Лента жизни. Том 2

Из проема выглянула невысоконькая, полноватая, похожая на гуранку и оттого по-особому миловидная Ирка Журбина, разбитная бабонька лет тридцати пяти, резальщица кирпича на прессе. Поинтересовалась:

– Когда начнем?

Увидав группку тощих шихтарей, Ирка удивленно вскинула свои черные, дугой, брови под козырек косынки и возмущенно фыркнула в сторону механика:

– Где ты, Петрович, таких богатырей откопал? В карьере, что ли?

– Бригада ух, один за двух! – отшутился Стамбулыч.

Резальщице шутка не понравилась.

– Сам станешь на шихту, один за четырех, – крикнула она визгливо, что так не шло к ее красивым бровям и опушенным длинными ресницами крупным очам, про которые и не скажешь – глаза.

– Давай вали на место, – скомандовал Журбиной бывалый матрос Тихоокеанского флота. – А вы смотрите что и как, – обратился он к худосочным помощникам.

Скинув рубаху и оставшись в тельняшке, механик подошел к коробке рубильника, закрепленной под фанерным крашеным козырьком возле проема, откуда торчала лента транспортера. Рукоятка рубильника понуро смотрела вниз, словно тоже устала и отдыхала в пересменку. Стамбулыч поднял рывком рукоятку вверх, в глубине амбарных сумерек взвыл электромотор и потянул по стальным роликам бесконечную брезентовую ленту, выгибающуюся наподобие неглубокого желоба. Подборной лопатой механик подцепил с краю привезенной кучи глину посуше, аккуратно кинул на ленту, затем повторил эту операцию, после чего сыпанул туда же лопату песка из старого запаса, остававшегося от дневной смены. В довершение тем же манером отправил к прессу лопату опилок, наполовину сдобренных гашеной известью из бочки, стоявшей рядом под навесом.

Пока механик орудовал у транспортера, передавая опыт новоявленным шихтарям, Ванька Крюков заглянул в амбарную сутемень, освещаемую висевшей под стропилами лампочкой-киловатткой с жестяным отражателем, и полюбопытствовал, куда потекли компоненты будущих кирпичей. Транспортер, задранный над приемным отверстием чана пресса, сваливал в бочковатую утробу механизма свой груз. Ирка Журбина нажала кнопку на щитке, закрепленном на боковине пресса рядом с ее рабочим местом. Внутри пресса забулькала-заворочалась глиняная масса, поливаемая сверху струйкой воды из крана, вентиль которого открутила Иркина напарница, угловатая, как подросток, Клавка Жарикова, в мужской клетчатой ковбойке и комбинезоне, забравшаяся на верх пресса по небольшой железной лесенке.

Дождавшись, пока Клавка спустится и встанет рядом у приемного агрегата, прессовщица подняла заслонку выступа, оканчивавшегося блестящей металлической площадкой с колесиками, на краю которой в шарнирах вертикально стояла рамка с натянутыми стальными струнами.

Из четырехугольного отверстия неспешно стала выдавливаться, будто зубная паста из тюбика, глиняная масса. Вот она заползла на площадку и мгновение погодя уперлась в невысокий бортик, которым ограничивалось приемное пространство. Площадка вздрогнула и начала скользить колесиками по направляющим, устроенным наподобие миниатюрных рельсов.

Журбина ухватилась за рукоятку рамки и, прицелившись, нажала ее с довольно заметным усилием. Струны разрезали массу на три одинаковых коричневатых, поблескивающих в свете лампочки параллелепипеда. Левой рукой Ирка толкнула рычаг и резко подвинула площадку с нарезанным сырцом в сторону приемного транспортера. Напарница Клавка подхватила руками в рукавицах скользкую троицу новорожденных кирпичей и шмякнула их на транспортерную ленту. После чего наклонилась и включила мотор на транспортере. Глухо урча, лента потекла вглубь амбарных потемок, где в желтом свете маломощных электролампочек орудовала у стеллажей вечерняя смена, состоявшая из женщин, жительниц округи кирзавода.

