Русалка. Почти по Андерсену

Так сверху хочется увидеть,

Чтобы понять, что есть обман

И что мне надо ненавидеть.

Почему он написал их? Что рвалось из него и протестовало против лжи взрослых до такой степени, что ему не хотелось жить? Куда потом пропало это острое желание, чтобы в жизни всё было чисто, ясно и правдиво? Вспомнил он и то, что хотел бы стереть из памяти навсегда и бесповоротно: разговор отца с матерью, подслушанный им, незадолго до того, как отец ушёл от них. Они думали, что он спит. Многого он тогда не понял, а потом просто не смел вспоминать эту страшную ночь, но оказывается она осталась в нем, он вовсе не забыл, а как бы боялся посмотреть в ту сторону. И вот теперь посмотрел глазами уже взрослого человека и ужаснулся поступку матери.

Оказалось, что в нём просто неисчерпаемые залежи любви. Это была другая любовь, не лагерная, о которой Евгений Борисович выражался кратко и энергично – словом из двух слогов. В этой другой любви главным было то, что можно выразить прекрасным словом —«доверие». Он понял, какое это счастье, когда всё, что в тебе есть, открыто, и не надо подбирать слова, думать, что и как сказать, не нужно ничего утаивать и приберегать на запас. Это доверие, это обоюдное желание отдать друг другу всё, что есть, и составляло сущность их любви с Асей.

Пользоваться друг другом – вот что такое были их отношения со Светкой. Любовь к Асе была полной противоположностью – ему хотелось не брать, а отдавать, и это было другое измерение любви. Со Светкой они порой позволяли себе то, чего он потом стыдился. С Асей не могло быть ничего стыдного и неприличного. А сознание, что и она желает того же: дать ему всё, что в её силах, – пронзало его таким наслаждением, о существовании, которого он раньше и не подозревал.

9.

На следующую ночь он пошёл на свидание немного раньше. Издали звучала музыка – ещё не закончились танцы, и Митя, сам не зная зачем, завернул к танцплощадке.

Танцплощадкой в лагере служила круглая веранда с чугунной оградой, увитой плющом. Иногда на небольшой сцене выступал ансамбль, это событие собирало избранную публику, но сегодня была обычная дискотека. Митя подошёл после того, как отзвучала очередная композиция, и сразу увидел Светку и Роберта. Они стояли у самого края – Роберт, положив Светке руку на плечо, что-то говорил, видимо, в чём-то её убеждая, она кивала головой, тревожно глядя ему в лицо. Рука Роберта лежала на её плече по-хозяйски, уверенно. Митя, стоя в тени, внимательно смотрел на Светку. Такой Митя её ещё никогда не видел. У неё лихорадочно блестели глаза, и выглядела она взволнованной, напряженной и как будто растерянной.

Танцплощадка играла значительную роль в жизни лагеря. Она служила местом встреч и знакомств. То, что потом происходило в укромных уголках лагеря, частенько начиналось отсюда. Здесь тусовались, обменивались новостями, назначали свидания… Голоса, взрывы смеха, возбуждение, висевшее над площадкой – все это было так привычно и знакомо, что Мите невольно захотелось туда же, ко всем. Но какое-то отчуждение и даже враждебность ко всему, что здесь происходило, уже отделили его от остальных. Он вдруг почувствовал себя изгоем. Словно все, кто находились по ту сторону ограды, были стаей, в которой он не принадлежал. Это была страшная мысль, но ещё страшнее было думать, что он когда-то был таким же и мог таким и остаться.

Зазвучала музыка: быстрый, напористый ритм. Роберт схватил Светку за руку, потянул её в круг, и они ритмично задвигались. Роберт танцевал красиво, тело его пульсировало, перекатывалось мускулами, сливалось с музыкой. Бедная Светка, пытаясь подражать ему, дергала бедрами, извивалась, но это получалось у неё совсем не так, как у Роберта. Она старалась изо всех сил, а Роберт, снисходительно, почти с презрением глядя на неё, добавлял в свои движения ещё чего-то, почти непристойного, и танец превращался в откровенный призыв. Прямо на танцплощадке он уже обладал ею, она знала это и принимала как должное.

То, что происходило между ними, не привлекало к себе внимания. Здесь с большим или меньшим успехом все делали то же: соблазняли, соглашались или отвергали, и всё это, не говоря ни слова. Митя словно впервые увидел, что на самом деле происходит на танцплощадке. Танец был здесь не искусством, не состязанием в ловкости и красоте, он приобретал свою первобытную суть – найти себе пару.

Митя смотрел на Светку, на Роберта, на остальных и чувствовал, что в нём закипает гнев. Он еще не умел сформулировать, что он ненавидит в происходящем, но он ненавидел. Сколько раз он сам бывал тут и ничего не замечал. Что же произошло? Он чувствовал – дело не в Светке, не в Роберте. Что-то изменилось в нём самом.

Он круто развернулся и быстро пошёл по тёмной аллее, спускающейся к пляжу.

. . .

Прошло ещё несколько дней. Митя похудел, осунулся, последние дни он спал всего по несколько часов в сутки. Всё, что ему поручали, он делал машинально, думая об одном: когда же наступит ночь? Многие заметили, что с ним что-то происходит. Евгений Борисович ни с того ни с сего посоветовал ему пить пустырник. Девчонки многозначительно смотрели на него, за спиной хихикали. Ему было всё равно. Но однажды напряжение, которое копилось в нём, прорвалось. Митя подрался с Робертом.

