Парфянская стрела. Роман

В первый же вечер после возвращения с позиций в Барселону Андре Ромеро закатил грандиозный скандал в баре отеля «Тэйлор», перебил несколько тарелок и здорово напугал самодельной бомбой метрдотеля.

Во второй вечер, когда итальянские крейсеры покинули рейд и Барселону больше не обстреливали с моря, Ромеро пригласил Катрин, Мигеля, Волохова пройтись по Рамблас, чтобы отведать в одном замечательном кабачке кальвадоса. По его сведениям, пару бочек отличного напитка недавно поставили марсельские контрабандисты.

Ромеро не обманул. Кальвадос, действительно, оказался весьма неплохим. Катрин пила – много и неосмотрительно. А ещё больше шутила.

Мигель выложил на столик кабачка свой переведенный на испанский и напечатанный в Москве очерк о Ромеро. Он горячо рассказывал о своей встрече и беседе с самим Сталиным.

По его словам, Вождь покуривал трубку и живо интересовался событиями на Пиренеях. А ещё он якобы спросил Мигеля о том, всегда ли с ним его револьвер. Мигель признался, такой вопрос вождя заставил его врасплох. Он не знал что ответить, ведь револьвер ему пришлось сдать на посту охраны перед входом в приемную Сталина. На этих словах Ромеро перевернул свой стакан, сказал:

– Что ваш Сталин, что недоумок Франко. Что Гитлер. Все одна шайка, готовая перебить хребет свободе. Эти мерзавцы едят человеческие мозги и пьют кровь.

Ромеро с нескрываемым удовольствием посмотрел на Катрин и Мигеля, наблюдая за тем, как побледнели их загорелые лица. Мигель хотел что-то возразить. Но Ромеро сунул в уцелевший карман плаща очерк о себе самом, подаренный ему Мигелем, хлопнул ладонью журналиста по плечу и предложил друзьям наведаться к старику Панчо в комнатушку за стойкой. С хитрым кабатчиком можно было договориться насчет контрабандного курева. Панчо исподтишка приторговывал настоящим трубочным турецким табаком.

– Зачем он бросился под пули? – Спросила Катрин Волохова, глядя вслед уходившим Ромеро и Мигелю. – Он мог остаться в окопе. Это было опасно. И так глупо.

Пётр Николаевич вспомнил о своем животном страхе, испытанном под обстрелом, и густо покраснел.

– Тебе было страшно, Катрин?

– А как ты думаешь, Пьер? – умело подведенные черной тушью глаза Катрин иронично прищурились.

Волохов спохватился: кажется, вырвалась совершенная глупость. Но что было сказать, кроме этой непростительной фразы? Он не знал. Просто надо было что-то говорить. Только не молчать в эти минуты, пока не вернулись Ромеро с Мигелем.

Он боялся, что она будет говорить о бое, об интербригаде, о марокканцах, о Ромеро и товарище Падре. Волохов боялся, что Катрин заметила его мимолетную трусость, ужас, который он испытал под огнем. В той тошнотворной слабости, в трусости, так казалось Волохову, его могли заподозрить его все. Он не признался бы Катрин в том, что думалось ему в окопе перед надвигавшимся валом фалангистов. Он не хотел выглядеть перед ней слабым. Быть объектом ее презрения.

– Такие, как Ромеро, придумали аутодафе, – сказал Волохов. – Несмотря на все их эффектные трюки.

– Ты завидуешь ему, – жёстко заметила Катрин. Она щелкнула сумочкой и сокрушенно прибавила, растерянно осматриваясь вокруг, – Жаль, больше нет папирос.

Ромеро и Мигель вернулись с пустыми руками. Панчо отказался продать табаку, слезно жалуясь на притеснения со стороны полиции. Он посоветовал им обратиться в квартал Баррио Чинно. На это Ромеро, поблагодарив почтенного проходимца, резонно заметил: «Лучше отправиться снова в атаку на марокканцев, чем вечером сунуться в грязное местечко».

Снова оказавшись на бульваре Рамблас, Катрин заставила всю компанию, не обращая внимания на отчаянные протесты Мигеля, битый час простоять в толпе, глазевшей на разрисованный масляными красками и тронутый дешевой позолотой ящик.

Под небом ядовито-синим кобальтовым небом, среди зелёных фанерных деревьев прыгали, изворачивались, вертели руками и головами горбоносые марионетки. Тонкие черные нити тянулись к кукольным рукам и ногам откуда-то сверху.

