Парфянская стрела. Роман

Начальство списало упущение на журналиста Мигеля. Как на самого беззащитного. Его просто использовали. «Зря все-таки он связался с нашим делом», – думал Петр Николаевич. Писал бы себе очерки. Не лез на рожон, сломя голову. Не бросался за приключениями. С огнем играть опасно. Обожжет шкуру. Начерно.

Волохов использовал свои агентурные связи для выяснения целости груза, прибывшего из Барселонского банка. Сведений о пропаже части золота не обнаружилось. Официально. А неофициально?

Не было людей, которые могли бы ответить на этот вопрос. Разве Андре Ромеро? Пьянчуга и яростный неподкупный романтик? Но где он? Потерялся в горах.

Андре не объявился в Париже после той ночи в Пиренеях. Прощальной ночи. Будучи проездом в Париже осенью 1937 года, Волохов искал Ромеро. Но разветвленная агентурная сеть советской разведки такого человека в Париже не обнаружила. Ромеро пропал.

Находясь в Москве и не отрываясь от трудной и ответственной работы, Волохов не мог выйти на след Андре. А жаль. Очень жаль. Анархист Ромеро, Волохов верил в это, мог бы многое прояснить.

Обо всем этом Волохов много размышлял по дороге из аэродрома. Поздним вечером 17 июля, возвратившись в кабинет после вылета в «хозяйство Чагина», Волохов вновь извлек из секретного отдела своего массивного сейфа папку номер шесть.

Острие красного карандаша блуждало по пропечатанным на карте ниткам дорог в предгорьях испанских Пиренеев, у пригородов Барселоны. Волохов высчитывал расстояния между различными пунктами, словно эти просчеты могли ему помочь найти утвердительные решения, подтвердить или опровергнуть мучившие его предположения. Он исписал цифирью целую четвертушку бумаги. И только потом сообразил, что его арифметика бессмысленна. Подсознание не подбрасывало ничего, кроме воспоминаний.

Глава пятая

Анархист

На одиннадцатом, последнем, этаже отеля «Тэйлор» вдоль фасада шел узкий выступ – бетонное, слегка покатое архитектурное излишество шириной не более полуметра, без перил и ограждений. На выступе, над городскими огнями домов и реклам, над заревом далекого, все сильнее разгоравшегося пожара в порту, стоял человек в развевавшемся плаще. Он размахивал беретом и выкрикивал нечто чрезвычайно звучное, грассируя и содрогаясь всем вытянутым в струну телом. Нетрезвый Ромеро никак не желал угомониться.

У раскрытого огромного стеклянного окна жался к стене нервный администратор и кое-кто из постояльцев. Увешанный гранатами блондин с голубыми умными глазами – боец немецкой интербригады – напряженно прислушивался к возгласам вещавшего на выступе человека.

– Густав, что он там кричит? – флегматично спросил блондина по-немецки его товарищ, бледный, осунувшийся крепыш в коричневом комбинезоне. Такую форму носили ополченцы под Уэской, механически отметил Волохов, пытаясь разобрать речь Ромеро.

– Кажется, он читает стихи, – сказал крепыш.

– Что за чушь? Ведь идёт война, Пауль.

– Не знаю, Густав. Кто поймет этих испанцев. Они почти сумасшедшие. Режут марроканцев и читают стихи. Революция.

Волохов различил слова, которые швырял в вечереющее барселонское небо Андре Ромеро. Это были стихи Федерико Гарсиа Лорки, недавно нелепо убитого франкистами. Ромеро читал сонеты.

Я боюсь потерять это светлое чудо,

что в глазах твоих влажных застыло в молчанье,

я боюсь этой ночи, в которой не буду

прикасаться лицом к твоей розе дыханья…

Если клад мой заветный взяла ты с собою,

если ты моя боль, что пощады не просит,

если даже совсем ничего я не стою, —

пусть последний мой колос утрата не скосит

и пусть будет поток твой усыпан листвою,

что роняет моя уходящая осень.

– Отработанный репертуар, – устало по-французски заметил Мигель Волохову..

Трое каталонских крестьян-ополченцев, неизвестно откуда взявшиеся в дорогом фешенебельном отеле «Тэйлор», перемотанные крест-накрест пулеметными лентами сурово зыркнули на Мигеля из-под своих войлочных шляп.

«Ах, да, каталонский похож на французский. Обиделись, черти, – решил Волохов, заметив как ополченцы горячо зааплодировали и закричали грубыми прокуренными голосами: «Брависсимо!», когда Ромеро закончил чтение еще одной строфы. Оглянувшись на них, поджал губы и одобрительно закивал немец Пауль.

