёк к себе внимание со стороны руководителя западного крыла компании, пана Хлебовски. Вдруг увидевшего в этих движениях Лопатина скрытый от всех смысл.

– Теперь-то понятно, почему это он решил отпустить бороду. – В крёстном и само собой универсальном знамении, вдруг осенился догадкой пан Хлебовски, заметив, как необычно Лопатин поглаживает свою бороду – он вырвал из неё пару волосков и с приговором в нос, разорвав, выкинул их. – Это не дань патриархальным традициям, как он объяснял свою бородатость, и даже не желание быть на острие моды, как мы все повелись на это разумение, а здесь имеет место дремучее колдовство. С помощью которого этот Лопатин и гребёт барыши лопатой. А как ещё объяснить эту его удачливость, кроме самой удачливости, если он с одним лишь образованием, состоящим из четырёх классов церковно-приходской школы, добился таких впечатляющих успехов в бизнесе. Когда я, интеллектуал с двумя высшими и массой прикладных образований, плетусь в самом конце списка преуспевающих людей, а он занимает самые верхние строчки. Хотя может потому, что он плохо считает? – задался вопросом к себе пан Хлебовски. – Нет, не то, и он однозначно заключил контракт с самим дьяволом, и тот во исполнение своей части контракта, наделил его бороду магической силой. И этим знанием надо непременно воспользоваться. – Подытожил свои взгляды на Лопатина пан Хлебовски, вглядываясь безумным взглядом в бороду Лопатина.

Узнай о чём Лопатин, то он, наверное, и не знал бы, что на это ответить, а потребуй от него пан Хлебовски доказательств не волшебности его бороды: «Только не вздумай загадывать, чтобы я провалился ко всем чертям!», – и при этом с ножницами наперевес, то Лопатин, конечно, подчинится первому требованию обезумевшего пана Хлебовски (видимо он был наиболее слаб на голову, вот и первым тронулся своей головой в сумрак мыслей), а вот насчёт второго, то он по своей строптивой натуре и не станет обещать, а сразу же всех пошлёт ко всем чертям, бросившись с кулаками на этого безумного пана. А вот что из этого выйдет, то пока пан Хлебовски не воплотил в жизнь свои задумки, то об этом рано говорить.

Что же касается господина Лопатина, то он сейчас занят своими мыслями, полными негодования на этого наглеца Талантова. – Он что, хочет показать, как он хладнокровно относится к опасностям, тогда как мы по его храпящему мнению, все поголовно трусы и слюнтяи, раз не можем посмотреть в лицо опасности спящими глазами. – Господин Лопатин, переполненный справедливым негодованием и возмущением на этого лицедея Талантова, в честность которого он никогда не верил и сейчас не верит, упирается в него изучающим взглядом, и бог ты мой, замечает, как у того дёрнулось веко правого глаза – а то, что Лопатин в него со всей силы выдохнул воздух и в сердцах плюнул в него, не считается.

И Лопатин от такого своего открытия подлой сущности Талантова, который, как оказывается, даже и во сне обманщик, – он-то было подумал (ну и что, что в самой глубине своей души), что Талантов ещё не совсем конченый человек, и хоть в этом, его можно было уважить, – уже не может сдержаться и, действуя на рефлексах, к потрясению пана Хлебовски вырывает пару волос из бороды, затем себе в нос проговаривает: «Ах ты, прохиндей!», – и уже было собирается преподать урок этому наглецу Талантову, как в этот момент раздаётся сигнал звонка телефона и на этом и в этом направлении все мыслительные процессы в один момент заканчиваются. И все в один резкий поворотный момент, в тревожном ожидании неизвестного замирают, глядя на телефон. Правда, пан Хлебовски уже догадывается, что послужило причиной этого звонка – оторвавший волос от бороды Лопатин. А вот для чего это ему нужно, то здесь не сложно догадаться, чтобы устранить своих конкурентов и завладеть контрольным пакетом акций компании.