Ромеро засмеялся, прихлебнув из прихваченной в кабаке бутыли.

– Клянусь тысячей угодников, компаньерос! – закричал он, – Первыми анархистами на земле были куклы!

– С чего ты взял, дружище? – сказал Мигель.

– Смотри, как они пытаются прорваться к свободе. Рвут нитки, а ничего не выходит. И знаешь – почему?

Мигель нахмурился. Волохов видел, как туго сжались его кулаки. Ромеро приблизил к Мигелю своё красное, бородатое лицо и повторил вопрос – от него несло чесноком и яблочной водкой.

– Знаешь почему? Нет? Да потому что нитки порвать невозможно. Они слишком крепки. Их сплели умелые руки. Тех, кто там, за коробкой, наверху.

Волохову показалось, что Мигель сейчас ударит Ромеро. С такой ненавистью тот глянул на анархиста. Андре хохотал и захлебывался кальвадосом. Волохов подумал, что неплохо было бы вырвать у него сейчас бутыль.

Захохотала и Катрин. Актрисой она была никудышной. Смех её, фальшивый и принужденный, остановил Ромеро.

– Андре, не угостите ли даму папироской?

Андре хлопнул по карману плаща, испуганно вытаращил глаза.

– Карамба! Ничего! Курево всё вышло. Прости!

Ромеро развел руками и неожиданно подскочил к фанерному ящику. Кукловод неловко повернулся. Горбоносая марионетка в цветастом халате запуталась в собственных веревочках. Ромеро помог улыбчивому кукловоду освободить куклу.

– Так все-таки будет лучше, – церемонно поклонился Ромеро актеру и снял перед ним берет.

Глава шестая

Катрин

Выяснить до конца отношения с Катрин Волохову помешал путч, который в конце мая подняли анархисты в Барселоне.

На улицах выросли баррикады. Брусчатка у собора Гауди была вся выломана и уложена на брустверы в ближайших переулках. Анархисты захватили кавалерийские казармы и распугали толстых, похожих на котов, крыс, которые кормились отбросами солдатских кухонь.

Дерзкие и шумные бойцы с красно-чёрными повязками на рукавах пытались устанавливать свои порядки два дня. На третий день регулярная армия Испанской республики с боями пробилась сквозь баррикады к центру города.

С фронта сняли несколько интербригад, в том числе и бригаду товарища Падре. Войска подавили мятеж.

Затем зачинщиками путча занялась Сегуридад, служба безопасности республиканского правительства Ларго Кабальеро.

Пётр Николаевич не видел Катрин все эти три дня, когда Барселону было не узнать. Опустели улицы. Ветер нес к морю черные полосы, пахло гарью. На бульварах больше не продавали цветов. В кабачках не пели. Куда-то пропали шарманщики со своими скрипучими шарманками. И добыть порцию паэльи стало большой проблемой.

Зато много на улицах много и часто стреляли. Пальба слышалась в разных районах города. Барселона сражалась.

Волохов искал Катрин все эти дни, в которые бурлила ненавистью и кровью Барселона. Но так и не нашел.

А Катрин была где-то в предместьях на баррикадах. Волохов случайно узнал об этом от Мигеля, видевшего её у кавалерийских казарм, откуда выходил под красно-чёрными знаменами на позиции к Бадалоне отряд анархистов Андре Ромеро.

«Что может быть логичнее, – иронично думал тогда Пётр Николаевич. – Пробитое пулями знамя. И девушка рядом с несгибаемым борцом против тирании».

Волохов видел нечто подобное в парижском музее – картину Делакруа «Свобода на баррикадах». Сплошная поэзия для взбалмошной дамочки, вздумавшей обожествить своего кумира.

«Зачем я так? – оборвал себя Волохов. – Это просто боль. Или зависть. Или то и другое вместе. И потом, что дурного в желании погибнуть за правое дело? Абсолютно ничего, конечно. Только этот вопрос не снимет главного. И боли не убавит».

Пётр Николаевич увидел Катрин на шестой день после путча, поздно вечером. Она ворвалась в его номер и прямо с порога заявила о том, что сидеть сложа руки преступно.

Она кричала о том, что они расстреляют его, как уже расстреляли на кладбище Санта-Роха многих арестованных.

– Кого расстреляют? За что? – спросил Волохов Катрин.

В её глазах была пустота. Вопрос Волохова, казалось, потряс её. Она даже не поняла, о чем её спрашивали.

– Кто? Андре Ромеро, – сказала Катрин, – Надо спешить. Иначе мы не успеем…