Дальнейшее Ваньке было понятно без слов. Впрочем, и допрежь никаких пояснений он не получил, но картину старта производства начал представлять себе в достаточной полноте.

Он вернулся на дворик, с которого Стамбулыч уже успел куда-то подеваться, а на его месте шуровали дружки. Смышленый Железа и тут нашел способ внести в дело научный подход. Он встал в пару с Лешкой, сам бросал глину, поскольку был повыше и посильней, а напарнику велел добавлять на три его лопаты глины лопату песка, столько же опилок и необходимую дозу извести.

Пока ударная двойка орудовала у транспортера, остальные подгребали поближе компоненты шихты. Чередовались поначалу через четверть часа, но затем усталость стала брать свое. Отсветы закатившегося солнца не давали уличным фонарям проявить четко новое трудовое место. Требовался навык не мазать мимо ленты каждый новый бросок лопаты. Удавалось это не всегда, и вскоре обочь транспортерного хобота высились горки шихты, убирать которые не поднимались усталые руки.

– Шабаш на ужин! – скомандовал появившийся через полчаса Стамбулыч. Оказалось, что он успел сходить домой и принес полбуханки черного хлеба, кастрюлю отварной молодой картошки, еще теплых огурцов с грядки и термос со сладким чаем.

Новоявленные шихтари охотно зашабашили, откопали в своих «сидорках» остатки дневной роскоши и умяли все подчистую, запивая поочередно чаем из кружки механика. Обычно ведь с собой из дома кружки не носили, потому как молоко пили из горлышек бутылок – их матери считали молоко не в пример полезней грузинского чая вкуса соломы.

Описывать дальнейшее в деталях у меня уже тоже недостает бодрости. Вторая смена есть вторая смена, даже и для взрослого, закаленного работяги-мужика, чего уж тут толковать о двенадцатилетних мальцах! У вдохновения тоже есть пределы. Впрочем, разве сельские мальчишечьи работы тяжелы только на кирпичном заводе? Вы становились когда-нибудь с тяпкой наперевес в начале километрового рядка колхозной картошки, которую надо было прополоть и окучить «отсюда и до обеда»? Вы утоляли растущую час от часу жажду теплой водой из железной бочки, стоящей на солнцепеке с краю поля? Приходилось вам вставать в четыре часа зимним утром, брести в потеми через все село к подшефной колхозной конюшне и чистить лошадиные стойла от навоза? Запрягали ли вы лошадь в сани и ездили по дворам, собирая птичий помет для селитрового удобрения тех же самых необозримых колхозных полей? Копали неделями под холодным осенним дождичком картошку, рубили кукурузу на силос, грузили ее в буксующие «полуторки»? Еще не было в силе закона о четырехчасовом рабочем дне для подростков до шестнадцати лет от роду. Вкалывали по восемь, а то и по десять-двенадцать часов. И вроде так и надо было…

Спасла опять Борькина находчивость. Он перед очередной пересменкой на подаче вдруг взбеленился из последних сил, начал ожесточенно махать лопатой и так густо засыпал ленту транспортера, что электромотор неожиданно захлебнулся от перегрузки и вырубился. В наступившей паузе, оглушенные работой и тишиной, мальчишки рухнули на опилки и блаженно расправили затекшие конечности. Пока суд да дело, пока пресс вырабатывал скопившуюся в бункере массу шихты, минуты незапланированного отдыха мелькали, замедляя свой бег по мере восстановления силешек «бригады ух».

Первой всполошилась Ирка Журбина. Высунулась в стенном проеме и, обнаружив шихтарей лежащими вповалку на опилках, передумала матюкаться.