– Это уже слишком. Он меня совсем утомил. Пожалуй, я завалюсь на сегодня спать. Скоро десять. А завтра, с утра, нам выбираться на позиции к Падре. Я не высплюсь, – откровенно, ничуть не опасаясь конфликта с восторженными каталонцами, зевнул Мигель.

С лестницы раздался цокот каблучков. Волохов увидел, как в маленьком круглом зале, где становилось все и больше народу, появилась Катрин. С ее плеча свисал домотканый плед, какие делали на заказ и продавали в горах у Пико де Аннета крестьяне. Катрин протискивалась сквозь толпу поближе к раскрытому окну. Она смотрела вперед и только вперед, ничего не замечая вокруг себя.

Она прошла мимо Волохова, и Пётр Николаевич вновь уловил аромат ее терпких и дорогих французских духов. И локон растрепанной прически Катрин чуть-чуть задел мочку его уха.

Волохов хотел окликнуть Катрин, но передумал. Это было ни к чему. Бесполезно. Окликнуть и что потом? Пустые, необязательно вежливые слова, отнюдь не напоминающие строфы великого Лорки. Только это он и мог предложить Катрин? Всего-то.

Пётр Николаевич представил себе поезд, в котором он с трудом добирался весной тридцать седьмого из Мадрида в Барселону.

На всем пути из столицы Испании в столицу Каталонии в перегруженный поезд ломились крестьяне с корзинами, наполненными доверху овощами, с вязанками хвороста, с домашней птицей в подпрыгивавших на полу мешках.

Угрюмые, недисциплинированные и оборванные солдаты республиканских центурий в верёвочных сандалиях на босу ногу, гремя патронташами и древними дробовиками, пытались пробиться к вагонным площадкам, проклиная фашистов и республиканское правительство одновременно. Они горланили республиканские песни и размахивали красно-черными флагами анархистов, щедро угощали попутчиков крепкой анисовой настойкой, которую все пили прямо из оплетенных бутылок, передавая их из рук в руки.

Рядом с Волоховым, удобно устроившись на заплеванном полу, дочерна загорелый, курчавый паренек, обмотанный пулеметными лентами, травил байки из окопной жизни трем крестьянам, разинувшим от удивления рты.

Средний, похожий на Дон Кихота, высушенный солнцем виноградарь то и дело хватался за седую редкую бородку, вскрикивал, негодуя или одобряя в зависимости от поворота сюжета рассказчика. Он частенько развязывал большой бурдюк с тяжелым бордовым вином и потчевал им – стаканчик за стаканчиком – словоохотливого парня.

Ощущение полнейшего счастья, бескорыстного братства, доверия и свободы.

Освободиться от него Волохов не пытался. Это щемящее душу чувство владело им до самого конца пути. Когда поезд миновал Сабадель и остановился в Барселоне, шумные пассажиры покинули его, и Пётр Николаевич очутился в городе, который он не узнал, ощущение свободы и братства испарилось, будто его и не бывало.

«Так и с женщинами, нечто похожее. Сначала вырастают крылья. А потом тебя бьёт о скалы, мордой о гранит. Свобода и неволя. И нет выбора. Всего лишь расплата и горечь. Пошло? Как сказать. И в каких обстоятельствах», – усмехнулся Волохов.

Он взял из папки номер шесть белый конверт. Помедлил. Раскрыл. На белом листе бумаги блеснули две шпильки. Единственное, что осталось в его жизни от Катрин. Если не считать мыслей о прошлом. И щемящей тоски, которую Волохов старательно гасил то работой, то стаканом армянского коньяка.

В тот вечер, незадолго до того, как пьяный Андре вздумал чудить на карнизе последнего этажа отеля «Тэйлор», рискуя сломать себе шею, Волохов отчаянно приревновал Катрин.

Мрачный чернобородый и плечистый Андре Ромеро швырял в официанта мятыми купюрами, сорвав с бутылки пробку зубами. Официант взмахнул перед испанцем несвежим полотенцем и что-то возмущенно заорал по-каталонски.

Этот диалект испанского был похож на французский. За годы работы в Париже Волохов прекрасно освоился с разговорным французским. Он понимал язык коренных барселонцев и даже пытался подражать местному выговору.

– Они отменили чаевые. Я вчера сам попался, когда протянул швейцару песету, – засмеялся Петр Николаевич. – Дежурный по холлу долго отчитывал меня. Напирал на мою классовую несознательность.

Катрин задорно тряхнула русой челкой и, покуривая длинную пахитоску, рассеянно заметила по-французски:

– Андре снова напьется.

Она коснулась мизинцем циферблата изящных дамских часиков и добавила:

– Скоро девять вечера. В это время Ромеро не бывает трезвым. Уже четвертый день.