– Быстрее я отращу себе бороду, чем ты меня заставишь продать тебе мой блокирующий пакет акций. – С ненавистью и решительностью, боковым зрением посмотрел на Лопатина пан Хлебовски. И о чёрт, Лопатин, как показалось пану Хлебовски, на одно лишь короткое мгновение, но яростно зыркнул на него. Да так красноречиво, что Хлебовски без труда прочитал это его послание. – Значит, отдашь по собственной воле, клянусь своей дьявольской бородой!

Между тем телефон трезвонит и ждёт, когда найдётся тот смельчак, кто на него ответит. И если в первый раз, когда он отзвонил, ни у кого не возникло вопросов насчёт того, кто должен к нему подойти и взять трубку, то после того, как к телефону вызывали капитана Вернера, возникла некоторая путаница и неопределённость по этому поводу. Которую вот так переглядываясь друг на друга, как это принялись делать капитан Вернер с господином Спински, не решишь. Хотя они сейчас думают иначе, с таким принижающим человеческое достоинство взглядом смотря друг на друга, что даже страшно себе задать вопрос о том, как они после таких взглядов смогут посмотреть друг на друга как-нибудь потом при встрече. Или они не рассчитывают выйти отсюда, как минимум вместе.

И тут капитан Вернер проявляет свойственную ему ловкость. – Господин Спински, – обращается к Спински капитан Вернер, – мне, кажется, что это пока что ваш кабинет, и значит, к телефону подходить ваша обязанность, тем более вы к нему ближе всех находитесь. – И Спински мог бы в два счёта поставить под сомнение приведённые капитаном Вернером аргументы, – самый главный и вообще неоспоримый аргумент, пистолет, ещё находится у него, – но он действительно ближе всех находится к телефону, на расстоянии вытянутой руки, а с очевидностью не поспоришь, и Спински, глубоко выдохнув, берёт трубку. Откуда немедленно начинают доноситься принижающие достоинство Спински реплики.

– Вам не страшно заставлять меня ждать? – страшным голосом звучит страшный вопрос. И Спински до сглатывания слюны, набежавшей так быстро, что в пору было захлебнуться, до холодного озноба в спине становится страшно – при этом его неожиданно посетила мысль о том, как было глупо злиться на капитана Вернера за то, что он повёл себя столь строптиво. И Спински, в нервном запале забыв, что он разговаривает по телефону, согласно кивает головой. И хорошо, что на той стороне трубки находятся люди догадливые и разумные, и там ещё больше не озлобляются на такой безответный ответ Спински.

– Ладно, мурло, прощаю. – Говорит голос из трубки и в душе Спински всё теплеет. – Да, кстати, отличная идея. – А вот эти слова человека из трубки трудно понять, и совсем неясно, к чему и к кому они относятся. Правда Спински не до того, чтобы в этом разбираться, а если в них нет конкретики, то он о них и вспоминать не будет. А вот как только в его уши потекла конкретика, да такая мало ему понятная и совсем не объясняемая её говорившим, то Спински опять начал растекаться в растерянности, вслед за собой погружая в мрачные мысли всех находящихся в кабинете людей. Которые при виде такого чувствительного поведения Спински, только напряглись и даже не подбодрили его взглядом сочувствия, – столько нервов, вот и начал сдавать старик, – а как-то неожиданно, вдруг озлобились на капитана Вернер.

– Вот же сволота, – все были вот так едины на его счёт, – лень ему оторвать свою задницу от стула и подойти к телефону. – А вот зачем им всем вдруг захотелось, чтобы к телефону подошёл капитан Вернер, то ответ на это нужно было искать в слишком эмоционально-подавленной реакции Спински на то, что ему говорят в телефон. Это так сказать, их ещё больше угнетает и подавляет. А вот на униженного и придавленного капитана Вернера им было бы не так за себя сочувственно и горестно на себя смотреть – капитан своей потерянностью и раздавленностью сглаживал бы все эти углы мрачных ожиданий от новостей из телефона.

– Позови мне к телефону мурло. – Приказным тоном делает в трубку заявку невидимый собеседник Спински. А Спински сразу и не понимает, что от него хотят, и он даже решается переспросить. – Кого? – осторожно спрашивает Спински.