– Петрович, а, Петрович! – покликала она механика. Тот вскорости объявился на зов прессовщицы и быстренько разобрался в причине простоя. Посчитав ее неумышленной, Стамбулыч не стал особо пенять ребятам, наказав работать ритмичнее.

– Не гоните лошадей, хлопцы. Успеется еще до конца смены…

Но конца смены мальчишкам дождаться не удалось. Когда они повторили трюк с перегрузкой транспортера и переводили дух на опилках, прибежала из дому мать Борьки – шумная и голосистая тетка Евдокия. Косынка на ее голове сбилась набок, дышала тетка сипло и слова выкрикивала вразнобой, зато каждое слышно было за версту.

– Скока можна!.. С ног сбилась!.. Неслухи! Грыжу зарабатываете!..

На крик появился механик, нарисовались и прессовщицы. Досталось и им по первое число.

– Соображаете, нет ли? Детей не жалко, себя бы пожалели. Я на вас напишу кому надо!

Угрозы поимели место, и понурая кавалькада работничков-рационализаторов, прихватив вещички, побрела за теткой Дусей, спотыкаясь на колдобинах, в чернильную темноту деревенских проулков. Их встречал за каждой оградой собачий незлой служебный лай, утихавший по мере удаления от заводской окраины.

Первым отвалил от честной компании Лешка Селиванов. Только он брякнул щеколдой калитки, как с крыльца его окликнула мать, Клавдия Карповна.

– Ты, Леша? Что случилось? Мы уж заждались… Играл где, что ли?

Вопросы повисли в воздухе. Чего там Лешка врал матери, мальчишки уже не слышали.

Затем настал черед Ваньки Крюкова отворить калитку в штакетниковом заборчике, которым был обнесен их крытый листовым гофрированным железом дом, и держать ответ перед встревоженной матерью и суровым отцом. Не исключено, что батяня Данила Матвеевич мог и ремнем приложиться пониже спины, нервишки у него порой сдавали и выбор воспитательных средств был неширок.

Слинял в потемках основной виновник происшествия Толян Дробухин. История умалчивает про его встречу с домашними – как и про приход домой матери и сына Железниченко. Впрочем, к тому времени тетка Евдокия изрядно повыпустила пар, чередуя нотации с весьма ощутимыми подзатыльниками и шлепками своему сообразительному чаду.

Остатки ночи канули в сон такой мертвецкой силы, что мальчишечья компания дружно проспала гудок. Впрочем, неявка сезонников на работу прогулом не считалась. К тому же в конторе местной промышленности, расположенной в центре села, была выдача зарплаты.

Когда Ванька Крюков увидел шумливую очередь возле зарешеченного окошечка кассы, то неожиданно заробел, будто и не он вовсе своим соленым пацанячьим пoтом натрудил неведомую пока в совокупности сумму. Он ожидал увидеть здесь дружков и сообща совершить торжественный и волнующий акт первой получки. Говорю об этом таким высоким слогом потому, что и самому автору довелось в отроческие годы испытать нечто подобное. Но товарищей не оказалось, и пришлось Ваньке, вконец оробевшему, брести домой несолоно хлебавши.

Дальнейшее тает, как пишут романисты, в туманной дымке. Не будем вострить перо в надежде сохранить краски повествования, важнее завершение самой интриги. Как получили зарплату и распорядились деньгами остальные герои рассказа, сочинять не буду. Раз в поле нашего зрения задержался Ваня Крюков, то про него и допишу.

Проницательной матери не составило труда догадаться о причинах, отчего сын пришел из конторы домой с пустыми руками. Не говоря ни слова, прихватив свой паспорт и Ванькино свидетельство о рождении, отправилась Ульяна Карповна туда сама, когда выпала свободная минутка в ее дневных хлопотах. Кассирша не удивилась получательнице и выдала матери без всякой бюрократической волокиты с документами ровненько триста сорок семь рублей да еще и сколько-то там копеек. На обратном пути мать заглянула в раймаг, доложила к Ваниным деньгам своих пятьдесят три рублика и купила часы марки «Кама» с черным циферблатом, светящимися стрелками и такими же фосфоресцирующими точками возле каждой часовой циферки. Можете представить восторг мальчишки сами, не буду мешать и сковывать вашу фантазию.

