Русалка. Почти по Андерсену

– Слушай, раз так, тебе тоже нужно! Возьми у Серёги в тумбочке, там ещё есть. После разберемся…

Митя покачал головой.

– Ну, как знаешь… – и Веня исчез.

Митя тоже стал собираться.

Снова была чёрная безлунная ночь, снова, невидимое, вздыхало море. Митя шёл уже знакомым путем, увязая в песке, и боролся с сомнениями. Какой-то голос внутри говорил ему: «Вернись, пока не поздно! Не ходи! Зачем тебе это нужно? Ты же ничего не можешь хоть как-то объяснить».

Митя был полностью с ним согласен, а ноги несли его вперёд. Конечно, новизна ощущений, вполне объяснимый интерес к девушке, если не красивой, то загадочно-привлекательной, плюс уязвлённое мужское самолюбие – уже и этого было достаточно, чтобы оправдаться перед самим собой. Но что-то ещё тянуло его туда, и это «что-то» было самым главным.

Ася ждала его, и они проговорили почти всю ночь. Говорил, в основном, Митя. Никогда он не был словоохотлив, а тут не мог остановиться. Оказалось, ему так много нужно рассказать… То, о чём он рассказывал, было неожиданным для него самого. Он и не думал, что помнит это.

Например, как в детстве носил обед дедушке, работавшему сторожем на совхозной бахче. Это было забыто, а теперь всплыло откуда-то из глубины памяти. Ему хотелось, чтобы Ася представила, как он, маленький, гордый взрослым поручением, шёл в далекий путь. Это и вправду было далеко – километров пять – и тянуло на настоящее приключение. Идти нужно было через бескрайнее кукурузное поле по высохшему руслу поливного арыка. Он шёл босиком по тончайшему песку, мягкому и горячему, а по сторонам тёрлись друг об друга и таинственно шуршали жёсткие листья кукурузы. Из них кто-то смотрел на него злыми горящими глазами, и ему было так одиноко и страшно, что он был готов заплакать. В груди колотилось сердце, а он шёл и замирал от ужаса, похожего на восторг… Зато потом, на бахче, когда дед, выбрав лучший арбуз, ловко взрезал его и тот с треском разваливался на две ярко-розовых половины, распространяя нежный аромат, каким наслаждением было впиться в хрусткую прохладную мякоть и чувствовать, как сладкий сок струится по пересохшему горлу! Стоило пережить кукурузный ужас, чтобы познать это счастье! Никогда больше арбузы не пахли таким тонким дразнящим ароматом, легким и освежающим…

Ещё Митя рассказал Асе о горе, которое он испытал, когда умерла его собака. Это было именно горе. Он говорил и чувствовал, как у него каменеет лицо и прерывается голос. Но не мог остановиться, ему просто необходимо было высказать то, что он никогда никому не рассказывал. Боль и стыд снова обожгли его. Он вспомнил, как Джек смотрел на него преданными, любящими глазами и ждал, когда Хозяин, самый добрый, самый сильный и всемогущий, за которого он, Джек, без раздумий отдал бы жизнь, прекратит его боль. Митя помнил, как постепенно тускнели глаза Джека, как из них уходила вера, а вместе ней – жизнь. Только теперь, рассказывая Асе, Митя осознал, что до сих пор не простил родителей за то, что уже через несколько дней после смерти Джека они улыбались, шутили и утешали его обещанием купить другую собаку. Он вспомнил всё так, как будто это было вчера, хотя ему казалось, что он похоронил эти воспоминания глубоко-глубоко.

Договорились встретиться они и на следующую ночь. Правда, в этот раз долго разговаривать не пришлось – Ася торопилась. Но, расставаясь, сказала «До завтра!» так, словно это само собой разумелось. И опять он не мог дождаться отбоя, и опять почти бежал уже знакомой дрогой к плоскому камню, и опять они с Асей проговорили почти до утра.