– Для глухих повторяю, мурло. – Уже более грозным голосом следует ответ. И тут Спински впадает во фрустрацию, не понимая, что ему сейчас делать. К тому же он так и не понял того, что от него требуют – может они проявляют его на внимательность, ведь они сразу же его так назвали. – А вдруг это не так? – охлаждает, а может ещё больше накаляет в себе обстановку Спински, пока в итоге не решается спросить. – Я не совсем понял. Что вы имеете в виду? О ком это вы?

– А это вы сами между собой решите. И для этого, я думаю, вам много времени не понадобится. Пять минут будет достаточно. – На этом вешается трубка с той стороны разговора. И Спински, с лицом подвергающим унынию всех на него смотрящих людей, с растерявшим последние остатки уверенности в себе, в полной растерянности взглядом смотрит ни на кого-то в отдельности, а во всё пространство кабинета. Ну а оттуда на него во все свои глаза требовательно смотрят все кто там был, в том числе и проснувшийся Талантов. – Ну!? Не томи!? – так и вопрошают все эти лица совета, приобретя за это мгновение нездоровый для себя цвет и крайне опасные мысли насчёт этого Спински, который и раньше не отличался особой расторопностью, – да в том же деле выплаты дивидендов, что тогда ему прощалось, – а сейчас это приобрело прямо невыносимый для всех характер, за что и прибить мало.

И тут вновь не выдерживает Лопатин, и он, придерживая себя одной рукой за бороду, а другой собранной в кулак, за стол, на который она упёрлась, с долей нездорового скептицизма по отношению к Спински (в общем, он готов того уже прибить) требовательно задаёт вопрос. – Ну, что они сказали? – На что Спински, явно специально делает наиглупейшее выражение на своём лице и, с тупым видом уставившись на Лопатина, – как будто в первый раз его видит, и совершенно не понимает, кто это таков, – после небольшой паузы заявляет. – Они требуют подозвать к телефону мурло. – И в другой раз эта шутка Спински была бы принята на ура, но сейчас никому из здесь находящихся людей совсем было не до шуток, и отчасти поэтому, Спински был никем не понят, и теперь уже члены совета выглядели до удивления растерянно. С чем они и принялись переглядываться между собой, пытаясь, как они уже не раз и всё бесполезно пробовали делать, найти ответы на свои вопросы на этих, таких же как у них ничего непонимающих лицах.

И опять Лопатин берёт слово. – А ну, повтори. – Жёстко заявляет Лопатин, и Спински слово в слово повторяет. Что на этот раз приводит Лопатина в задумчивое состояние духа и тела, где он с углублённым взглядом упирается в стол. И так он взглядом в стол упёрся, что кажется, что он больше от него не оторвётся. Но тут он вдруг поднимает свою голову, – а в этот момент все вокруг отчего-то не сводят с него своих взглядов, – и с неким прозрением в лице смотрит на пана Хлебовски. И тут всем становится крайне интересно, что же такого высмотрел Лопатин в Хлебовски. И теперь Хлебовски, которого и никто не собирался спрашивать, становится центром притяжения взглядов всех членов совета. Отчего Хлебовски становится не по себе и очень прохладно за себя, и он не выдерживает и в замешательстве нервно вопрошает: «Что вы на меня все смотрите? Что вы такого увидели?», – и начинает суетливо шарить у себя по карманам руками.

И лучше бы Хлебовски промолчал, а как только он вслух озадачился вопросами, то все эти смотрящие на него люди, наконец, увидели в нём то, что скорей всего, ранее в нём увидел Лопатин. А тут как раз звонок телефона подоспел. И Спински берёт трубку и в ответ на заданный вопрос из трубки говорит: «Сейчас позову», – и, протянув трубку в сторону Хлебовски, говорит. – Это тебя. – Ну а Хлебовски ничего другого не остаётся делать, как подойти к трубке.

– Я слушаю. – Говорит Хлебовски после небольшой паузы, во время которой он пытался прислушаться к стоящей в телефонной трубке тишине.

– Значит, это ты? – после своей особенной паузы, вдруг звучит голос из трубки. И Хлебовски только и остаётся, как согласиться. – Да.

– А ты сам как считаешь? – следует вопрос.