«А что же премия за «рацуху», то бишь обещанное директором Краснослободцевым вознаграждение за новый способ сушки кирпича? – спросите вы меня. – Не ради этого ли и писался рассказ?»

Пожалуй, что нет, не ради этого. Да и обещанного на Руси известно сколько ждут…

Впрочем, вознаграждение все-таки состоялось через годы.

Как-то, будучи уже преподавателем кафедры литературы пединститута, кандидатом наук, Иван Данилыч Крюков заехал глубокой осенью в родное село навестить родственников. К той поре многое изменилось в судьбах его друзей. Трагически погиб в девятом классе фантазер, поэт и спортсмен Толик Дробухин. Стал геологом-нефтяником Леша Селиванов и затерялся в таких непролазных тюменских северах, что связь с ним оборвалась наглухо. Боря Железниченко выучился на историка, а поскольку с детства любил копаться в разнообразных старинных предметах и книжки на эту тему глотал на лету, то одолел важные рубежи в науке археологии. Настырности, как вы убедились сами по некоторым деталям рассказа, ему было не занимать. Так что в недалеком по историческим меркам времени сельчане стали гордиться доктором наук Борисом Платоновичем Железниченко, который не задержался на том и стал академиком, известным в научном мире далеко за пределами страны. Жительство он имел в Новосибирске, ездил на раскопки по белу свету, изредка заглядывая и на родину.

И, непонятно отчего, захотелось Ивану Данилычу повидать кирпичный завод. Подумано – сделано. Порулил на северную окраину села. У запертых наглухо ворот завода вышел из автомобиля, увязая в густой грязи, пролез через дырявый забор на территорию. Запустение и тишина встретили его там, где некогда кипела круглосуточно в летние деньки работа по изготовлению красного кирпича – основного стройматериала в этой безлесной местности.

Как сомнамбула, повинуясь моторной памяти, минуя раскуроченные рельсовые пути, проныривая сквозь амбарную череду строений с прогнившими насквозь крышами, добрался Крюков до пресса. Транспортер стоял на месте, и было удивительно видеть его вышарканную до белизны ленту, тянущуюся в сумрак времени.

На площадке шихтоподачи, под козырьком трухлявого навеса, виднелись остатки «компонентов» – невеликая кучка песку, слипшаяся в пласт коричневая глина, железный ящик, перепачканный известью, бывшей в нем когда-то и растащенной на хозяйственные нужды местным населением. Ветер задувал под навес крупицы сопревших дочерна опилок. Вот здесь они, лежа вповалку, восстанавливали силенки на той второй смене, с которой их увела тетка Евдокия…

На обратном пути завернул Крюков к площадке для открытой сушки кирпича. Ноги вдруг приросли к месту сами – и лишь немного погодя догадался Иван, в чем дело. Оставленные по сотов.

Значит, все-таки прав был недосмотру, под облачным низким небом сиротливо высились несколько башен в виде пчелиных шестигранных Краснослободцев – и слово свое сдержал.

2004 – 2006

Культурист Валерик

Кто его знал, что так оно всё получится?

Валерик потрогал в задумчивости челюсть – да нет, всё в порядке. Однако ныла она так, словно и впрямь Мишка ударил от души. Он это и сделал бы, будь на месте Валерика кто другой. Хотя чего ему ерепениться, если подумать спокойно? С Веркой Мишка весной развелся. Конечно, случай и впрямь какой-то дурацкий вышел, расскажи кому – не поверят же ни за что. А уж Мишка первый не поверил. И ведь главное – обидно, что ничего нельзя объяснить, еще хуже будет. А все из-за худобы.