В эту, четвёртую ночь Митя перешёл какую-то границу. Он чувствовал, что становится другим. Плоский камень словно заколдовал его. Или расколдовал…

Как шелуха, слетали с него оболочки. Всё, что он считал важным, обязательным, не подлежащим сомнению там, в лагере, и вообще, в той, другой жизни, здесь теряло смысл, казалось надуманным и смешным. Здесь, на камне он становился самим собой – тем, которого уже почти забыл, привыкнув к условностям и границам взрослой жизни. Он всегда хорошо знал, чего ждали от него мать, товарищи, преподаватели, Светка, и старался делать именно это. Ему казалось, что в этом и есть смысл жизни – оправдывать ожидания. На собственные прихоти и желания он научился смотреть как на препятствия, которые нужно преодолеть, чтобы сделать что-то полезное для других. А что же такое он сам и что нужно ему, чтобы быть счастливым, над этим он даже не задумывался. И вдруг оказалось, что ему катастрофически не хватало человека, которому бы нужен был сам Митя, а не то, что он может для него сделать; с которым не нужно было «соответствовать», которому можно рассказать всё, не выбирая слова, не боясь показаться каким-то «не таким». Он словно проснулся. Или, наоборот – погружался в сон, который становился реальней жизни. Это походило на сказку, у которой не могло быть счастливого конца.

5.

А в лагере по-прежнему бушевали любовные страсти.

Однажды вечером при Мите произошел такой разговор:

– Мужики, новость дня! Белла Борисовна нашла себе, наконец…

– Не свисти!

– Точно говорю, сам видел, шофёр из города. У него машина сломалась, остался в лагере ночевать, ну, и…

– Ха-ха-ха! Повезло чуваку!

– А что?… (ухмылка) …если Белочку завести…

– Ну, если только бутылки три выжрать…

– Пошляк! Они о музыке будут говорить.

– Гы-гы-гы! Белла ему «Болеро» споет.

– Завтра посмотрим…

Митя поморщился. Изабелла Борисовна, полная перезрелая еврейка с усиками, профессиональный педагог по вокалу, была руководителем институтского ВИА с громким названием «Зодчие». О чём бы она ни говорила с мужчиной (возраст и внешность значения не имели), на лице её всегда было такое выражение, словно она знает его самые тайные помыслы и одобряет их. Митя был свидетелем, как Белла выдавала своим ребятам концертные ботинки, и когда кто-нибудь называл свой размер, приговаривала: «Хорошо-о! Ах, как хорошо!» – как будто размер ноги говорил ей о чем-то совсем другом, гораздо более важном. Мите было её откровенно жаль. Она была не замужем, скорее всего, старая дева. Здесь, в лагере у неё, пожалуй, ещё оставался шанс обогатиться хоть какими-то воспоминаниями. На пляж она всегда приходила с зонтиком, в кружевной шляпке и в полной боевой готовности. Плавать она не умела и всегда барахталась около берега, напоминая собой надувную игрушку, поэтому Митя хорошо знал её прелести в виде тяжелого увядающего бюста и коротких ножек, которых не брал загар.

Новость обсуждали её питомцы: ударник Игорь, красавчик-гитарист Вадим по прозвищу «Гений» (что бы он ни сыграл, Белла закатывала глаза и говорила: «Гениально!»), и мультиинструменталист Ваня Свешников, краснощёкий толстогубый парень, любимец Изабеллы Борисовны. («Мультиинструменталист» означало, что Ваня, чуть-чуть играя на гитаре, научился кое-как играть на флейте). Митя неплохо знал не слишком щепетильного Ваню, поэтому особенно пожалел Изабеллу Борисовну.

Через несколько часов на его глазах произошло завершение этой “love Story”.

Перед тем, как идти к Асе, Митя забежал в администрацию просмотреть наряды на следующий день. Отперев дверь своим ключом, он быстро пробежался по спискам, сделал пометки, затем выключил свет и собрался было уходить, но уже в дверях вспомнил, что забыл ключ на столе. Он вернулся, присел в кресло директора, нащупал ключи и тут только понял, как устал, – которую ночь подряд он спал всего по два часа…

Наверное, он задремал, а когда очнулся, был в комнате уже не один.

– Заходи, заходи. – услышал он громкий шёпот. – Повезло, дверь забыли запереть… Да шевелись ты!

В дверях спиной к нему, покачиваясь, стоял мужчина и втаскивал кого-то в комнату. Пока Митя соображал, не сон ли это, в комнату ввалилась женщина, ещё более пьяная, чем кавалер. Обнявшись, они рухнули на стоявший около двери диван, и оцепеневший Митя стал невольным свидетелем сцены с цензом «18+». Уйти, не обнаружив себя, он не мог, оставалось вжаться в кресле и ждать.

К счастью, скоро всё закончилось.

– Теперь ты понял? – заплетающимся языком сказала женщина. – Митя по голосу узнал Изабеллу Борисовну, она-таки добилась своего. – Мы созданы друг для друга, милый… Это судьба…

– Заткнись. – ответствовал мужчина. – Вставай-ка, надо тебя отвести, пока никто не увидел.