Это случилось на оперативке. Роберт был красивый парень, но при этом отнюдь не глуп. Об эпизоде со Светкой он уже пожалел, нужен он ему был разве что для статистики, а Митя и в лагере, и институте был не последним человеком, портить с ним отношения Роберту не хотелось. Кроме того, по-своему он Митю уважал.

В конце оперативки, когда Евгений Борисович закончил давать наставления по поводу предстоящего назавтра Дня Нептуна, сказав, между прочим: «Если кто-нибудь утонет, я и с него, и с вас семь шкур спущу!» – Роберт подсел к Мите и положил руку ему на плечо.

– Макаров, не злись. Я всё понимаю, но она сама захотела… Не отказываться же? – он ухмыльнулся. – Если женщина просит…

– И чего ты от меня хочешь? – спросил Митя, убирая его руку с плеча.

– Да в общем, ничего. Скажу одно – она такая же, как все. Не стоит того, чтоб из-за неё нормальные мужики ссорились.

– Значит, я ненормальный.

Роберт наклонился к нему ближе и зашептал:

– Да не нужна она мне, пойми! Я же не знал, что у тебя так серьезно. Ну, перепихнулись, большое дело! Прости, если можешь.

Митя поднял глаза на Роберта. Тот, прищурившись, смотрел ему в лицо, готовый к любому повороту разговора. Красивый – густые ресницы, волевой подбородок – в эту минуту он олицетворял для Мити всю фальшь, всю корысть и всю грязь, которые стоят между мужчиной и женщиной и которые почему-то называют прекрасным словом – «любовь». Мите стало жаль Светку. Роберт подмигнул Мите и сверкнул своей неотразимой улыбкой.

– Ты за кого хлопочешь, за неё или за себя? – спросил Митя.

– Та-а-к… – процедил Роберт. Улыбка сбежала с его лица, оно стало жестким и грубым. – Я не хлопочу, просто совет могу дать, потому что жаль мне тебя. Так вот, запомни: баб много, и все они хотят только двух вещей – либо в постель, либо замуж. Третьего не дано. Из этого исходи, лучше спать будешь. А то уже щёки ввалились… Кто-то тебя, видно, хорошо утешает. Может, познакомишь?

Митя ударил его прямо в красивое наглое лицо. Ударил с наслаждением. Роберт вместе со стулом упал ногами вверх. Все повскакивали со своих мест. Роберта схватили за руки. Митя стоял бледный, с холодными невидящими глазами.

Евгений Борисович побагровел и заорал:

– Идиоты!!! Совсем с ума посходили! Нашли место! Кочерян, на рабочее место, живо! А ты, Макаров!.. Уж от тебя не ожидал…

Он перевёл дух и сказал тихо, но внушительно:

– Предупреждаю: если последует продолжение, я вас обоих из лагеря вышвырну в два счета! А могу и из института! Понятно? Все свободны. Макаров – останься!

Когда все ушли, Евгений Борисович, отдуваясь, сел за стол вытер пот со лба и пропыхтел:

– Ну, рассказывай… Только не трудись повторять, то, что все говорят, это я и так знаю. Говори толком, что стряслось.

Митя сказал:

– Извините, что не сдержался… Кочерян сказал гадость.

Директор нахмурился:

– Я тебя не об этом спрашиваю. Я хочу знать, что с тобой происходит.

Митя даже не поднял глаз:

– Евгений Борисович, что со мной происходит, это никого не касается. Я не обязан Вам отчитываться. Извините за драку и разрешите мне уйти.

– Не разрешаю! – рявкнул директор. – Я отвечаю за порядок в лагере, за каждого из вас в отдельности и за тебя в том числе. Если ты утопишься в акватории лагеря, меня посадят. А если на тебя поступит заявление об – уж извини! – изнасиловании какой-нибудь несовершеннолетней потаскушки, я буду писать отписки всю оставшуюся жизнь. Кроме того… – он помедлил, – …мне твоя судьба не безразлична. Не хочешь говорить, не надо, но если я могу тебе помочь… – он понизил голос и похлопал толстой волосатой рукой по столу, – …а я многое могу… я сделаю. Имей это в виду.

Митя поднялся:

– Спасибо, Евгений Борисович, я буду иметь в виду. Но пока ничего страшного не произошло, не беспокойтесь.

– Ну, иди… Да не забудь, – Евгений Борисович перешел на свой обычный командный тембр, – чтоб плакаты к шести часам были готовы!

. . .

После обеда, когда он выходил из столовой, к нему подошла Светка. Она была в лёгком голубом платьице и слегка подкрашена, словно собралась в город. Митя понял, что она специально ждала его.

– Митя, – Светка взяла его за руку и неловко улыбнулась, – можно с тобой поговорить? Давай зайдём в столовую, тут жарко.

Они вошли и остановились у большого во всю стену окна, за которым белым зноем сиял ослепительный день. Стойкие кипарисы гордо и печально несли эту пытку солнцем, всё остальное поникло и затаилось в изнеможении, дожидаясь спасительной вечерней прохлады.

На верхней губе у Светки блестели капельки пота, видно было, что она волновалась. Она не выпускала митину руку, ладонь её была влажная и холодная, несмотря на жару. Митя высвободил руку и вопросительно посмотрел ей в лицо:

– Я тебя слушаю.