Сделать это оказалось не так-то просто. После нескольких безуспешных попыток поднять Беллу, мужчина ушёл один, сказав на прощанье любимой:

– Нажралась, жидовская морда! Ну и валяйся тут…

Изабелла Борисовна лежала и бормотала:

– Музыка – это моя стихия… Не уходи, дорогой, я спою тебе «Болеро»…

Она уснула, так и не спев «Болеро». Митя осторожно перешагнул через нее и помчался к Асе.

6.

Несколько ночей подряд Митя ходил к камню и оставался там до тех пор, пока на востоке не начинало светлеть небо. Время пролетало незаметно. Он не спрашивал Асю ни о чём, держал слово, зато о себе рассказал почти всё. Ася умела слушать, но иногда задавала вопросы, которые ставили Митю в тупик. Например, однажды она спросила его, что такое «престижно». Митя рассказывал о своей будущей профессии и произнес это слово. Он объяснил. Ася долго думала, потом сказала:

– Поняла. Это значит, что тебе будут завидовать. Ну и что же тут хорошего?

Митя не нашёлся что ответить. А когда она спросила: «Так ты, значит, для этого учишься?» – он совсем смутился и перевел разговор на другое.

Ася была очень странная девушка. Она почти ничего не знала о телевидении и кино, читала совсем другие книги, чем Митя и большинство его знакомых. Зато прекрасно знала музыку. Она часто рассказывала Мите о композиторах и произведениях, которые ей нравились, а иногда пела. У нее был негромкий, но очень приятный голос. Она не стеснялась петь и делала это с удовольствием, которое придавало пению особое обаяние. О композиторах она говорила, словно они были не люди, а святые. «Они бессмертны! Понимаешь? – говорила она. – Их уже давным-давно нет, а мы их помним и знаем. При жизни их никто не считал великими. Почти все служили богатым, а сами были бедны. Почему же богатых забыли, а их нет? Потому что они умели превращать себя, свои мысли, чувства, лучшее, что в них было, – в музыку. Когда она звучит, они вдруг оживают и разговаривают с нами». Митя слушал её с удивлением и восторгом.

Ася рассказала ему о своем любимце – норвежском композиторе Эдварде Григе, а потом спела ему песню Сольвейг, девушки, которая всю жизнь ждала своего жениха, ушедшего на поиски счастья. Он очень долго искал его, где его только не носило, он и думать забыл о невесте, а она ждала. И дождалась, хотя ослепла от слёз. Когда он вернулся, это был уже другой человек, а она осталась такой же: чистой и любящей, как много лет назад.

И рассказ, и сама песня потрясли Митю. Когда Ася заканчивала песню, он был рад, что в темноте не видно его глаз, потому что он не смог сдержать слёз. Эти непрошенные, неожиданные слёзы испугали его – какой-то другой человек в нём плакал и переживал сентиментальную историю, и Митя ничего не мог с этим поделать.

Ася очень много знала о растениях и животных, но об истории и географии сведения у нее были обрывочны и своеобразны, что же касается техники, тут её неосведомленность была просто поразительна. Выяснилось, что у нее нет телефона, она ни разу не ездила в автомобиле, а о поездах и самолетах имела весьма смутное представление.

Митя уже не забивал себе голову догадками. Ни душевнобольной, ни даже чудачкой её нельзя было назвать, напротив, она казалась ему нормальнее и естественнее всех, кого он знал.

«Мало ли разных людей на свете, не могут же все быть одинаковыми. – думал он. – Вот у нас в институте: столько людей, каждый мнит себя единственным и неповторимым, а одеваются в одно и то же, одно и то же говорят, к одному стремятся. Да я и сам, как все… К сожалению…»

Как и раньше, он считал себя здравомыслящим и современным человеком, но в голову к нему стали приходить мысли, которые очень смущали его. Например, его стало тяготить сознание того, что в его жизни все предопределено, что он будет учиться, потом работать, вероятно, женится; появятся дети, которые тоже будут учиться, чтобы получить работу, работать, чтобы заработать на жизнь, рожать детей, чтобы научить их тому же самому… Круг замыкался, и Митя не мог найти в этом круге точки опоры: ради чего продолжается этот бесконечный процесс? Неужели только для того, чтобы заработать побольше денег, купить побольше вещей и… научить этому своих детей? Он чувствовал, что теряется, чего-то не понимает.